Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 212 (всего у книги 329 страниц)
– Если ты думаешь над страной, не советую выбирать Россию. Люди там не восприимчивы… к идеям свободы. – Арсень говорил так же отстранённо. Положил руку на его поясницу, вглядываясь в портрет. – Ещё хочу попросить тебя об одной вещи… не мог бы ты сегодня со мной посидеть здесь… ночью? Это инерция сознания, скорей всего, но я не могу так просто расстаться с мыслью, что работа окончена.
– Посижу. – Это создавало некоторые проблемы. В частности, реорганизацию общения с марионетками. Но отказывать было глупо, да и не хотелось. – Ты подпишешь, когда высохнет масло?
Арсень склонил голову и ткнулся носом в его волосы, чуть повыше уха.
– Ты разрешаешь мне присвоить портрет? – спросил тихо.
– Мне это кажется не присваиванием, а причастностью. И я хочу, чтоб ты обозначил свою причастность. К тому же подпись – это тоже завершающий штрих. Не стоит им пренебрегать.
– Я всё сделаю. – Арсень вскинул голову, оглядывая портрет. – Ночью. Так будет лучше.
– Тогда я ночью и отдам тебе десятый ключ. – Кукловод нехотя отстранился. Предстояло много работы. – Я пойду в логово. Ты – свободен и можешь делать, что захочешь. Приду в десять.
– Прогуляюсь, пожалуй. – Арсень дошёл до дивана, там поднял и закинул на плечо свою сумку. – Пройду парочку испытаний, может быть. Буду к десяти.
Кукловод закончил позже, чем рассчитывал. Пришлось созвониться с поставщиками, внести коррективы в завтрашнюю поставку – из расчета на то, что скоро марионетки выйдут. Договорился с юристом, предупредил, что должны быть готовы болванки документов на любое удобное русское имя, включая загранпаспорт. Описал основные данные – рост, вес, телосложение, внешность, возраст. Юрист был понятливый. Пообещал приготовить в кратчайшие сроки. Как и перевод денег из английского банка в несколько международных. Проблемы могли возникнуть только с документами на землевладение, но, чтобы их решить, необязательно было находиться на территории Англии.
Поэтому в кабинет он пришёл только к половине одиннадцатого. Принёс пакет продуктов – их ужин.
Арсень сидел на стуле полубоком, облокотившись на спинку, и смотрел в окно. Свет был выключен, шторы раздвинуты, и отсюда поверх верхушек деревьев открывался вид на городок Вичбридж, приютившийся внизу, под холмом, на крохотные домики, складывающиеся в узкие улочки, на тёплые огни горящих окон. Начавшийся под вечер мелкий дождь размывал картинку, стекая по стеклу отдельными каплями.
– Хочешь, я тебя нарисую? – предложил Кукловод вместо приветствия.
О стол стукнулись три банки с консервами, шмякнулась палка колбасы, бутылка воды. Туда же – две булки хлеба.
Арсень обернулся. Насколько видно было в наполняющей комнату полутьме, он не улыбался.
– Я не против. Могу позировать как захочешь.
– Завтра, мне не хочется тащить мольберт из логова.
Кукловод, завершающим штрихом, воткнул нож в столешницу.
– Ужин?
– Пожалуй, – хмыкнул Арсень, поднимаясь со стула и за лямку притягивая к себе свою сумку. Из неё он извлёк бутылку тёмного стекла и свой собственный нож. – Из твоих же запасов, кстати. Я считаю, что поводов отметить у нас больше чем достаточно. Стаканы найдутся?
– Нету. Пить из горла тебя устроит?
– На самом деле, я в большинстве случаев так и делал, особенно на своей исторической родине. – Он ухмыльнулся, ковыряя подобранным с пола карандашом пробку. – Но в Европе начинаешь привыкать к культуре.
– Отвыкай. В Европу мы точно не отправимся.
