Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 314 (всего у книги 329 страниц)
И Арсений хочет его. Представляет его – в себе, ощущает внутри голодную тянущую пустоту.
Впивается в белозубую усмешку, подминая его под себя. Насбаривая кверху, тащит свитер – шерстяные волокна (хорошая дорогая шерсть) царапают чувствительные подушечки пальцев. Выгибается Художник, помогая стаскивать с себя одежду. Кусает губы в грубом поцелуе, цепляется за волосы, тянет на себя.
Чтобы стащить свитер полностью, нужно расцепить поцелуй. А этого не хочется, только-только в голодную пасть пустоты тонкой струйкой начало заливаться желаемое.
Арсений зло рычит в искусанные губы Художника, и тот, резко и досадливо отстранившись, стягивает свитер сам. Миг порознь невыносим, пустота разевает пасть, и Арсений дёргает его на себя, продолжая поцелуй. Жёсткий, собственнический, присваивающий, с металлическим привкусом на губах от укусов.
Всё ещё мало. Вплавляющихся прикосновений, запаха горького миндаля и сырой туши, ощущений щекочущих волос на лбу и скуле.
Вжать собой в пол гибкое тело, втиснуться меж разведённых бёдер, грубо сжать затянутое в джинсу бедро.
Художник тяжело дышит. Сейчас реальность сократилась до расстояния выдоха, до ощущения жара его гибкого тела, до влажных толчков языка, вцепленных в волосы пальцев.
Хочется сильнее, ближе, хочется насиловать его рот губами, языком, хочется вдавливать пальцы в белую кожу плеч – до синяков, до царапин. Как угодно, каждым движением присваивать, поглощать его. От желания темнеет в глазах, от него невозможно соображать – сейчас все мысли выкрашены удушливым алым.
Горячие пальцы отпускают арсеньевские волосы, ведут ногтями по шее, по пульсирующей жилке, опасно вдавливаясь там.
Арсений тянет на себя ремень джинсов Художника. Тот подаётся вперёд, как самая настоящая шлюха. Призывно, бесстыдно, завлекающе.
И всё ещё красивый. Стоило оторваться от губ на пару мгновений, чтобы окинуть его взглядом и оценить. Шальная улыбка (всё ещё насмешливая, сука), растрёпанные волосы, размазанная по предплечьям тушь, смазавшаяся к дьяволу подводка. Тяжелее и удушливее – горький миндальный запах.
Адский суккуб. Лежит под ним, распалённый похотью и голодом, а в глазах – тьма.
Стянуть и откинуть джинсы.
Белья на нём нет.
Нахрена трусы суккубу
Арсений вжимает его в пол, проталкивается внутрь жаркого тела. Ни смазки. Ни растяжки. Художник сладко выгибается – от боли или ему нравится? – обхватывает бёдрами. Стукается о пол затылком. Тянется, жадно, взахлёб, целует, впивается ногтями в шею.
Арсений отвечает так же, глубокими толчками проникая в сильное тело.
Голод всё ещё сипит внутри. Его давит жаром их соединения, сбитым дыханием, болью вцепленных пальцев.
Разорвав поцелуй – вцепиться зубами в основание шеи. Услышать шипение, сменяющееся хохотом. Языком – собирая солоноватые капельки с кожи – по подрагивающему кадыку, вверх, к подбородку.
Врываться.
Втрахивать в пол.
Рычать от дикого, животного наслаждения, от чувства обладания.
Закусить вздрагивающий смехом подбородок, перехватить поцелуем губы.
Долго. Почти вечность. Жадных поцелуев, вжимающихся пальцев. И чем дольше Арсений берёт продажную тварь под собой, тем ощутимее её присутствие где-то внутри.
Пах горит, где-то внизу живота собирается горячий и тянущий комок. По телу – от него – сносящие всё на своём пути волны жара, в конечности, в тело Художника, во все органы чувств.
Ты мой
Мой зараза
Каждым толчком, голодным поцелуем – в доказательство своих мыслей. Каждым хриплым рыком, досадливым шипением.
Близко…
Уже почти…
Арсений мотнул головой, откидывая волосы – хотелось видеть этот момент, весь, полностью… взгляд зацепил что-то чужеродное.
Сознание ухватило секундно, во всех деталях: у стены в турецкой позе Эрика. Нечитаемый взгляд. Голова набок, дурацки разлохмаченные волосы. Лихорадочно зарисовывает в блокнот.
Их двоих.
Твою… мать
Твою…
Пульсирующий выплеск – себя в него – засасывает, захватывает, сливает воедино. Дрожью по телу – как круги по воде, и – всё.
М…
М-мать…
В распахнутые веки врывается потолок, серые балки, штукатурка, тьма.
– Мать… – Перо хватает воздух. – Эрика.
