Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 228 (всего у книги 329 страниц)
Джим домотал его под уютное бульканье кастрюли. Арсений со вздохом сел на раскладушку (предварительно пощупав карманы на заднице, а то вдруг Джим и туда чего-нибудь напихал). Натолканные в одежду коробочки-баночки-свёрточки радостно захрустели на все лады.
Полвечера Перо бесил его шуршанием, щёлканьем и шелестом, издаваемым при любом его движении. Сам Арсений ржал при этом как молодая здоровая лошадь и ещё нарочно начинал шуршать сильнее.
Стихло это только ночью. Они где-то отыскали вторую раскладушку в недрах особняка, чтоб устроить на ней Файрвуда. Арсений на своей хихикал и шуршал ещё где-то с час, после чего угли в печурке погасли, и установилась благостная тишина.
В густом мраке Райан закрыл глаза и почти задремал, когда рядом раздалось душераздирающее скрежетание отдираемого скотча.
– Поймал!!! – радостно взвыл Перо под ухом. Надо отдать должное – партизанская часть операции прошла на ура, то есть, подкрался он, при всей своей шуршащей обузе, абсолютно тихо. Но факта это не отменяло. Не давая ему опомниться, Райан сел и ухватил его за шкирку – воротник куртки.
– Поднимайся. Живо.
На ноги Перо поднялся, захрустев на всю комнату упаковками, но тут же начал завывать:
– Не губи жизнь молодую, я тебя в два раза младше! Я тебя... – уже подпинываемый к выходу.
– На двадцать три года.
– Вот! Это больше, чем мне самому есть!
Райан выпихал его за дверь.
– Сходи, голову под дождик высунь. Полегчает.
Перо послушно потопал по коридору. Уже вдали послышались его новые завывания:
– Убивают!.. насилуют! Люди добрые! Скотч отобрали-и-и!..
Райан фыркнул, закрывая дверь, вернулся к кровати. Сел. Повертел в руках отобранную катушку скотча. Сон, спасибо Перу, как рукой сняло.
– Файрвуд, – обратился он к соседней раскладушке, – такое поведение для него характерно?
– Одно из двух – или он настолько рад, что вернулся, или это нервное. – Тот душевно зевнул на своей раскладушке, даже не прикрываясь рукой. – Или он и впрямь всегда такой, да я отвык…
– Вряд ли. Я скорей спишу на возрастание активности проклятия. – Форс зашуршал одеялом, укладываясь обратно. – Но если так пойдёт дальше, спать он будет на чердаке. Можешь ему это передать.
– Передам. – Спокойно, даже ласково. – Спи.
– Тоже на чердак хочешь? – рыкнул Райан. Подумал, что Перо жив по одной-единственной объективной причине – он действительно не виноват в той ерунде, которую творит. Людей при попадании в волну проклятия начинало так корёжить, что его случай – ещё цветочки.
С этой мыслью он начал засыпать, когда пронзительно заскрипела дверь, и в комнату, громко хрустя, ввалился нагулявшийся Арсений.
– Арсений, – подал голос Файрвуд, довольный и чуть ли не мурлычущий, – хочешь ночевать на чердаке?
В темноте было видно, что лежал док при этом на спине, мечтательно пялясь в потолок.
– А там будут светящиеся настенные звёздочки, какао, пижама и полтергейсты? – тут же поинтересовался тот, садясь на краешек его раскладушки. – Иначе не согласен.
– Если хочешь, можем поискать.
– Хочу! – Арсений чуть ли не подпрыгнул, по крайней мере, раскладушка под ним слегка завибрировала.
– Вот и катитесь, – злобно выдал Райан, подумав, что если эти двое примутся тут лизаться, он их точно убьёт.
Джим даже сам не понял, что его сподвигло, но точно знал – если им сейчас не трахнуться, он рехнётся. Желание накатывало изнутри, опаляло, болезненными спазмами сжимало нутро. Когда они вышли из коридора и прошли несколько шагов, он резко прижал Арсения к стене, жадно впился в губы.
Всё это время, пока ждал, Джим не соблюдал целибата, даже не думал. Трахал студентов, практикантов с работы, пару раз даже просто знакомых или пациентов (конечно, вылечившихся). Особое место в этом всём занимал, конечно, вдупель пьяный и бесконечно любимый Арсений.
Но нутро жаждало, чтоб трахнули ЕГО. Проникли, овладели, выдрали – как угодно, невозможно удовлетвориться одной только активной ролью.
Последний раз – это был коллега на конференции. Непроходимо тупой в науке, но это не мешало ему душевно отодрать своего оппонента сначала в номере, а потом в душе.
Сейчас мысли вылетели из головы, стоило только схватить Арсения за грудки. И когда губы прижались к его горячему рту, когда язык ощутил упругое сопротивление чужого языка – Джим уже не соображал. Руки шарили по похрустывающей одежде, забирались в джинсы, лихорадочно сжимали отвердевший ствол, прихватывая паховые волосы.