Они сидели рядом, на диване, напротив портрета. Арсений держал бутылку, периодически из неё отхлёбывая. Иногда бутылку отбирал Кукловод. Они включили только один софит, и Арсений сразу отнёс его в угол комнаты, чтобы свет не мешал.
А ещё он практически не ел. Так, для вида.
– Когда-нибудь этот портрет будет стоить целую… да… много, короче, – Перо закрыл глаза и положил голову на плечо Кукловода. Внутри, за рёбрами, болезненно сжималось что-то, в самом центре. – Лет так через двести. Особенно если люди когда-нибудь узнают твою историю…
– Не будет. – Кукловод коснулся носом его уха. Обвёл по кромке. – Цена есть только у того, что продаётся. А я уж постараюсь сделать так, чтобы моего портрета не коснулись отношения купли-продажи.
– Кто знает, что будет после твоей смерти. Memento mori, все дела… Ты подумываешь о наследниках?
Пальцы Кукловода сомкнулись на стекле, и Арсений с готовностью выпустил бутылку.
– Нет. Да и зачем? Мне нет нужды продолжать свою жизнь в других, я собираюсь сам прожить её, и полностью.
– Значит, этот кусок холста имеет ценность только пока ты жив? – Арсений перевёл взгляд на портрет. С болью творца проследил знакомые напряжённые линии рук, удерживающих нити – центр композиции. Посчитал мёртвых марионеток. Семь. И двое живых. Этот портрет был дверью в ад, его личной дверью. Но он же был его творением.
– Видимо, да. Но он же и стал моей жизнью.
Тварь ли я дрожащая или право имею? Я когда-то так сказал Тэн… да, точно, в декабре. Спросил, почему она поддерживает идею Кукловода-маньяка о свободе.
Арсений не мог отвести взгляд от портрета.
Ему в ладонь ткнулась бутылка, и он машинально принял, но пить не стал. Каждый глоток приближал… неизвестность, ту минуту, когда бутылка опустеет.
– Если ты не против… – проговорил куда-то в ткань рубашки на плече Кукловода, – скажи мне… верно ли я угадал состав марионеток. А если да, чем именно они тебе интересны. Каждая.
– О… ну хорошо.
Ладонь Кукловода легла на его затылок и начала медленно поглаживать, слегка забираясь пальцами в волосы.
– Начну, чтоб сразу с ним покончить, с Джима. Поначалу он меня только раздражал. Думаю, ты можешь понять. Но когда я услышал его игру на рояле… Тогда, когда вы разошлись… Это было потрясением. Тогда мне показалось, что он может меня понять. И если бы он захотел… Ну да ладно. Его дело. Далее – Джек. Он всегда казался мне самым перспективным кандидатом на Перо. Если бы не его извечный коллективизм. Этот человек умеет отдавать всего себя своей цели. Дженни сама по себе мне не интересна, но она была важна для Джона. Джим-подпольщик был моим самым большим разочарованием. Он прошёл войну, и уж он-то, как я думал, будет бороться за свободу до последнего. Но он не захотел. Почти то же и с Лайзой, только её подвёл её пол. Закери – это символ надежды для нашего особняка. И достаточно свободолюбивый, кстати. Будь он постарше – стал бы прекрасным Пером. А Райан – это мой ученик.
– Значит, я угадал или почти угадал, – Арсений глотнул из бутылки. Встряхнул её. На дне плеснулось слегка. Ещё глотков на десять. Он слегка подался назад, под ладонь Кукловода, и стал неотрывно смотреть на портрет. Живой взгляд выписанного Кукловода был хорошо виден даже в полумраке. – Мы покинем страну только вдвоём?
– Думаю, Райан тоже согласится. Как и Тэн.
– А это интересно…
Ещё один глоток, и Кукловод забирает бутылку.
Восемь.
– Перебираться из страны в страну, каждый новый акт устраивать… может даже на другом континенте… Знаешь, это почти искусство.