Собственные слова отдаются в ушах. Он замолкает, стараясь дышать носом. Всё равно жадно.
И пофигу, что воздух пыльный, мокрый и воняет ими же.
Живой?
Нет, точно
Пошебуршиться, выбираясь из чьих-то объятий. Помотать головой. Всё равно ошалело. Весь мир кругом ошалелый.
– Живой, – донеслось с той стороны залы. – Джим, да он очухался! Просыпайся!
Секунда – налетела серая тень. Замерла рядом.
– А где мои обнимашки? – прохрипел Арсений, ещё плохо соображая. Из-за плеча Джека он видел призрачную Эрику. Двинутая художница по-прежнему сидела у стенки с блокнотом.
Надо посмотреть у неё рисунок
– Обойдёшься, – буркнули рядом. – Ореол исчез. Зеркало?
Арсений кивнул, поднимаясь на ноги. Взгляд, оставив крыса неинтересен , упёрся в зеркала напротив. В своё отражение. Присутствовало. Тёмное, лохматое и грязное.
То есть я – есть
Но я уже не я или я полностью
Из-за плеча Джека медленно появляется Джим.
По щеке – горячие пальцы Кукловода. Очень собственнически.
– Доброе утро, – его голос у уха. Насмешливый и довольный.
– Да, утро…
Сбросить – его руку и взгляды всех сразу, и – к окнам.
Ближе.
Мир хотелось зрительно осязать до полного изнеможения, пока не устанут глаза и восприятие. Провалиться в сон, потом проснуться – и снова. Снова. Мира не может быть много.
А тут чёртовы плахи. И как же это всё… пыль, серая, неровности штукатурки… мельчайшие зазоры в стене, в оконных рамах, облупившаяся краска, всё рельефно, зримо, всё натурально существует, свет, тень, собственная тень, полутени, рефлексы – от багровой шторы на всём, на… собственной руке, развести пальцы, косточки, кожа, оттенки, – тут, рядом…
Перескакивать от шторы к шторе – три окна, везде по-разному. На ткани пятна. Ржавые пятна. И вот пыль… серая; пепельная пыль.
За спиной – приближающиеся шаги, но не подходят вплотную. Встают, по звуку, в полуметре. И спина ощущает горячий и тяжёлый взгляд.
– Какое имя ты хочешь? – Это Кукловод.
Арсений оборачивается. Ощупывает взглядом его лицо. Интересно… да, интересно.
– Старое сгодится. А к нему не худо бы угля…
– Тогда идём в библиотеку, – кивает и направляется к двери.
Арсений идёт за ним. Попутно останавливается, пристально оглядывает замершего Джима. Изучает, ощупывает, гладит взглядом. Его визуальный образ хочется осязать немногим меньше Кукловода. В идеале – рисовать бы их двоих. Да.
– Ego te intus et in cute novi…** Тебя я нарисую вторым. Когда мы вышибем из логова Элис. Не уходи далеко.
Джим приподнимает бровь, слегка улыбаясь. Будто спрашивает: «А меня-то зачем»?
– Если всё ещё будешь хотеть – пожалуйста.
– Идём с нами. Хочу тебя видеть.
– Мне нужно время, чтобы осмотреть Лайзу.
Арсений скользит пальцами по его щеке, вглядываясь в тёмные глаза. Красота имеет разное выражение. Взгляд этот – тёмный, чёрный почти, – одно из них. Кивает и направляется к ждущему Кукловоду. Явно зол – вон как смотрит. Но ему никто не обещал слепого поклонения.
– Я подожду.
Шуршание – Джим склоняется над скрюченной за «троном» рыжей.
Арсений приваливается к стене, прикрывая веки. Спешить некуда.
Джим прикладывает указательный и средний пальцы к подрагивающей шее девушки.
Собирает в голове картину произошедшего.
Арсений жив. Если верить Джеку (а кому ещё верить в этом особняке, как не брату-экстрасенсу), у него исчез ореол. Исчез ореол – равно – перестал умирать. Очень резко. Безо всяких действий со стороны внешнего мира.
Сид может лечить. Джим всё ещё помнит холодные пальцы Леонарда на шее и у сердца, помнит У-Син, составленную для Джека. Кто знает, где ещё нашёлся источник энергии, который был способен восстановить умирающего.
Подтянуть к себе сумку, залезть в неё рукой. Не глядя нашарить стетоскоп.
– Арсений, я могу тебя осмотреть?
Он подходит ближе, покорно садится на пол и разводит руки в стороны.
Джим качает головой, вдевая стетоскоп в уши.
– Сначала Лайза. Ты пока сними бинты.
Пока Перо шуршит, Джим слушает её. Сердцебиение, дыхание в норме. Физическое состояние приемлемое.
