Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 92 (всего у книги 329 страниц)
– Э-э, – Арсений, усмехнувшись, помотал перед ним пальцем. – Я просто истину одну знаю. Нафиг ждать и подстраиваться под жизнь. Берёшь её… – Осёкшись, он понял, что глинтвейн незаметно своё дело сделал – комната слегка плыла, мягкий мрак гостиной нахлёстывал на пятачок света перед камином, размывая его в себе – и невдомёк, что это просто камин гаснет. А в затуманенной голове на слова «берёшь её» почему-то нарисовалась картинка – он в библиотеке, прижимает к стеллажам слегка растрепавшуюся Тэн. В тёмном взгляде напротив нет привычной непроницаемой стены, только огонь, он знает, так может быть, так есть, и целует её – долго, сильно, глубоко, скользя ладонями под строгой чёрной одеждой, сминая ткань в складки и с упоением ощущая, как тонкие длинные пальцы впиваются в его спину.
Ох ты ж бля
Он помотал головой.
– О чём я там?..
– О жизни, – Джек мотнул головой.
– Ну-у-у… Короче, либо ты её подомнёшь, либо она тебя выебет. Морально. Много раз подряд. Вот так вот.
– Морально… Жизнь или маньяк.
– Или маньяк, – согласился Арсений. – Но тут же смотря как смотреть… Вот мы думаем, он вроде такой… весь типа… Ну ты понял. А вот представь, головная боль у бедолаги каждый день. То камера заискрит, то жучки сдохнут, потому что, видите ли, крысы какие-то с глушилками бегают, то все носятся – хрен уследишь, то книги портят в библиотеке – ценные экземпляры! Ломают обстановку. Кот обоссал антиквариальную… антикварную вазу, Последователи гундят и просят уроки, Алиса каждые три минуты в любви признаётся, Подполье опять доковырялось, разнесли полдома, да ещё и ходят обзываются…
– Словами нехорошими, – хохотнул лидер, уловив мысль. – А после этого… корми их ещё… лекарства подкидывай…
– Свободе учи, нехристей! – Арсений, разойдясь, стукнул кулаком по пуфику, на котором сидел. Джек ржал.
– Во-о… да он же после такого ангел… Эй, ангел! – крыс махнул рукой камере, но Арсений вовремя поймал его за запястье. Лидер не обиделся и перебрался на его пуфик, вытолкав хозяина к краю. Арсений опомниться не успел, как Джек привалился к его плечу – видимо, опьянение брало своё.
– А ты, – уже слегка заплетающимся языком заговорил, когда в камине остались одни угли и темнота доползла до их ног, – почему из дома сбежал? Так же, как со мной, э?
– А, не совсем. – Арсений слегка накренил стакан, чтобы поймать остатками глинтвейна отблеск от углей. – Просто я всегда знал, что буду жить так, как хочу. Для этого надо было подождать. Вот я и ждал – до семнадцати.
– А пош-шему до семнадцати?
– До этого я за сестрой приглядывал, – отозвался Арсений нехотя. – Нас отец растил, ну и я, как старший...
– И эт со скольки ты…
– С семи.
– Ну и ну. А малявке, получается... ты говорил, у вас разница в пять лет... два года, выходит. Умерла?
– Кто?
– Мать. – Джек потянулся к котелку.
– А, не. Ушла. Я помню, как уходила. Э, мне тож подлей… Ага, хватит. Она странная, знаешь... Никогда не видел, чтобы она улыбалась, ни разу. Хотя отца любила... Но у них вообще что-то непонятное было, между ними. И какая же она красивая… Знаешь, сколько б времени ни прошло, я понимаю – это самая красивая женщина, которую я видел. Высокая, стройная, кожа смуглая. Волосы чёрные-чёрные, густые, если распускала – были до колен. Глаза тёмные, с поволокой. Полукровка, наполовину русская, наполовину китаянка.
Джек ожидаемо захмыкал.
– Так ты…
– Ну да, на четверть китаец, – Арсений легонько хлопнул его по затылку, чтоб не борзел. – Но языка не знаю. Мать с нами не говорила на нём. Это папаша на двух говорил, что со мной, что с сестрой, с самого нашего рождения. Он же синхронный переводчик. Потому я так хорошо на английском шпарю…
Он замолчал, прищурившись и глядя, как темнота проглатывает лохматый призрак ёлки.
– А что ещё… – Джек пошевелился рядом, выводя его из задумчивой созерцательности, – про мать?
