Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 326 (всего у книги 329 страниц)
Приложение должно читаться как авторский вариант развития событий.
Вы можете придумать свой - какой душе вашей угодно; Арсений, Джим и остальные всё равно существуют в одной из бесчисленного множества параллельных вселенных. Мы в это верим:)
Ваши Авторы.
– Доброго утра.
Арсений улыбался, произнося это и ставя на тумбочку к кровати поднос с чашками и чайником.
Софи с наслаждением потянулась в одеяле. Он уже вымыт и в белом пушистом халате. После пробежки и душа.
– Доброго…
Она смотрела, как прозрачно-зеленоватый чай вливается из чайничка в кружку. Арсений всё делал потрясающе, Софи любила рисовать его руки, когда он работал – с фотоаппаратом, да с чем угодно, вот хотя бы с чайником. Длинные сильные пальцы, выступы жил на тыльной стороне ладоней, шрамы, оставшиеся от этого его особняка и временной петли, уверенные и плавные движения…
Софи, ощущая лёгкую зябкость тонкой ночной сорочки, села в гнезде из одеяла, спустила ноги на пол.Коснулась ступнями прохладного паркета. Она чувствовала себя отчего-то маленькой девочкой, проснувшейся утром накануне праздника – легко, радостно и предвкушающе. Так получалось только здесь, в загородном доме, купленном специально для творческих уединений и встреч с Самойловым. Одобренное мужем бегство леди Фолл от светских обязанностей, детей и управления домом.
В приоткрытое окно задувал лёгкий ветер, пахнущий дождём и цветением яблонь; колыхал прозрачную занавесь. За окном майская зелень и дождливое небо. Свежесть.
Арсений разлил чай, подал ей кружку.
– Зелёный с жасмином.
– Только не говори, что пытался вызнать мой новый любимый сорт у Джона, – она весело фыркнула.
Он опустился рядом, со своей кружкой, скинул тапки и подвинул ей. Софи скользнула успевшими замёрзнуть ступнями в тёплые тапочки. Ей они были велики, но как уютно.
Арсений улыбнулся краешком губ.
– Я же медиум. Читаю мысли, вижу сквозь стены.
– И о чём же я думаю? – Софи грела ладони о толстые бока кружки. Ей хотелось подойти к подоконнику и высунуться наружу, чтобы вдохнуть аромат яблонь и дождя. И чтобы после Арсений нёс её на руках вниз, на веранду. В пледе.
– Этим утром? Обо мне, конечно же.
Он сел ближе. К чаю не притронулся, отставил кружку на пол. Обнял её, и в этом было напоминание и о минувшей ночи, и о будущем целом дне отдыха. До следующего утра.
– Почти угадал. – Софи прижалась головой к его плечу, разглядывая стоящую на подоконнике стеклянную вазу с яблоневыми ветками. На пол упало несколько бледно-розовых лепестков. – Я думаю, что хочу тебя рисовать даже больше, чем раньше. Не слишком ли много наглости – занимать столько места в моей голове, мистер Самойлов?
– А по мне в самый раз. – Голос тёплый. Его пальцы мягко перебирали её волосы. – Не забывайте, леди, что имеете дело с наглым и вероломным русским.
– Но я серьёзно. О картине. Той, что в особняке. Не получается забыть или перестать думать. Она совершенна в цвете, динамике, воплощении идеи… Для меня.
– Ты хорошая художница.
Софи слегка поджала губы.
– Знаю. Это скорей хобби… или суть моего взаимодействия с миром. Не искусство.
– Мне кажется, я полюбил тебя за возможность разговаривать с тобой откровенно. Для женщины – редчайшее качество, воспринимать адекватно правду. Или в целом… для человечества.
Софи отпивает чай и возвращает кружку на поднос.
– А я тебя за что, не напомнишь? – спросила с иронией, возвращаясь под его бок. – За хамство, наверное. Ах, или подожди… за то, что в доме с твоим появлением повсюду стали валяться хлебные крошки…Это так необычно, так… свежо. Точно.
Арсений тепло хмыкает.
– Попрошу, это были всё-таки крошки от пиццы.
– О боже, как я могла так ошибиться.
За окном пошёл дождь: вот ещё не было – и зашуршал, по листьям, по черепице… Тёплые пальцы в касаниях к волосам, за ухом, на шее… объятия. Ближе – к тёплому боку Арсения, ощущая запах – солнца, асфальта и свежего – шампуня от сырых ещё волос.
– Что о картине? – напомнил тихо. Софи вернулась в реальность. Едва не уснула, согревшись и под шум дождя.