– Ну, лет через пять придётся заняться грабительством банков… не настоящим, электронным. Райан с этим справится легко.
Кукловод улыбается. Его глаза мягко мерцают в полумраке. Кажется, ему тоже понравилась мысль.
Арсений смотрит на него, проходится взглядом по живым чертам, невольно сравнивая с тем, что на портрете.
Он уже не отражает всего. Сутки как закончен, а уже – не копия… Но они одно целое.
Отпивает из бутылки. Вино обжигает глотку мерзкой сладостью.
Семь
– Ну да, Тэн разбирается в юридических делах, это тоже полезно… а я могу подыскивать людей. И даже заманивать. Боже, да мы станем самой страшной маньячной группировкой начала двадцать первого века! За нами будут охотиться полиция, спецслужбы и просто одинокие дурные на голову любители приключений… Из последних, кстати, тоже можно набирать контингент.
– Смысла нет. Суть акта в поиске Пера, Арсень.
Кукловод тянется к нему за поцелуем.
Арсений отставляет бутылку на табурет рядом с диваном.
Это не похоже на предыдущие поцелуи. Это – разговор, Кукловод говорит с ним прикосновениями губ, скольжением языка между зубов, кладёт руку на его шею – и говорит с ним этим жестом.
Арсений отвечает, как может. Это его творение, и он любит. Любит эту пробужденную жизнь, не может не любить, чёрт бы её
Задыхаясь – воздуха отчаянно начало не хватать – он придвинулся ближе и принялся лихорадочно ощупывать Кукловода ладонями. Они ничего не ощущали, так, слабо факт прикосновения, но Арсений вжимал их в кожу под рубашкой, скользил по волосам, обхватывая его голову, оглаживал пальцами скулы, потом шею, ключицы, сминая белую ткань.
Случайно, двинув ногой, задел что-то.
Спустя секунду послышался глухой стук. Оба оторвались друг от друга.
Упала бутылка, и теперь на пол вытекала тёмная, почти чёрная в тусклом освещении лужица вина.
– Надо же… – кое-как выговорил Арсений сквозь жадные захваты воздуха. – Остатки достались полу…
Ноль. Дальше некуда
– Значит, особняк тоже празднует в эту ночь.
– Я схожу… – Арсений махнул рукой неопределённо в сторону сумки, кое-как сглатывая пересохшим горлом, – у меня ещё одна с собой… Принесу.
Кукловод молча разжал объятия. Арсений на неверных ногах встал с дивана. Хотел зажмуриться, но тогда он точно бы споткнулся о ящики или банки, стоящие повсюду на полу. Слегка трясло, но это можно было списать на возбуждение или действие алкоголя. Он подошёл к портрету, присел возле. Рука потянула сумку, нашарила горлышко закупоренной бутылки. Арсений поднялся вместе с ней, вытащил из кармана нож. Щелчок лезвия.
Я не умею играть красиво. Я, мать твою, не умею играть красиво.
Я вообще не умею играть…
Кукловод наблюдает за ним, за тем, как он вытаскивает пробку. Кусок завёрнутой в полиэтилен резины вылетает легко, подцепленный ножом. Падает на пол, укатываясь куда-то. Пальцы сильней сжимаются на рукояти ножа, левая рука стискивает бутылку.
– Ты… – голос дрожит. Арсений оборачивается к Кукловоду, не в силах выносить живой взгляд портрета. – Просто знай… ты… мой… шедевр.
Он ещё увидел, как непонимающе нахмурился Кукловод, едва, чуть заметно, но художник выхватил изменение, вонзившуюся между бровей тень, когда рука уже сама взметнулась вверх…
Косая дуга кислоты выплеснулась из горлышка тёмной бутылки, врезаясь в поверхность портрета.
Взреветь. Взвыть раненым зверем, потому что не портрет – он жёг себя, на себя он плескал раз за разом кислоту, свои глаза тонули, пузырясь, в ядовитой прозрачной лаве, ещё секунды назад живые, мерцающие, своё лицо утекало вниз чёрным, чёрным!.. уничтожая выписанную собственной кровью жизнь.