Осмотр Арсения занимает ещё меньше времени. Два пальца под челюсть – пульс (около 80-ти ударов в минуту), стетоскопом – сердцебиение (ровное) и дыхание (чистое).
Зажившие, затянутые розовой плёнкой новой кожи ладони стали шоком. Джим даже в свои руки их брал осторожно, медленно и недоверчиво.
– Ничего, – Арсений, тоже смотрящий на шрамы, странно усмехнулся. Поднял голову. – Теперь – идём. Надо работать.
Джим в последний раз проходится пальцами по его ладоням, выпускает.
Приму это как факт
Арсений самоисцелился
Резко
Просто приму как факт
– Райан! – Сидящий у стены Форс резко и злобно вздёрнул уроненную голову. – Лайза на тебе. Физически она не пострадала, я ничем помочь не могу.
Мэтт осторожно открыл люк винного погреба. Сверху уже листья нападали. Ветра не было, чем их сшибло? И тихо вокруг, как на кладбище.
Голова почти перестала болеть. А вот ужас какой-то, суеверный, муторный… Остался он.
Крышка люка сдвинулась легко. Внутрь уходили ступеньки, в темноту. По спине пробежал холодок. Раньше-то он точно знал бы, лезть или не лезть куда, а теперь… Чутьё отбило.
Сколько так не было памяти? Откуда у Алиски наркота? Её и у марионеток-то нету. Нету и не было. Где бы хромая достала? Только если с Файрвудом… Да нет. А где тогда?
Спустившись на высоту собственного роста, Мэтт вернул на место крышку и пошёл вниз, тщательно высвечивая фонариком крутые ступеньки. Кое-где на каменной стене была плесень.
А куда мне щас-то, а?
Он остановился снизу лестницы, у входа в погреб. Ряды полок-сот, много пустых (Дракон бухлишко потаскал, конечно). Вроде ничего опасного, пустой погреб. И лестница пустая. Вот у неё-то как раз в феврале Дракон в капкан попался. В пыли на полу следы – свои. Ботинки. Не спускалась сюда Алиса. Ей бы, хромуше, до кладовки с едой добраться.
Сучка эта теперь в логове ждёт. Ловушку даже её куриных мозгов сделать хватит.
Голову вдруг обнесло, всё поплыло. Хватанулся за стену. Мелькнуло багровым вроде, всё прошло…
И темнотища. Фонарик…
Мэтт присел на корточки, шаря по земле у нижней ступеньки. Нашёл, и… стекло расколото.
И в сумке другого нету.
Потерев налитые болью виски, он пнул в темноте сломанный фонарик и медленно, шаря по полкам, пошёл к лестнице.
Поднявшись к выходу, сел на пороге.
В коридоре серое всё. Из окон серо, на улице тоже серо было. И мороз по шкуре. Дрянь.
В логово нельзя, Алиска убьёт и не почешется. Выследить её надо. За едой в кладовочку всё равно пойдёт, никуда не денется.
А мы…
Голова болела всё сильнее.
Элис давно стащила неудобное бальное платье. Обнажённая, стоит посередине комнаты, закрыв глаза (левая нога чувствует тепло от пятна собственной крови на половицах). Ей не тепло, не холодно, ощущения глупого тела тают в смазанном ворохе чувств обитателей.
Смятение.
Страх.
У некоторых – отчаяние или близость к панике.
У некоторых – саможаление.
Кто-то ещё хорохорится.
Она поднимает руки, позволяя себе раствориться в этом. В растущей силе, которую продолжают подкармливать глупые марионетки. Ещё немного – и стены дома, подобно материнскому чреву, раскроются, и полностью сформировавшаяся Элис огнём и чумой пройдётся по миру. Нужно лишь погрузиться пальцами во влажную, гниющую кучу их эмоций, и пить их, пить…
Это и есть свобода. Самодостаточность. Когда не нужен виляющий хвостом Трикстер, и можно не держать его больше в теле Мэтта.
Элис протянулась к сбившейся во дворе кучке (Рой, Дженни, Нортон, Зак, Оливия, Соня – перебрались сюда из подвала). К Нортону не подберёшься, а остальные – сбиты с толку, перепуганы без светоча-Пера. Жалеет себя обозлившаяся Соня, мучается головной болью Оливия. Дженни гаснет. Не хватает силёнок и дальше растворять вокруг себя тьму.
В винном погребе – особый десерт. Мэтт. Трясётся от страха и злобы. Улыбаясь, Элис погружает в него свои пальцы.
Потом – выше. В бальной зале остались Энди и Райан с сошедшей с ума Лайзой. При нынешнем пиршестве раздражение Форса – пресный хлебец.
Зато в библиотеке – оба Файрвуда, и…
Элис остановилась.
Принюхалась.