Горячо… под пальцами, под губами, в собственных, ставших страшно узких штанах – сумасшедше горячо. Бессильно застонав, Джим вжался лбом в плечо Арсения.
– Будет чем… смазать…
– Джим... блин... – пропыхтели у его уха, явно не услышав, – трахоёб ты хренов... ты как себе это представляешь?.. Таблетки помнутся! Я и так... ох, мать... вашу... на спинке спать теперь буду... исключительно!
– Идио-от…
Почти мучительно. Плюнув на вопросы о смазке, Джим развернулся лицом к стене, опёрся о неё локтями.
– Так… Не помнутся…
– Эк же тебя припёрло, – выдал Арсений размышлительно, но расстёгиванием брюк всё же занялся, похрустывая полами набитой куртки о Джимову спину.
Заводило даже это. Даже хреново ожидание заводило до боли в яйцах, даже хреново похрустывание, вещавшее о том, что Арсений раздевается.
С тихим стоном Джим слегка прогнулся в спине, расставил ноги для лучшей опоры.
Чтоб тебя так… припёрло…
– Во ж блин... Джим, ты как... кошка. Которая по ковру катается. Только что не орёшь истошно.
– Арсень, давай потом поболтаем, а?
– А что это так? – у самого уха издевательски, в полголоса. – Болталка у тебя не занята. Или мне предлагаешь занять?
Пальцы неожиданно больно вцепляются в волосы и без всякого пиетета дёргают на себя, запрокидывая голову. Ладонь второй руки зажимает рот, вдавливая пальцы в щёки, а ухо, кажется, сразу до крови, прикусывают зубы. Выпускают, и горящий болью хрящ обдаёт влажным самоуверенным шёпотом:
– Буду драть, пока не начнёшь скулить. И буду говорить, сколько захочу, понял?
По бедру ощутимым нажимом скользит его согнутое колено, рука, раньше зажимавшая губы, резко выпускает, вместо этого хватая за горло. Сдавливает.
Сердце пропускает удар, а пальцы – болью обдаёт – бороздят ногтями по ободранной стене. Горло на мгновение ощущает на себе хватку кожаного ремня, – сжимается, выдавливая воздух, жизнь.
Лишь на мгновение. Ладонь, ослабив хватку, скользит ниже по горлу, тело изнывает от желания, а знакомый запах даёт в голову не хуже виски. Ещё – как последствие – похолодели пальцы, но об этом можно не думать.
Внутри разрастается перекрученный ком темноты.
– Дери, – хрипло, с трудом сам свой голос узнал.
Тишина, тихий хруст и зловещий смешок над ухом.
– Я не разрешал тебе вякать. Но если так просишь...
Прошло секунды две, но вместо обещанного Арсений его выпустил и отошёл на шаг.
– Не могу, – совершенно другим тоном. Прежним, только ещё и растерянным. – З-звиняй, заигрался.
Внутри будто оборвалось, обожгло. Джим выпрямился, одёрнул одежду, застегнул брюки.
В этом доме точно что-то ещё происходило. Вот, например, сейчас внутренности буквально разрывало от злости и яда – ещё неудовлетворённости, но это было терпимо.
– Я точно рехнусь в этих стенах, – с глухим отчаянием.
И – в ванную. Подрочить и умыться. Горло всё ещё жгло кожаным ремнём. Руки дрожали.
Арсений вернулся в комнату. Никакого желания не было и в помине. В какой-то момент в него будто вплавили ледяную глыбу весом в полтонны. Задвинули так, что дыхание перекрыло, и дышать до сих пор было нельзя.
Какого хрена на меня нашло?
Такое – с Джимом делать?
Он тебе чего, один из тех больных извращенцев-мазохистов?
Ты вот совсем двинулся, да?
Под неровное дыхание спящего хвостатого он на ощупь нашёл остывший чайник. Поболтал. Внутри, в кипячёной воде, заскрежетали оторвавшиеся от дна пластины осадка. Но всё равно глотнул. Тёплая вода ухнула в пищевод, легче нисколько не стало.
Трясло, кожу покрывала липкая испарина. Холодно было так, что зуб на зуб не попадал. Вернув чайник на печку, Арсений забрался на свою раскладушку, тихо шурша курткой. Посидел некоторое время, потом скинул чёртову куртку – задолбала шуршать, стянул через голову футболку. Авось сегодня не пригодятся.
На голые плечи накинул плед, чтоб уж совсем не замёрзнуть, и вышел в коридор искать Джима. Надо было извиниться.