– Она всегда была грустная. Нет, слёз от неё не дождёшься, но во взгляде такая тоска… А я, малолетний сопляк, готов был мир перевернуть, чтобы она улыбнулась. А в один солнечный апрельский день она ушла. – Арсений глотнул из стакана, перевёл взгляд с ёлки на догорающие в камине угли. – Папаша в комнате закрылся, не вышел. Он потом долго в себя прийти не мог, любил её без памяти. А она сказала мне, что не может остаться. И, дьявол, до сих пор, как вспомню эту тоску в глазах… Потом наказала беречь сестру. Мелкая ревела, сама не понимает ещё ничего, но чует, что дрянь какая-то творится и ко мне жмётся. Я её только обхватил и смотрел, как мама уходит, как дверь за собой закрывает. А когда замок щёлкнул, понял вдруг... Не важно. Так мы и остались втроём. Нет, я не жалуюсь, у нас клёвое детство было. Папка ж не только переводчик, он ещё и ролевик, где мы только не побывали...
– А, поди, здравствуй дедушка Толкин? – понимающе хмыкнул Джек.
– Ага. Папаша шалопай, конечно, но добрый, и нас с сестрой любил с собой брать. Мы так и на игры ездили, ещё он нас часто в горы вытаскивал, в походы. То на природу, то за город, там у нас в коттедже дед и бабка жили по отцовской линии. Там я, кстати, свой первый фотоаппарат на чердаке нашёл... Ну, походу, это была судьба. А мама иногда на выходные приезжала, такая же чужая, красивая... У неё больше никого не было, жила одна. Думаю, она тоже любила исключительно моего непутёвого папашу, но никогда об этом не говорила. Как щас помню, от неё всё время пахло пионами, особенно от волос. Цветок такой, знаешь? Нет? Ну ладно. – Пальцы сжались на рёбрах стакана. – Зато сестра хорошей девчонкой выросла. Милая, добрая, на Дженни похожа. А я уехал жить так, как хотел.
– И не жалеешь? Что уехал.
– Не-а. Где жалеть, если у меня тут не жизнь, а сплошное приключение, – Арсений ухмыльнулся. Не выдержал, взлохматил волосы грустно-задумчивого лидера. Джек попытался увернуться, но без особого энтузиазма.
– Да ладно, чего мы всё о прошлом-то? – Арсений разлил варево из почти опустошённого котелка. – Оно в прошлом и ничего с ним не сделаешь. Давай вот лучше… за настоящее. Потому что пока мы в нём – мы можем всё.
Стаканы глухо столкнулись стеклянными боками.
После тоста заговорили о фракциях, потом о Рождестве и приготовлениях, а спустя минут пятнадцать и ещё полтора стакана разговор, причудливо вильнув, принял уж совсем несерьёзный характер. Арсений к этому времени перелёг на диван, ногами к камину, а Джек единолично занял придиванный пуфик.
– Непорядок, – возвещало с пуфика светило междугородней конторы монтёров, – вот мы с тобой – двое. Ни в Подполье уже… чтоб тебе, Билл, пусто было… ни в… тьфу-тьфу… Последователях. Своя фракция. А название? Нет названия. А значит, юридически…
– Тогда давай думать, – Арсений поднял последний стакан с глинтвейном наподобие флага. – Чё там в названии?
– Ну… идея движения, основные постулаты чтоб…
– Погоди.
Арсений резко сел, всё так же держа перед собой на вытянутой руке стакан. Показалось вдруг, что так шансов расплескать меньше.
– П-одпольшики, п-оследователи. И нам «п» надо.
– Парл… парламентёры.
– Ерунда какая-то.
– Педагоги? Блин, ничего на «п» не приходит. Вот сразу все слова из головы вылетели.
– Парламентёры, педагоги…
Арсений обвёл глазами комнату, силясь разглядеть хоть что-то на «п». Как назло, всё не на ту букву попадалось. На «а» – было, хотя название «апельсинка» Джек точно не принял бы. Рояль тоже не подходил, как и камин, и зонт…
– Патриархи, – буркнул Джек себе под нос. – Ерунда тоже. Ну чёрт с ним, а глаголы на «п»?
– Пиздить.
– Нецензурно.
– П… портить?
– Ну Арсень, ну чего ты…
– Парлментёрить.
– Были парламентёры.
– Подрывать.
Сошлись на том, что будут называться Подрывниками, после чего Джек разлил последние остатки глинтвейна в почти опустевшие стаканы.
Темнотища, какая бывает только под утро. В тёмном жерле камина чёрные тени и красные всполохи – отсветы последних углей.
– Слышь, Арсень… – сонное бормотание рядом.
– Чего?
– Шесть… Поздравлять уже?
– Ну…
– Поздравл…вл… хр-р-р…
Пришедший около восьми утра Джим застал «подрывников» мирно сопящими на диване в обнимку. Пустой котелок одиноко болтался в погасшем камине.
Кукловод целый день упорно давил в себе желание выключить камеры. Он ненавидел предпразничную суету, и чем больше наблюдал её, тем сильнее ненавидел.