Косой, ещё раз, ещё, крест-накрест, тяжёлые пузыри обожжённой краски, зияющие, расползающиеся на глазах дыры в холсте…
Бутылка опустела, грохнуть на пол и вонзить зажатый пальцами нож в остатки полотна, бить раз за разом, пока за спиной не разорвал шипящую сгорающей краской тишину безумный от боли вопль.
Кукловод не сразу понял, а когда понял – не сразу поверил. Но отчего-то знал – да, предали, убили, вытащили душу и терзают её ржавыми крючьями.
И уже чувствовалась, не понять, как, не телом – вскипающая плоть своей материальности.
Он орал. Вскакивая на ноги, кидаясь к портрету – выл, вопил от страха и боли, от предательства. Впервые он доверился – и тут же предали.
Больно.
Откинуть Арсеня, размахивающего ножом, вперить невидящие глаза в расплывающегося себя.
Не верю.
Невозможно.
Ноги не держат, подгибаются, звенит раскалывающийся от боли мир, двоится, множится.
Вцепиться руками в лицо – в своё лицо, тёплое, есть не плывёт
и плывёт, это чуется, не пальцами – собой всем чуется, не
Т. Не-т. Нет.
Плывёт, гниёт, валится кровавыми ошмётками сквозь пальцы.
– Ты… – ещё одним ошмётком – голос, шлёпается на пол, в крови, в слизи. Глаза – бельмами, оплывшими сгустками парафина – в лежащего на полу Арсеня. – Ты!!!
Он не пытается подняться. Он корчится, сжимается в комок, как от страшной боли. Пальцы скребут пол, вдавливаясь ногтями.
Рядом – упасть, коленками – о пол больно не больно, нельзя же
За что?!
Пальцами – в плечи вцепиться, трясти Перо, но – нет. Не слышит.
И наотмашь – по лицу. Разорвать бы – невозможно. Разлагающейся рукой – на затылок – и о пол, лбом, со всей силы.
Бить, бить
Бить
Бить
Руками кулаками выхватить нож
Нож!
Ручкой – по лицу, по носу, разбить
Кровь. Любимая кровь. Её запах – в ноздрях, во всём теле. Красным мелькает в глазах.
Меркнет.
Больно.
Разлагается тело, мясо отваливается с костей, и всё ещё болит. Щиплет, горит огнём, расползается, обнажая голую сущность
Суть
Ножом – по лицу.
В ушах – крик. Не чей-то, а звуком, бьёт по перепонкам, протыкает мозг.
Чей это крик?
Уши зажать, отпрянуть – крик громкий до боли, повсюду.
Арсень поднимается. В крови, ошалело, шатаясь, в глазах – раздирающая тоска.
– С т… тобой… я… уйд… – он закашлялся, выплёвывая сгустки крови. – Уйду с… т…бой… я… уб…йца…
Шатает.
К нему – кинуться, ударом – в челюсть.
Дом трясётся.
Отовсюду – алые щупальца, тянутся, тянутся, тя…
Кромсать.
Никаких!
Арсеня – к себе. От себя. Поднять – впечатать в стену. Ножом – по груди, чтоб чуял за что?! чтоб больно.
Предатель
– За что?! – Из глубины груди, сердца, мяса, и крови, им перекачиваемой. Из слизи, гноя нет меня гной, из отваливающихся ошмётков, – За! – Удар. Чавканье крови. – Что?!!!
– За жизнь… – шепчет сквозь кровь. Глаза больше не открывает, не в силах. Его колотит, всего, с головы до ног, трясёт так, что клацают зубы. – Мне... ум… ираю… с ним… с п…ртретом… д…добей…
Бить, в отчаянии, в боли, дёргаясь, нож – вонзать, врезать, вгонять по ручку в ткани, на руках – кровь. Не жизнь, вода. Кровь – не жизнь поздно понял вода.