Нашёл в ванной. Тот при свете фонарика – они в последние два дня оставляли фонарик, подвешенный к зеркалу на цепочке, на всякий случай – опирался руками о края раковины, низко склонив голову. То ли его тошнило, то ли ему так просто было легче. Еле слышно всплёскивающая о дно раковины вода с глухим урчанием всасывалась в слив.
– Т-ты меня п-прости. Н-не знаю, что нашло, – Перо остановился в дверном проёме опять открытая дверь. Никак не унималась дрожь, а от ледяных бликов-отражений света фонарика в мутном зеркале и старом треснутом кафеле продирал жёсткий озноб. – У т-тебя сердце з-забилось как у кролика… Знаешь, нам с сестрой в детстве на ферме у знакомых дали подержать к-кролика… Ей д-дали. Она любила. Зверюху н-насильно из клетки и ей н-на руки… Вз… взрослых умиляло как смотрится… А мне потом сестра сказала, что хотела бы эт-тот день навсегда забыть. К-кролик у неё в руках замер, с… сжался и уши к с-спине прижал… Н-не вырывался, ничего… Она сказала, сердце у б-бедняги колотилось страшно как… Я ещё тогда не понял… С-сейчас понял. Пр… рости.
– Ты скоро поймёшь, почему, – чужим, глухим, и как будто одеревенелым голосом. После, так же, не поворачиваясь, протянул к нему руку, – иди сюда.
Арсений подошёл ближе, так же оперся перебинтованными ладонями о край раковины.
Джим слегка обнял его за плечи одной рукой. Он спокойно смотрел, как вода всасывается в слив. Неподвижный, только нижняя челюсть слегка двигается.
– Ты разделся, – тихо и утвердительно.
– З-заебло, – отозвался, стуча зубами. – Джим, к-кажись, щас блевану.
Джим молча посторонился, пропуская его к раковине.
Пару раз потянуло вхолостую, потом вытянуло желчью. Тяжело дыша, Арсений склонился над раковиной ниже. Плеснул водой в лицо, промочив бинты. Зато трясти сразу перестало. Во рту только остался мерзкий кисловато-горький привкус.
– Я насилия не переношу, – прохрипел тихо, но вполне внятно. – Органически, как видишь.
– Вижу. Давно?
– С тех пор как сам убил. С семнадцати.
Пришлось выдавить в рот немного зубной пасты и побулькать с водой. Мятный привкус пасты странным образом прояснил мозги.
Напившись ледяной воды, Арсений закрыл кран, отлепился от раковины и кинул взгляд на Джима. Хотел трусливо отвести глаза, но пересилил себя, встретился с ним взглядом.
– А разве этого я тебе не говорил? – вытер губы ребром ладони. – Чуть больше месяца назад я снова убил. Пусть не тело, личность, содержащуюся внутри. Но убил ведь. И мне с тех пор от себя тошно.
– Говорил.
Джим придвинулся ближе, обнял его.
– Я отвратительно разбираюсь в психологии.
– А я типа превосходно, да, – Арсений неуверенно хмыкнул. Чуть повернул голову, ткнувшись носом в мокрые пряди его волос у виска. Ладонь легла на тёплую – даже сквозь рубашку – поясницу, слегка поглаживая. – Забей. Пройдёт, – тихо. – Ты только одну вещь скажи… Мне и раньше иногда рядом с тобой резко становилось плохо. Ни с того ни с сего, трясло, тошнило, силы будто в никуда утекали. Мы нашли причину или решили, что у меня идиосинкразия?
– А мне иногда, если сильно плохо, рядом с тобой легче становилось. – Джим прикрыл глаза. – Может, ты это как-то… оттягиваешь? Не знаю, – меж бровей пролегла морщинка, – метафизика – не моё. Так, предположение.
– Фигня полная… Даже материться расхотелось. Джим… если не против… пойдём, трахнемся тихо, а? Ну, вариант для замученных жизнью борцов с проклятием. А то хрен усну.
– Пойдём. – В волосы Арсения скользнули его пальцы, и так же быстро выскользнули. – Только ты сверху. У меня сверху никого больше трёх лет не было.
Арсений сквозь сон ещё услышал возню, но глаза открывать не хотелось.
Что вам надо
Спать хочу
А может, уже переместились?
Он шевельнулся. Хрустнула куртка, силы на этом закончились.
– Подъём, хватит дрыхнуть. Видел, во что твой подопечный превратился за ночь?
Рядом зашуршало откидываемое одеяло – Джим выбирался с раскладушки.
– Знаешь, если хочешь, чтоб он сдох, скажи сразу, – донеслась до слуха утренняя порция яда от Форса. – Я во сне убью, мучиться не будет.
Джим не ответил.
– Файрвуд, я тебе говорил держаться подальше от особняка.
Загремела крышка от кастрюли, тихонько зашипело о горячую печь мокрое алюминиевое днище.
Тяжкий раздражённый выдох.
