Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 280 (всего у книги 329 страниц)
Точно, а вот сейчас она игрушечный хирург. Иглы, ножницы, нитки. Правда, у людей такие раны были бы несовместимы с жизнью
Перо отогнал эти мысли и вернулся к насущному.
«Надеюсь на твоё благоразумие».
Спрятал записку в карман. Он эти слова уже наизусть помнит.
Значит, не вызывать Кукловода.
Значит, не слушать Тень. Всё достаточно чётко и почерк Джона.
Да и подставлять им меня нет смысла.
Выходит, сесть на жопу и ждать развязки? Но я и так уже сижу. Развязка, эй, ты где? Такой момент упускаешь, я на жопе, а тебя нет.
Спиной ощущается неровность дубовой коры. Солнечные пятна мягко шелестят кроной, светлая зелень и прозрачное золото качают под дубом тени.
Странно уже то, что Фолл вообще отправил эту записку. Если там они так и не вызвали Кукловода, откуда Фолл знал об этом плане? А если вызвали... как бы он вообще написал записку?
Оставался третий вариант. Джон таки был вытеснен Кукловодом на какое-то время, чтобы после разбить Зеркало окончательно, будущее состоялось такое, какое оно есть, но Фолл решил его изменить. Что-то ему не понравилось в пережитом в особняке. И он готов...
На что, строитель теории заговора? Зачем Джону, богачу, аристократу, теперь ещё и мужу такой девушки, как Софи...
На этом месте не заскрипеть зубами стоило некоторых усилий.
Зачем ему что-то менять в будущем, где доказана его невиновность, где проклятие осталось позади? Глупость.
Но тогда я вообще не вижу адекватных причин посылать нам записку. То, что должно произойти, произойдёт.
Я параноик. Никакого проклятия нету, а я на самом деле в психушке и вижу длинную кривую галлюцинацию.
Закрыть глаза. Теперь вместо приятных золотисто-зеленоватых светотеней, мерцающих под шуршащей кроной дуба, изумрудно-серая пустота.
Поговорю с Джоном. Это его личность, его тело. Записку показывать не буду. Что-то не то в ней, не так
Даже если Фолл для чего-то пытается изменить будущее
Мысль плавно растаяла, оставив его в шелестящей тишине.
В руку ткнулось что-то мягкое. Перо разлепил глаза и узрел Табурета. Кот, не дождавшись от него реакции, дрогнул кончиком хвоста и отправился, как выяснилось, рыть неподалёку в песке ямку.
Арсений поднялся, ощущая во всём теле ломоту и усталость.
Джон слушает своего Перо внимательно. Проклятие. Кукловод. Вернуть. Нарисовать? Снова вытянуть в реальность. Арсень точно не знает, как возвращать, но думает, рисунок – верный ход. Кукловод зависит от своих изображений. Джон смотрит на перекосы теней в коридоре – вышли, разговор не для чужих ушей. Джон думает. Вспоминает. Сравнивает.
Стоит ли игра свеч? Кукловод пожирает мысли и личность, он крадёт время жизни, и без того недолгой. И после его царствования внутри будто выжженная пустыня.
Стоит ли?
Менять маньяка на одержимого, добровольно уходить в никуда. И вопрос задаётся не: «Как я хочу поступить?» – а: «Как поступлю»?
Они все жертвуют личной свободой во благо общей.
Джон слушает хриплый голос, а взгляд плавает по тусклой коридорной темноте. В сущности, сейчас предлагается альтернатива действия альтернативе медленного растворения в болоте уныния, которое потихоньку затягивает обитателей. Действие приятнее, полезнее, меньше давит на нервы. От него требуется всего ничего – отказаться от себя на некоторое время. Как он заставил отказаться марионеток, притащив сюда, заковав, опутав.
Другое страшно. Сейчас Кукловод внутри зародышем. Теплится еле мерцающий уголёк, согревая вечную мерзлоту, оставшуюся после смерти семьи. Согласие означает, что уголёк раздуют, раскормят, а потом, когда пламя разбушуется, грозя сжечь дотла всё сущее – зальют. Загасят. Ну, хоть не растопчут, как в прошлый раз.
И уголька не будет. Придётся самому растапливать мерзлоту, или, если не сможет, строить иглу, укрываться шкурами и делать вид, что не мёрзнешь.
Арсень молчит. Тает. Растворяется в неосвещённом коридоре. Ждёт ответа. А Джону отвечать не хочется. Выбирать не хочется.
– Ты говоришь очень логично, – свой голос будто чужой, пропадает в мягком сумраке. – Я мало знаю о проклятье. Но даже я понимаю, что его нужно ослабить.
– Это согласие? – уточняет Перо.