Всё – в воде. Весь – в воде. По колено в воде, и захлёбываться, и тонуть, и поглощает, давит, заполняет лёгкие.
Бороться.
Карабкаться.
Цепляться тёплый ещё липкими пальцами в лоскуты одежды, в истыканное тело, выцарапывать жизнь – себе. Он, избитый – живой.
А я?!
Я?!
Темнеет
Плы
Вёт комната картина стены будь прокляты сте ны стены дом fall
Падать.
Падаю
Я – Фолл
Fall
Руками – в горло Арсеня, впиваться пальцами, как когда-то губами, сжимать, чтоб успеть
Затягивает вода темно давит и холод
Ненавижу!!!
Сжимать
Вода – в лёгкие, влагой, холодом, студит грудь
Студит сердце
Душу
Кванты и атомы
Растворяются пальцы, ошмётки и слизь
В ней
В нём
Он уже дышит не я
Растворяет
Всего
Меня
Один не уйду
Нет
Арсений пошевелился. Тишина длилась уже долго, так долго, что пульсирующая во всём теле боль успела затихнуть. Предательски, вернётся, стоит пошевелиться. Он разлепил веки. На грудную клетку что-то давило.
Вот чёрт кажись не выберусь
Ну обещал, обещал же
Мать твою Джим меня воскресит и убьёт заново
Тяжесть на груди пошевелилась. Арсений закашлялся, и это что-то отпрянуло от него, поднялось рядом.
– Я… – выхрипнул Арсений. Замолчал. Вместе с хрипом в горле застрял сгусток крови, а отхаркнуть его сил не было. Пришлось сглатывать. Внутри при этом всё сжало от зверской боли, в глазах потемнело. Рядом шуршало что-то, но он не мог видеть. Когда картинка прояснилась, Арсений чуть повернул голову. Увидел над собой испуганные глаза, зыбкое в полутьме бледное лицо. Сжатые, побледневшие губы.
– Не плачь… ты ж… маньяк… – прохрипел кое-как. Каждое слово рвало и так едва держащиеся волокна. Что-то хлюпало в лёгких и раздирало внутри, под рёбрами. Джон смотрел на него, как на призрак, или того похуже…
Но что похуже, Арсений придумать уже не мог.
Ну давай, – угасающим сознанием, – последняя фраза умирающего героя. Готов? Готов. Поехали…
– Ты… хотел сказать тебе… уже две недели… ты… носок… зашей, – пришлось проглотить кровь – и откуда бралась? Вот же ж чёрт. Сознание начало потихоньку темнеть. – Дырка… там… нельзя… суровому маньяку… с дыркой… в ёбаном носке…
Он успел ещё увидеть растерянное, ошарашенное выражение на лице Фолла, захотел рассмеяться, всей грудной клеткой отчаянно захотел рассмеяться, даже сумел выдохнуть два раза.
И наступила темнота.
Джон понял сразу – не спасти. Арсень прохрипел что-то, растянул разбитые, в крови, губы в улыбку, закрыл глаза и затих.
Сознание пульсировало болью, откашливалось, как лёгкие после комы.
Это было тяжело. Реальность, после темноты, в которой он пребывал, навалилась оруще-цветастым комком, вливалась через все органы чувств, давила на каждый рецептор.
Мысль о смерти Пера была частью этого сумасшедшего хаоса.
Отползать не стал, сел тут же, в крови, рядом с трупом.
Страшно.
Горько.
Но не стыдно. Не стыдно за то, что считал его – и остальных – предателями. И они, и он, действовали согласно ситуации. И у них, и у него выбор был невелик.
Этот Перо был лучшим.
Джон спрятал лицо в ладонях. Не плача, но пытаясь спрятаться от навалившейся реальности. Картинки стало меньше, зато запаха крови – больше. Ладони не помогали.