– Объясняю популярно. Ты – чёртово слабое звено, губка для проклятия. Набираешь его в себя и избавиться сам не можешь. А Перо что-то вроде молниеотвода, пропускает всё через себя, нейтрализует – и в землю. Только вот нутро не выдерживает, потому что в отличие от молниеотвода он не железяка. Сейчас уровень поднялся, значит, в прошлом умирают люди. Предлагаешь ему с тебя каждые пять минут стягивать то, что ты натягиваешь?
– Понял. Сейчас уеду, – тихий голос Джима.
Шаги, зашуршало одеяло. Легло тёплой тяжестью. Ко лбу прижалась ладонь. Потом вялое запястье ощутило на себе хватку и вдавленные два пальца. Раз, другой, по минуте.
– Это плохо, – тихо. Запястье выпустили. – Может развиться брадикардия. В пакете зелёный чай, завари и пои его, с мёдом. За день должен выпить две чашки. Витамины он знает какие принимать. Пусть отдыхает, а как станет лучше, выйдет во внутренний двор, пройтись. Надо, чтобы нормальный ритм сердца восстановился. Станет хуже – звони.
– Я тебе что, сиделка, Файрвуд?
– Ты. Это. Сделаешь. А я завтра привезу нитроглицерин, последнее осталось.
Форс тихо фыркнул.
Да что у вас там происходит
Шуршание другое, так шуршит пальто. Шарканье ботинок о пол. Шаги прочь, скрипнувшая дверь. Тишина.
Арсений сидел на лавочке. Под ней была здоровенная лужа, и резиновые сапоги Райана всей подошвой утонули в жидкой грязи. Бледное солнце, едва пробивающееся из-за туч, тянуло по двору слабенькие тени. Оно было серебристое, холодное, как закатившаяся в снег монетка.
Ветер быстро гнал тонкие, матовые облака, гудел в старой крыше, колыхал верхние ветки деревьев, но здесь, внизу, его не было – мешали стены.
На весу Перо держал почти изрисованный альбом и разложенным рядом набором цветных карандашей рисовал фрагмент особняка в обрамлении веток каштана.
Он как раз светло-серым мазнул пару бликов в тёмном стекле верхнего окошка, когда со стороны ворот послышался рокот подъезжающей машины.
Эту он узнал сразу, автомобиль ещё не вполз в ворота. «Форд» Софи.
За рулём она была сама. Выбралась, хлопнув дверцей, и Арсений тихо присвистнул. На ней была походная тёмная куртка, из-под которой виднелся тёплый свитер. К этому прилагался почти что наряд японской школьницы: шерстяная красная юбка в чёрную клетку, чёрные тёплые колготки и… резиновые сапоги. Через плечо висела небольшая спортивная сумка.
Он поднялся навстречу, отложив альбом.
Софи отважно пробралась к нему через грязь и воду, только в последний момент ухватилась за протянутую руку.
– Я – будущая хозяйка этого… дома, – за словом отчётливо угадывалось «развалюхи», – и должна уметь противостоять всем неприятностям… которые могут возникнуть.
– Держишься превосходно, – уверил Арсений, сдвигая коробку с карандашами, чтобы она могла сесть.
– Спасибо, – Софи мило улыбнулась и тут же потянула к себе его альбом. Перелистала.
Арсений сел обратно. Сапоги чвакнули в грязюке. В этот момент ветер прогнал тонкие облака, и лужа холодно заблестела в протёкших в коробку двора бледных лучах.
– Неплохо… – Софи чуть хмурилась, но взгляд, которым она окидывала его рисунки, был взглядом профессионала. – Ты и впрямь рисовал, и не один месяц. Перспективу изучал в университете, потому тут накладок нет. Очень хорошо выстроены линии, сокращения… С законами композиции знаком… Из фотографии знаешь теорию света. Осталась техника. – Она протянула ему альбом. – Кто бы мог подумать. Для меня ты не рисовал даже в шутку.
– Я начал делать это из любопытства.
– Ты всё делаешь либо из любопытства, либо потому, что задницу припекло, – она фыркнула, – типичный эгоист.
Он улыбнулся в ответ на её улыбку. Софи вытащила из сумки чистый альбом, но отдавать не спешила.
– Я оставлю тебе рисунок в нём. А ты нарисуй мне что-нибудь в своём, прежде чем отдать.
– Тут одна последняя страница осталась.
– Вот как раз на ней.
Арсений перекинул ногу через скамейку, чтобы сидеть боком, загородился от неё альбомом.
– Не смотреть?
Она улыбнулась из-за своего альбома.
– До конца, Саймил. Если что, в этой сумке ещё карандаши.
Они рисовали больше часа под тусклым солнцем. Во двор выходил Табурет, но в их лужу не пошёл; обогнул по дуге, забрался на дерево и там свернулся шаром в развилке веток. Может, грелся на слабеньком ноябрьском солнце.