– Я, знаешь ли, был бы не прочь изобразить глубокую задумчивость. Но заканчивать нужно.
Джон растопыривает пальцы, протягивает пятерню между собой и Пером. Всматривается в то, как её поглощает тьма. Чувствует кожей её тёплое покалывание.
– Я не хочу возвращения Кукловода. – Спокойно констатирует. – Он выпивает меня. И в то же время отголоски Кукловода очень яркие, без них потом… тускло. Ты можешь понять это? Каково терять половину себя, пусть неестественную, больную, но яркую?
Перо смотрит на него из тени. Взгляд почти не видим, но ощутим.
– Уничтожение портрета ударило не только по Кукловоду. Художник сказал ему перед тем, как погибнуть, что писал не столько краской, сколько кровью. Его и своей. Метафорически, разумеется, но от этого, как ты можешь понять, не менее больно. – Он хмыкнул. – Когда я попал в будущее, ощущал себя мертвецом. До тех пор, пока не вернулся в особняк. Если ты об этом – тогда да: я могу тебя понять.
– У тебя удивительный талант понимать, Перо. – Джон опускает руку, позволяет взгляду растечься по окружающему, не задевая светлого пятна-Арсеня и провалов окон. – Я пойду на это. Но перед этим хочу хотя бы несколько часов провести с тобой, как тогда, в библиотеке. За чаем, горячей водой, без всего – неважно.
– Пожалуй, я даже знаю, где достать дрова, – отзывается Арсень задумчиво. – Ящики на чердаке никто ведь не трогал? К тому же, есть старые газеты. А в качестве чая могу предложить смородиново-мятный отвар с намёком на привкус сахара.
– Хорошо. Поговорим, а потом ты меня нарисуешь. Когда?
– Можно не откладывать. Если сегодняшняя ночь не кажется тебе паршивее других для культурных бесед, буду ждать в библиотеке к полуночи.
– Договорились.
Решение стало облегчением. Обрисовало перспективы. Набросало определённый план действий. Как будто оно действительно было шагом вперёд.
– Говорят, когда бабочка только рождается, её хитиновые крылья такие мягкие, что не могут противостоять даже слабому ветру, – тихо рассказывает Исами, отжимая в тазу тряпку. Плещет вода, взблёскивает, ловит прозрачным янтарём блики свечи.
Исами кладёт отжатую тряпку на горячий лоб Райана. Температура не такая сильная, как вчера ночью.
Дракон недоволен, что за ним ухаживают. Как всегда. Но он останется жив – Джеймс сказал. Антибиотики нашлись вовремя.
– Опять твоя сказка? – осведомляется он резковато между приступами кашля.
Она отрицательно качает головой.
– Нет. Это не сказка. Но легче слушать чужой голос, когда не можешь уснуть.
Он что-то бормочет и отворачивается. Не лежит уже которую ночь, спит урывками, по полчаса. Пока сидит, дышать ему легче; когда ложится, кашель начинает донимать с утроенной силой. Потому они притащили несколько подушек ему под спину, и Дракон спит сидя, опираясь на них спиной.
– В крыльях бабочки есть прожилки, и в тот миг, когда она выползает из кокона, а крылья её смяты, бабочка должна сквозь боль и страх расправить их. Прожилки на самом деле трубки, и свистящий ветер наполняет их воздухом. Воздух расправляет складочки на мягкой ткани, а трубки-прожилки проводят его к каждому участочку крыла, как кровь питает сосуды, а вода – жилки листа. Бабочка вся наполняется воздухом, она дрожит, будто огонёк свечи, что вот-вот угаснет. Но воздух не ломает крылья, а даёт им отвердеть и стать способными к полёту; и спустя несколько часов после рождения трубки закрываются, становясь просто каркасом крыльев, и новорождённое дитя воздуха делает первый взмах.
Исами помолчала, глядя на отвёрнутый профиль Дракона. Он спокоен и слышит каждое её слово. Но что там, за границей его мыслей?
Сегодня она едва не пережила его смерть. Побыла матерью для умирающего подростка и стала на два часа бабочкой; погрузилась в воды озера Мёртвых и врала, чтобы отпустить души на покой. Ела сладкий сахар, вдыхала аромат благовоний из можжевельника. Если бы к этому добавить влажный хруст, с каким её меч распорол бы грудь Обезьяны... Но разве есть на свете что-то совершенное?
Зато теперь она вернулась к Дракону и может рассказать ему сказку.
Исами слегка жмёт горячие, влажные от пота пальцы.