С самого утра всех переполошила фееподобная возлюбленная Джона. Она, нужно отдать ей должное, сама носилась больше всех: приготовила завтрак, раздала всем задания и, наряду с Джимом-подпольщиком, занялась приготовлением праздничного стола. Сияние Джима было заметно даже через камеры. Ну правильно, столько продуктов.
Как бы Кукловод ни был против подобных растрат на марионеток, равно как против всего праздника, это было желание Джона. А у них было принято не оспаривать поступки друг друга. Сделано – значит, сделано. А то, если Кукловод начнёт сам своим действиям противоречить, чего тогда от марионеток ждать?
Арсеня и Джека Дженни отрядила украшать гостиную. К ели были подпущены только девушки. Логичный, если задуматься, поступок – подпусти к ней тех же Джека и Арсеня, и ель будут больше ронять и поднимать с пола, чем украшать.
Что удивительно – Тэн тоже присоединилась к суете, что несколько уронило её в глазах Кукловода. Она не участвовала в общей неразберихе, сидела тихонько в углу гостиной. Но она поделилась с Дженни лентами и даже не ушла на вторую половину дома. Нехарактерно для холодной и несгибаемой азиатки-Пера, которую он знал.
За суетой Кукловод следить не стал – настроил мониторы на гостиную, кухню и подвал и отошёл к рабочему столу, готовить планы для новых комнат и испытаний.
Портрет висел на стене, напротив, и время от времени Кукловод посматривал на него. Он чувствовал, что Джону его привязанность к Портрету не нравилась, но даже не собирался что-то менять. Зачем слушать того, кто скоро исчезнет?
Картина выполнена не идеально, но чего ещё было ждать от дилетанта с перерезанными ладонями. Не это было важно, а то, что Арсень рисовал его, переносил образ на холст своими руками, своим сознанием, и Портрет как будто нёс в себе часть самого Арсеня: его заряд жизни, его желание нарисовать Кукловода. Кукловод и сам бы хотел Перо нарисовать – перенести на холст и оставить при себе, если б это было возможно.
Но это невозможно.
Чертежи зимнего сада были почти готовы. Требовалось найти несколько растений взамен завядшим и растерзанным первым актом, достаточно спокойную змею для ловушки, новый аквариум и, самое сложное, незаметно доставить всё это в особняк. Аквариум представлял наибольшую сложность: не поцарапать, не расколотить, трещин не оставить. Кукловод планировал провернуть это со следующей поставкой, когда двери и так заблокируются. Трудность заключалась в том, что даже Кукловоду с его неплохими физическими данными потребовалось бы слишком много времени и сил, чтобы стаскать всё это в комнату.
В общем, нужна была плоская поверхность на колёсиках для перевозки. Джон уже заказал что-то подобное, от них требовалось только продумать крепления.
– Ох, Джек, какая красота! – Динамики заверещали так неожиданно, что Кукловод чуть не подскочил. Верещала Дженни – стояла в гостиной, у ёлки, и смотрела, как переливается огоньками самопальная гирлянда крыса. – Ты большой молодец…
Бла-бла-бла, бла-бла-бла…
Громкость динамика – на несколько делений тише, и снова за бумаги.
Красота, конечно. Огнеопасная и совершенно хаотичная по размерам лампочек красота.
Что-Джон-в ней-нашёл? В Дженни, естественно, не в гирлянде.
Вопрос риторический, но правда интересно.
Отточенный носик карандаша прослеживает чётко выверенные стрелки взаимодействия механических ловушек. Всё должно быть точно, без малейшей возможности осечки. Не страшно, если ловушка при активации не сработает, а вот если она сработает без активации…
Он – Кукловод, а не маньяк, что бы там ни думали подпольщики.
До обеда – проверка чертежей и схем, после обеда – запустил диагностику камер и жучков. Специально написанная Райаном программа посылала в каждое подключенное устройство около двух десятков разночастотных волн, после чего анализировала полученные отклики. На манер эхолота. По словам самого Форса, программа имела массу недостатков, но они почти полностью компенсировались его присутствием в особняке.
Несмотря на то, что со смещением Джека камеры перестали подвергаться систематическим нападениям по стороны Подполья, они всё равно частенько сбоили. Кукловод подозревал, что дело тут не столько в самих камерах, сколько в активно используемых глушилках. Он предлагал Райану улучшить камеры, чтобы ставить блок на глушение, но тот заметил, что «у диверсий должны быть какие-то результаты. А если мы ликвидируем результаты, они будут проводить новые диверсии. Лучше так – безобидно для нас, и их бунтарские наклонности удовлетворяются».
Сказал как отрезал, а блок на пару камер всё равно поставил. В прихожей, и у себя, на чердаке, а настроил его так, чтобы со стороны глушилка как будто всё равно работала.