– Я думаю… – глубоко вдохнула, утыкаясь носом в воротник его халата, – только образы, если интересно, в папке там… на столе в мастерской. Наброски. Хочу понять, кто он был – адский художник. Джон хорошо рассказывает, но то, что я видела – твои рисунки, фотографии, картина, его слова – не обрело для меня цветовой цельности. Оно внутри, здесь, – она коснулась груди, – но… не могу найти выражения. Не могу увидеть цвет. И так уже третий год. Потому можно сказать, что я неотрывно думаю и о тебе тоже…
Взгляд снова остановился на ветках. Цветение в вазе. Что с ними будет, когда завтра утром они уедут? Выбросит приезжая прислуга, когда будет убирать дом. Живые ещё ветки, цветы, листья и бутоны. Нераскрывшиеся, тонкие, нежные лепестки. Хранящие густой розовый цвет, которому не суждено будет выплеснуться в нежный оттенок себя самого в раскрытом цветке.
Но когда в следующий раз они сюда приедут? Ветки бы умерли, стоя на подоконнике в вазе. Затхлая вода и сладковатый запах гнили. Бурая слизь на основаниях веток, погружённых в воду.
Ощущать смерть лепестков было грустно.
– Посмотрим потом, после завтрака, – Арсений, кажется, тоже смотрит на ветки. – Жаль только, что я не увижу готовую картину.
Софи резко обернулась.
– Уезжаешь? Но я неизвестно когда закончу, даже не знаю, когда начну…
– Надолго. Хочу посмотреть мир. Может быть, навещу Джима и уговорю его ехать со мной.
– А…
Софи выбирается из его объятий и из тапок. Подходит к окну. Здесь сквозняк холоднее, и она ёжится, обхватывая себя руками. Тонкая ткань сорочки вряд ли спасёт от сквозняка.
– Файрвуд, – договаривает, опуская взгляд. Груди касается гроздью цветов одна из веток в вазе. Обоняние улавливает тонкий яблоневый аромат.
– Может, он решит остаться в Лондоне. Я люблю путешествовать в компании, ты же знаешь, но если Джим не согласится, придётся одному. Фотографу лучше не засиживаться на одном месте.
Софи слышит только голос, ни шуршания одеяла, ничего. А оборачиваться не хочется. Она растягивает губы в привычной светской полуулыбке – может, для своего отражения в стекле.
– Хорошая идея. Присылай мне фотографии иногда. Айрон любит их разглядывать, особенно с животными, да и Кэт… – Имена детей, произнесённые вслух, странным образом отрезвили. Софи аккуратно закрыла окно, чтобы не прищемить рамой тюль и не задеть вазу. – А я, пожалуй, съезжу в особняк ещё раз. Взгляну на картину перед началом работы над этюдами. Живое впечатление от рассказов Фолла не получишь.
Тихо – шаги, и её заключают в тёплые объятия. Арсений целует в ухо, обнимает крепче, прислоняется щекой к волосам. Это безумно ощутимо. Как и его тепло, и желание остаться.
– Я всё равно буду скучать по тебе, девочка. Знаешь, если бы можно было забрать с собой образ полный, не только картинку…
– Провожать не буду, миссис Фолл, – Райан Форс вручил ей фонарик и резким жестом указал на лестницу. – Предупредите, когда будете уходить.
Софи не стала с ним препираться. Живя тут и лишь изредка выезжая по заданиям её мужа вместе с Нортоном, смотритель особняка становился всё нелюдимей и резче. Ей не хотелось лишний раз говорить с этим человеком. С ней он соблюдал формальную вежливость, как Софи подозревала, только потому, что Джон попросил не грубить.
Она поднимается на третий этаж, привычно минует приоткрытую дверь библиотеки, подходит к другой: тяжёлой, чёрной, врезанной в стену. Набирает десятизначный код на панели. Замок тихо пищит, мигает зелёная лампочка разблокировки, дверь – на автоматике – открывается сама. Софи снимает с головы шёлковый платок, оставляя в руках, проходит внутрь. Стук каблуков отдаётся глухим эхом над самым полом, будто не в силах подняться из пыли. Этот звук напоминает птицу со сломанными крыльями. Птиц. Каждый её шаг по полу среди умирающих птиц-звуков. Софи включает один за другим тумблеры на стене сбоку; устроенная Джоном сложная система освещения оживает, наполняя комнату с задёрнутыми шторами слабым, но достаточным светом.
Есть произведения искусства, к восприятию которых нужно готовить сознание; и эти ритуалы – включения света, разведения штор на зеркале – заменяют такую подготовку.