Она снова вспоминает себя на полу, тяжесть нарисованных крыльев. Брат подарил ей крылья, напомнив эту историю: разве бабочке не тяжело носить свои затвердевшие крылья? Вся жизнь её – трепетание на воздухе, воздух поёт в её крыльях и обтекает её крохотное тельце, и он же…
– Когда я узнала об этом, то подумала...
– О чём? – перебивает Райан. Он думает о своём и историю уже забыл.
– О крыльях бабочек. Тогда я задалась вопросом, что происходит с бабочкой осенью? Может быть, за лето крылья истончаются, становятся хрупкими, и тогда прожилки вновь открываются, чтобы стать трубками? И ветер, проникнув внутрь крыльев, ломает их, как сухие листья.
– Останься сегодня здесь, – бросает Дракон резко. – Файрвуду надо поспать нормально хотя бы ночь, иначе вы останетесь без доктора. И я заодно.
Исами соглашается: да, Джиму нужен сон. Он устаёт сильней других и иногда посреди бела дня задрёмывает сидя, вот на диванчике, где сейчас спит раненый Фил.
Райан сначала кашляет, потом молчит и смотрит в потолок. В половину одиннадцатого Исами даёт ему таблетку и воды, запить. После опять тишина.
Она запирает двери – для этого приходится пройти испытание – осматривает периметр комнаты. Ночуют они здесь четвёртый раз, но всегда что-то можно упустить. Сегодня Дженни настояла на том, что Нортон должен выспаться хотя бы одну ночь «как нормальный человек», не урывками, а Билл обещал прийти на охрану после полуночи.
Ещё полтора часа, и лучше с закрытой дверью. Исами привязывает к дверной ручке верёвку, второй её конец – неплотно к своей ноге. Если она задремлет, верёвка разбудит её, когда кто-то придёт.
Ленты впитывают кровь после испытания.
Исами садится на своё место у кровати, складывая на коленях руки.
Я знаю, что ты отослал меня не просто так. Не свою сестру по оружию, ты мне доверяешь, Дракон. От чего ты пытаешься меня уберечь?
– Не могу уснуть, – тихо и зло говорит Райан, сбрасывая с себя плед. – Расскажи что-нибудь, может, хоть под это отрублюсь.
Исами едва заметно улыбается, щурясь на свечу. Она догадывается.
– Тогда придётся тебе слушать сказки. Есть на свете гора, что зовётся «Обителью бессмертных»…
Когда Арсений пришёл с сумкой, фотоаппаратом, котелком горячего «чая» и охапкой досок (он подозревал, что чердачные ящики ему такого вандализма вовек не простят, и их разгневанные души после тоже придётся отпускать в Сиде) в тёмную пустую библиотеку, Джон уже был на месте. Он сидел в кресле у чёрного жерла камина. На полу у ног бывшего маньяка лежал фонарик. Прозрачное пятно света, состоящее из нескольких пересечённых колец, высвечивало на полу мелкий мусор.
Арсений миновал стремянку и свешивающуюся с потолка клетку, свалил «дрова» в ажурный поддон, котелок осторожно поставил на пол и выбрал себе с дивана самую толстую подушку.
– Мой лорд, это всё, что я смог… – пыхтя, закинул плашки в камин, – найти. Так что сегодня будем довольствоваться малым.
К плашкам он кинул пару клочков от валявшейся тут же газеты, заткнув их поглубже, и щёлкнул зажигалкой.
– Одна из высших добродетелей, – отозвался Фолл ему в тон. Арсений хмыкнул. Пламя занялось быстро – немало этому способствовало и то, что доски были сухие вдрызг. Вот разгорится ещё – можно будет бросить отсыревшую чурку, прикаченную сюда из подвала ещё вечером.
Арсений умостился на подушке, скрестив ноги, и сквозь полутьму уставился на Джона.
Страшно ему? Или всё равно?
В конце концов здесь вообще всё стирается. Даже эмоции.
Джон прикладывает к ноющему синяку у глаза холодную ещё металлическую кружку. Утихает жжение. Становится легче.
– Может, ты мне объяснишь всплеск агрессии своего деверя? – Смотрит на явно довольного Перо поверх кружки. – Я не жалуюсь на левый синяк. Но правый я заработал за… цитирую: «Элис и пацана».
– А, это… Я не удивлён. Минутку, – Перо плеснул себе в кружку из котелка чаю, вытащил из сумки салфетку, в которой оказалось семь длинных сухарей. Придирчиво оглядев один, Арсень с хрустом принялся его грызть, запивая чаем. Завершив сию процедуру, отряхнул руки и заговорил: – это тебе прилетело за то, что в двух из восьми параллельных временных реальностях Кукловод послужил причиной смерти двух… очень хороших людей. Первой была девушка, которую Джек любил, вторым – подросток четырнадцати лет. Кукловод загонял его до того, что бедолага отравился таблетками. В общем, не бери в голову.