Даже Кукловод не мог не признавать того, что Форс гений. Что не мешало ему быть заносчивым и циничным мизантропом. С точки зрения самого Кукловода – сплошные достоинства.
– Ну конечно, пустит тебя Дженни посмотреть, что они там на праздник мудрят, – донеслось из динамиков Арсеневское. Донеслось совсем тихо, но Кукловод всё равно сразу напрягся и обратился в слух. – Пустит. И попробовать даст.
– Не, ну посмотреть-то… – уже куда громче, Джек. Но это Кукловода уже не интересовало. Подсев к мониторам, он щёлкал по клавишам и искал.
Вот он, Арсень. Стоит на стремянке и принимает из рук своего ненаглядного лидера бумажные фонарики. Спокоен, и – несколько раз увеличить изображение – улыбается.
Кукловод жадно вобрал в себя образ Пера. С тех пор, как Арсень покинул кабинет отца Джона, где и рисовал, Кукловод постоянно следил за ним камерами – и как тот рассказывает о своём заточении, и как выпивает с Джеком, и как фотографирует Джима. Следил не всегда сам, иногда и через Джона, благо тот, решив уйти, совсем перестал ему сопротивляться.
Арсень фотографировал Джима, Арсень хотел фотографировать Джима. И из-за этого Кукловод чёрной завистью завидовал не подозревающему о своём счастье доку. С ним были и его касались, Арсень считает Джима живым, в то время как Кукловоду, чтобы утолить свою жажду живого, приходилось самому ощупывать подпольщика, вдыхать его, прослеживать пальцами, и, едва забывшись, вытягивать себя за шкирку и кидать на диван – успокоиться.
В дверь с обратной стороны робко поскрёбся Кот, но, стоило цыкнуть на него, как животное тут же замолкло. Даже без обиженного мява, как бывало при Джоне.
Кукловод снова кинул взгляд на монитор.
И вот Арсень – с Джимом, с Джеком, с Дженни, с другими, тратит на них свою драгоценную жизнь и энергию, кормит их своей свободой – которая есть у него, о да, есть в своём сверкающем абсолюте, пригрел их рядом, а зачем? Их, слабых, с безвольно провисшими нитями марионеток, стадных и тупых.
Джек – шебуршунчик в шкатулке. Много шума из ничего. Похож на собаку, гоняющуюся за своим хвостом.
Джим – мало шума и ничего. Ничего не делает, тратит время и силы на других, за свободу не борется.
Дженни – без комментариев.
Кукловод, выдохнув, запрокинул голову к потолку и покрутился на стуле. Сначала против часовой стрелки, потом – по.
Закери – малолетний восторженный почитатель Джека. Нарисовал портрет Кукловода и кидает в него дротики. Даже не накажешь за это, потому что начнут задумываться – а почему? Почему Кукловода задевает то, что в его портрет дротики бросают? Не объяснишь же идиотам, насколько на самом деле важны все материальные отражатели тебя.
Крутанувшись ещё раз против часовой стрелки, Кукловод встал и снова вернулся к бумагам. Джон сменит его вскоре, это чувствуется намерением в глубине сознания, а нужно ещё несколько листов проверить.
И зачем Джону смотреть праздник? Не поздно ли сентиментальным заделываться?
Несколько кусков плесневелого хлеба Джим отбраковал: один Джим-подпольщик посчитал плесневелым из-за неприятного запаха, на втором плесень была не сине-зелёной, как нужно, а серой. Ещё два куска если и содержали плесень, то точно мало – они были пересушены в камень.
А вот четыре куска были как на подбор – влажные, размякшие, с пушистыми сине-зелёными островками пеницилла. Джим почти любовался ими – сидел у себя в комнате, рассматривал со всех сторон и улыбался.
Он предпочёл бы сидеть и улыбаться в гостиной, но там вовсю шла подготовка к посиделкам. Джим, предчувствуя хаос, ещё до обеда утащил из лаборатории всё сильно бьющееся. Сейчас он сомневался – идти и помогать или сидеть и не мешаться под ногами? Там сейчас буянят брат, Арсень, Закери, Натали – если Натали, то и Ланселот где-нибудь в углу приткнулся, Лайза и Маргарет. И всё это под неусыпным контролем Дженни.
Хлеб влажно булькнулся в сахаро-крахмаловый раствор с небольшой примесью солей. Он медленно намокал и тонул, выпуская наверх колонии пузырьков, а Джим смотрел на него и думал.
Семь дней. Примерно столько понадобится, чтобы разрастись пенициллу. Болеют уже сейчас трое – включая его самого. Сегодня праздник, обитатели отдохнут, но всё равно к моменту созревания пенициллового раствора заболевших будет половина особняка, и может не хватить.