Запах Пера изменился. Сам Перо – изменился. Они с Кукловодом сейчас будто связаны подобием той паутины, что Элис распустила по особняку.
Приходится сосредоточиться. Всё внимание направить на эту парочку.
На уровне ада у Пера подведены глаза, а по рукам рассыпана вязь цветной татуировки. Но они не интересны. Пока.
Открыть глаза.
На мониторах – бальная зала. Элис подходит и в несколько щелчков меняет на библиотеку, где Перо и Кукловод уже разламывают стол.
Что-то… задумали?
Если сосредоточиться на них, понимаешь, что они оба довольны и немного раздражены.
Старший Файрвуд сидит в кресле. Тоже доволен и немного раздражён.
Младший Файрвуд стоит в дверях, придерживая чашу. Наполовину доволен и раздражён.
Элис барабанит пальцами по краю пульта, пока в библиотеке трещит стол, пока в камин летят обломки.
Спустить ловушки? Плохая идея. Необезвреженных осталось очень мало, в последние дни Форс и Томпсон с Закери постарались. Остальные – оружие одноразовое, которое можно использовать только наверняка.
Начать с их окружения? Отвлечь, сбить с толку, ослабить и уже потом – нейтрализовать.
Возможно…
Теперь, когда потеряна концентрация, спина чувствует холодный воздух от окна, а Элис не любит холод. Тянет из тумбочки пыльную рубашку Фолла, натягивает, садится перед мониторами.
Приводит в готовность системы подъёма и ножные захваты.
Арсений, присев у камина, щёлкал зажигалкой. В камине, как разломанные кости, валялись куски древесины, раньше бывшие столом. На этом не было лака; но загораться старое дерево всё равно не спешило.
– Книжка нужна, – обернулся на Джима. – Найдёшь, которую не жалко?
– Любую, – отрезает Кукловод, кладя руку ему на плечо. А две минуты назад этой рукой он в лёгкую разломал стол.
Джим, яростный (так кажется, но холодный) выпрямленный, приносит книгу, Арсений в наглую касается его пальцев, забирая том; ладонь не болит. Так же глядя в глаза Файрвуда, разрывает книжку на листы. Ему плевать сейчас на всё. Если в ближайшие полчаса будет нечем рисовать, он начнёт делать это собственной кровью на полу как Чарли в первом акте. Он рисовал кровью со своих ладоней после испытаний.
Перо резко оборачивается. Эрика, ну конечно. Тёмные глазища, склонённая к плечу голова. Как у птицы.
– Знаю, – Арсений поворачивается к камину. По одному мнёт листы и швыряет их в обломки. Призрак не уходит, садится рядом. Когда огонёк зажигалки перекидывается на листы, она тянет руки в огонь.
– Я ей пообещала приглядывать. За тобой.
Он подавляет рефлекс отдёрнуться, как от обжигающего холода. Вместо этого отворачивается.
Кивает, напряжённо глядя в огонь. Впервые в жизни его вина во всей красе. Исами не только принесла себя в жертву, она ещё и напоминание об этой жертве оставила. Это… темно и больно. Похоже на прозрачное и горячее, из багровых ягод… варенье.
В тазах варила бабка
А я подошёл и сунул палец. В кипящее
Сколько мне? Три года?
Было больно. Предательски больно: такая красота и пахнет сладко, а поди ж ты: обожгло, да ещё как.
При мысли об Исами так же. Прозрачный сладкий багрянец. Кипящая. Внутри. Импульс ожога по нервам.
Предательство
– Через час должно пережечь, – он оборачивается к Кукловоду. – Я могу начать рисовать эскизы. Здесь есть ручка и… титульные листы книг. Они пустые.
Кукловод кивает, и – к Джиму:
– Файрвуд, у тебя был карандаш.
Получив куцую карандашную палочку (смотрят они с Джимом друг на друга… почти страстно), подтягивает к себе пару вырванных титульных листов, усаживается напротив Арсения.
– Не будем терять время.
Джек пытается увидеть, что внизу происходит. Это сложно, когда висишь на уровне второго яруса библиотеки, как сосиска на ниточке, ну и в целом с таким зрением.
Его подвернуло в зеркалку сразу от входа и без какой-либо активации испытания. Элис захапала в кандалы. Что это она, сразу стало ясно – динамик заработал. Маньячка приказала лечь и не дёргаться лишний раз.
Кверху ногами в первую очередь стал виден Джим. Ну ещё бы: испугался и злой как чёрт. Арсень притащил верёвку и предложил сделать вот что (гений, блин): обвязать верхнюю часть его, Файрвуда, и за верёвку притянуть к перилам на втором ярусе. Таким образом висеть придётся не вниз головой, а по горизонтали. Джим, конечно, согласился. Джек тоже согласился. Если маньячка решила поиграться, ему лучше протянуть подольше.