– Я бы с удовольствием и синяк этот в голову не брал, знаешь. Оба.
Джон откидывается на спинку кресла. Поохлаждав страдающую скулу, протянул кружку за тем, что Перо по необразованности своей называл чаем.
По прикидкам – при их голоде и измученности они тут долго не высидят. Часов через четыре-пять захочется спать. До этого нужно хотя бы час уделить позированию. Итог – у них около трёх часов. Не так плохо.
– Бить маньяков за то, что они убивают людей, непедагогично. Это как бить каннибала за то, что он их ест. Но с племенами каннибалов отчего-то сюсюкаются, рассказывают поучительные истории, читают им Библию. А маньяков сразу бьют. Тебе не кажется это несправедливым?
Арсень задумался, потягивая чай. В отсветах огня он казался ещё лохматее, чем при дневном свете.
– Посмотри на ситуацию с другой стороны: ты сделал доброе дело. Джек уснул спокойно. Я-то думал, после Сида ему Элисса в кошмарах будет являться, а так нет, продрых до вечера… Но если брать абстрактно, то я с тобой согласен. Маньяки – существа с тонкой душевной организацией, нечего расшатывать её ещё сильнее.
– То есть… – Джон слегка наклонился вперёд, зачем-то ткнув кружкой в направлении Арсеня, – он вернулся из Сида, нашёл меня, два раза… ударил, вернулся в комнату и лёг спать? Я всегда знал, что он большой оригинал. А ты, позволь спросить, почему днём был красный и припухший?
Перо прищёлкнул языком и ловко закатил в огонь крупную чурку. Сначала казалось, что она только затушит огонь, но нет: первые робкие язычки поползли по старой древесине.
– Джек тоже был. И – внимание, попрошу вас, сэр, крепче держаться в кресле, – Исами. Джим нахлестал нас смоченным в горячей воде полотенцем, чтобы вернуть из Сида.
– И тебя не пугает водиться с семейкой садистов?
– После Кукловода? Странный вопрос.
– Там было нужно, а с ними ты по собственному желанию. Разные вещи.
Арсень, улыбаясь, слегка разводит руками, как бы показывая, что если собеседник не понимает, объяснить он не в силах.
Джон приникает губами к раскалённому краю кружки. Слегка отпивает. Хороший чай он поставлял марионеткам – выдохшийся, на несколько раз заваренный, разбавленный водой до безобразия, он всё ещё нёс в себе какой-то тонкий аромат.
Потрескивает ласкающий полено огонь. Веет теплом, хотя комната остыла, и в ней чувствуется холодок ночи.
Не уснуть бы так.
Уже позже он понимает, что последнее сказал вслух.
– Сон или реальность – скоро не останется разницы, – Перо с удовольствием потягивается. – Когда можешь спать от одной дозы обезболивающего до другой, границы и вовсе стираются. Так что можешь уснуть. Я тебя даже пледом накрою, высший сервис.
– Благодарю, – покачать головой. – Я эти три часа с тобой своим бессмертным подвигом выкупаю. Думаешь, хочется тратить их на сон?
Арсений понимающе кивает.
– Есть ещё один весёлый способ не спать. Раз в полчаса проходить испытание.
– Или ковыряться ржавым гвоздем в израненной руке. При том состоянии, в котором находится кровесборная система, это тождественные действия.
Джон против воли морщится. Да, он гордится тем, как оборудовал дом. И тем, что думал о здоровье и безопасности марионеток, проектируя и обставляя его. То, во что Обезьяна превратил его детище, нравиться не может. Это как если бы Бетховену вернули его Лунную сонату из типографии изуродованной, не с теми нотами и обозначениями. Да, и с припиской, что этот вариант уже разошёлся по заказчикам.
Перо внимательно наблюдал за ним, чуть щурясь. В лице его неуловимо что-то менялось, он даже поёрзал на своей подушке. Отрицательно мотнул головой, больше сам себе.
– Ну, слова утешения тебе вряд ли нужны, – заговорил, наконец, – а иначе я помочь не смогу. Только не сегодня. Сухарь?
Джон принимает еду из его рук с благодарственным кивком.
– Того, что мы сообща делаем, достаточно. Я не сомневаюсь в том, что мы вернём особняк. Жаль только, что системы придётся демонтировать.
Камин. Ночь. Культурная беседа. Хруст жадно поглощаемых сухарей. Фантасмагорично.
Арсень улыбается, держа в скрюченных пальцах чашку с чаем. В его улыбке есть что-то от Будды. Да вон же он, бронзовый прототип, поблёскивает на столе.