Если вообще можно быть готовым к этой картине.
Раздвинув шторы на зеркале и тут же отвернувшись, Софи проходит в середину залы. Как много раз до этого. Джон, насколько ей было известно, делал так же.
Поворачивается лицом к зеркалу. Выдыхает и открывает глаза.
Эта картина не из тех, которые можно разглядывать непосредственно. На стене лишь её прообраз и слепок; она сама – в зеркале.
Зеркало чистое, без единого пятнышка – Джон следит за этим. От пола до потолка зеркальная стена расширяет зал, уходящий в тёмную бесконечность полотна напротив.
Кукловод и Арсений изобразили фигуры с их Зеркалами стоящими в той же комнате, иллюзорно с помощью перспективы сделав так, чтобы зала продолжалась в их картине и терялась во тьме.
Шестнадцать, исключая Арсения – Софи помнит их по именам из рассказа Фолла.
Эрика – сумасшедшая кудрявая художница – схватилась за альбом и силится тут же зарисовать увиденного в зеркале демона. Взгляд безумный и неземной, вся поза выражает болезненное нетерпение, вытянутость вперёд, желание разглядеть мельчайшие детали. Погибла в особняке одной из первых.
Алиса Грин, настоящая мать Кэт, сжалась в комок на полу, с пустой обречённостью глядя в отражение Охотницы. У неё изрезаны запястья. Арсений не жалел её образ – разорванные царапины, явно от ногтей, швы черными нитями. Умерла в больнице через два месяца после родов.
Мэтт Стабле, «подставной Кукловод», на которого марионетки спихнули перед полицией всю вину, отпрянул подальше от зеркала, прямо в объятия своему демону; он больше похож на животное, чем на человека, с перекосившимся от смертельного страха лицом.
Форс смотрел с презрением – в сторону. Не желал ни за спину, на демона, ни на его отражение вместе со своим.
Кэтлин, девушка, не дожившая до выхода. Её Арсений пощадил; она дремала в кресле, со сползшим пледом, склонив голову набок, и своего демона не видела. Образ даже светлый.
Исами пыталась обернуться через плечо. Джон говорил, у неё с Арсением были странные отношения, и художник изобразил её с бессильной, угасающей – но любовью. Как дорогого себе человека. Это видно и в светлых тонах кожи, и в волосах, таких живых, густых, блестящих, и в том, с какой тщательностью и воздушностью прописаны черты, с точностью – мельчайшие складки и узоры на одежде. Даже браслет на приподнявшейся руке – каждая деревянная бусина видна так чётко, с глухим бликом от источника освещения в отполированной поверхности; и главное – в том, что художник своим замыслом подарил ей одной осознание. Женщина по имени Исами готова была встретить лицом к лицу своего демона.
Нортон спокоен: он стреляет в стекло. Рука с пистолетом тверда и не дрогнет, взгляд холодный, лишённый эмоций. Его силуэт на картине в зеркале видно хуже всего, потому что напротив реального изображения в стекле застряла пуля, покрыв область зеркала вокруг сетью трещин. Кукловод и Художник вбили её в зеркало, давая понять, как поведёт себя бывший наёмник, увидев демона. И потому отражение его демона тоже искажено и кажется скорее обманом зрения.
Дженни в ужасе. Ей холодно и страшно, она воспринимает своё Зеркало всей поверхностью кожи. Ей тяжело, противоестественно его воспринимать. Ныне жена Нортона и мать твоих детей, вынянчившая к тому же Кэт, прекрасная хозяйка и сильная женщина, здесь она была напуганной девочкой, слишком остро переживающей чужую боль.
Закери Блэквуд. Выученик доктора Файрвуда, сейчас – молодой хирург, работающий в лондонской клинике под руководством всё того же Файрвуда. На картине он смотрит не в стекло, где его отражение только слегка подёрнуто алой дымкой – нет ещё своего Зеркала – а на остальных: не понимает, чего они испугались и откуда ждать опасности.
Энди Уолкман, сумасшедший писатель-фантаст, ныне покойный: умер год назад, написав перед этим целую книгу «по мотивам произошедшего с нами в особняке». Накануне своей смерти он позвонил Джону и спокойно попросил помочь с завещанием, потому что умрёт ровно через столько-то времени и сам не успевает завершить все дела; для Софи это тогда стало шоком. Старика отражение в зеркале почти не волнует.
Как и сумасшедшую Лайзу. Она так и не оправилась до конца, но начала, немного придя в себя, писать книги. «По мотивам» была написана в соавторстве с Уолкманом, хотя Софи и не могла понять, как можно было работать с несносным стариком. В картине Сазерленд на полу, сжавшись в комок, лицо уткнуто в коленки. Разодранная одежда, спутавшиеся намертво волосы. В её фигурке, забившейся в угол, нет надежды. Джон упоминал, что её такую Арсений рисовал с натуры в первые дни сумасшествия.
Рой Ричардсон и Натали Томпсон, жмущиеся друг к другу, инстинктивно отклонившиеся подальше от стекла. В зеркало смотрят с недоверием, на лицах почти одинаковое выражение – будто они цепляются за веру, что над ними злобно подшутили. Сейчас – семейная пара с сыном, Софи забыла только, в каком графстве живут. Впрочем, ей, как и Арсению, они были мало интересны – изображены дальше других фигур и в той части комнаты, где не так много света.
Джек Файрвуд. Нахмуренный, смотрящий искоса, щурящийся. Верит, но делает вид, что не боится. А прямо не смотрит и вряд ли скоро наберётся духу повернуться к зеркалу. Сейчас – преподаватель в университете. По технической специальности. Живёт один. Слегка располневший в свои тридцать семь, любящий научно-фантастические фильмы, вылазки на природу и коллекционирование рецептов глинтвейнов и способов заваривания чая. Как не похож на этого вот – задиристого, непокорного, худощавого и лохматого парня в зеркале. Арсений был в него влюблён. Романтически, не всерьёз, но в образе это чувствуется. Чуть наглее, симпатичнее и обаятельнее, чем в реальности.
Джим… Файрвуд. В него художник обрушил, кажется, всю силу чувства. Если Исами была прописана тщательно и с любовью, то в образе Джеймса, созданного всего-то лишь из масляных красок, бушевала буря, ураган, тайфун. Вся прорва любви, желания, страсти, любования и яростного наслаждения его красотой, горечи и боли от невозможности быть рядом, тепла, которое силился и не мог подарить – всё это Арсений ухнул в краски. Не жалея. В образе Джима был порыв. Тёмный, глубокий и сильный. Он не боялся своего демона, не верил ему и поддаваться не собирался. На картине он только встал с кресла – в руке ещё книга, рука тянется положить её, не глядя, на подлокотник, взгляд – в зеркало, голова чуть вскинута, и в одном этом порыве была готовность действовать, противостоять, если потребуется, но и любопытство. Тёмное и страстное любопытство, может быть, страшнее, чем у демона. И Джеймс Файрвуд был прекрасен. Этот образ попросту завораживал – как и образ его скальпельно-тонко ухмыляющегося из тьмы Зеркала.
Джон-Кукловод впереди. Джон тянется к стеклу.
Он и в реальности часто замирал у окон и зеркал. Пытался пройти сквозь, чтобы снова обрести ставшего краской Кукловода. Это сводило его с ума: она знала. Джон честно рассказал ей о «десяти широких шагах». От центра этой залы до зеркала десять широких шагов. Он пытался коснуться своего отражения в зеркале и уйти в картину в первый год после того, как закончилась история с проклятием.
– Что тебя удержало от сумасшествия? – спросила она тихо. Разговор был за утренним чаем, и Джон, отставив чашку, долго смотрел в окно.
– Когда я понял, что десять шагов могут свести меня с ума, я изобрёл правило восьми шагов, – ответил невозмутимо, оборачиваясь к ней.
– Восьми?
– Видите ли, моя леди, с расстояния в восемь шагов от центра залы рукой до поверхности зеркала дотянуться невозможно.
Софи оглядела всех по очереди.
Люди, увидевшие в зеркале своих демонов. Вот они, за её спиной, смотрящие в отражения, кто в ужасе, кто в изумлении, кто с недоверием. Софи холодно. Она боится увидеть в зеркале за своим плечом багровую тень.
И, наконец, семнадцатый. Сам Арсений.
Софи вздрагивала каждый раз, как встречалась взглядом с его изображением на картине. Это был он сам, упрямый, яростный в желании брать от жизни всё, что она только сможет дать. С прямым взглядом, приподнятым подбородком, хитроватым прищуром и улыбкой, затаившейся в уголках длинных губ. Своего демона, стоящего за спиной, в пол-оборота к зеркалу, улыбающегося развратно, он собственнически держит за руку. Их пальцы сплелись, и они друг с другом; Софи ни разу не видела, чтобы простое соединение пальцев и то, как они стояли, соприкасаясь плечами – чтобы это было так… открыто наполнено похотью, страстью и желанием. Простой жест – и вся суть желания творить. Слияния со своей тьмой во вспышке сверхновой – картине.
