Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 209 (всего у книги 329 страниц)
– Ну ты хоть… таблетки на тумбочке держи нужные… – проговорил неуверенно. – Я же не вижу… ничерта не вижу.
– В том-то и дело… – у рыжей опасно дрогнул голос. – Если ещё раз… Если Джек не найдёт, или ты будешь один или… мы просто не успеем… Кто-то должен был знать. Я тоже за то, чтобы сказать ещё и Дженни. Больше шансов, в случае… чего.
Джим, почувствовав их неуверенность, ухватился за неё, как утопающий за соломинку.
– Нет. Вы… вы понимаете, что будет, если все будут знать? – Старался быть убедительным. – Все будут знать, что доктор особняка может в любую минуту умереть. Ладно, я… согласен, – последнее слово далось с трудом, – что поступил глупо, не сказав вам. Но чтобы знали другие – не хочу. И Дженни это радости жизни не прибавит.
Джим не знал, зачем ему всеобщее неведение. Может, то, что другие считали его здоровым, помогало ему думать так же. Может, он и правда не хотел, чтобы с ним носились как с больным.
– Думай что хочешь, а ей я скажу. Остальным – нет, никто знать не будет, не переживай. Просто будет хуже, если ей придётся узнать об этом так же, как мне сегодня. – Лайза обернулась через плечо. – Отдыхай. Если что будет нужно – я у себя.
Она ушла. Джек рассеянно провёл рукой по одеялу, сжал ветхую ткань в складки.
– Ничего не надо пока? Может, чаю сделать? – спросил хрипло.
– Поори на меня, – неуверенно попросил Джим.
Джек недоверчиво прищурился.
– Жажда самонаказания? Давай не за мой счёт.
– Да нет, просто это… привычно, что ли. – Джим вздохнул. Жажды самонаказания у него не было. Он по-прежнему не считал, что сделал что-то не так. По крайней мере, он выгадал им около месяца ничего-не-знания. – Не хочешь орать, просто посиди рядом.
– Как скажешь. – Младший сходил до раскладушки, притащил свою подушку, плюхнул рядом. – Подвинуться можешь?
– Угу.
Джим передвинулся. Бок ещё слегка тянуло, неприятно так, но на фоне произошедшего почти неощутимо. Оставалось надеяться, что это не повторится. И запастись нитроглицерином.
А даст ли мне его Кукловод?
И что будет, когда узнает Арсень?
Ох…
Подождав, пока тяжело дышащий Кукловод от него отвалится, Арсений кое-как соскрёб себя с дивана. Оделся спиной к нему, морщась, кинул взгляд на окно. Серые утренние сумерки затекали в кабинет, и портрет угрожающей тёмной громадой делил комнату по диагонали.
Вчерашний день был солнечный. Вчера была Пасха. Может быть, последний праздник в этом доме.
Когда там мой анальгетик приедет, а?
Вот и я тоже не знаю.
Арсений привычно включил оба софита и принялся готовить рабочее место – отвинчивал тюбики, выдавливая нужное количество краски на палитру, выдёргивал из банки и раскладывал на табурете кисти, которые должны были понадобиться для работы.
Маньяк развалился позади, на диване, на скомканной простыни, заложив руки за голову. Наблюдал. В шестом часу утра он пришёл довольный (вчера оставив ночевать Перо здесь, внизу), и с тех пор не выпускал его. Сейчас на наручных часах было около девяти.
– Сегодня займусь доработкой марионеток, – сообщил Арсений, обернувшись к нему. – Позировать не нужно.
– Ты разбираешься в сердечных болезнях, Арсень? – неожиданный вопрос. А голос – тихий и вкрадчивый.
– Я вообще в болезнях не разбираюсь. – Арсений отвернулся обратно к холсту и стал вытирать кисточку, мокшую ночь в растворителе, тряпкой. Ошмётки краски жирными пятнами оседали на пропахшую растворителем ткань.
– То есть, какие лекарства принимают при проблемах с сердцем, не знаешь?
– Понятия не имею. – Одна кисточка была прополоскана в банке с водой, снова протёрта и отложена, Арсений потянул из банки вторую и уже приметил среди рабочих завалов бутылёк касторки – разводить краску. Поморщился – вчерашние порезы всё ещё ныли: Кукловод не скрывал своей великой радости по поводу его возвращения.
– У Джима, – Кукловод произнёс имя как-то странно, – сегодня ночью был сердечный приступ. Ему помогли, конечно…
Раз…
Арсений задержал дыхание и зажмурился. У него было три секунды, чтобы стереть с лица все следы эмоций. Пальцы вцепились в несчастную кисточку.
Два…
Он с силой сжал складку ткани, сдирая клочья вчерашней краски. Вместе с ворсом.
Три. Вперёд.
Арсений, всё так же потирая кисточку тряпкой, обернулся к Кукловоду, изобразив на лице лёгкую встревоженность.
– Это плохо, – сказал, задумчиво хмурясь. – Приступ, я имею в виду. Если Файрвуд-старший умрёт, за ним начнут умирать остальные обитатели. Спасать будет некому.
– Ты правда думаешь, что я набирал во второй акт беспомощных людей? – Кукловод очаровательно улыбнулся ему. – Справятся. Я обязательно наведу справки, какие лекарства нужны Джиму… и не буду их поставлять. Поэтому привыкай к мысли, что его больше нет.
– Я привыкну, – ровным голосом заметил Арсений, снова поворачиваясь к картине. Снова на секунду прикрыл глаза. – Равно как и все остальные. Люди вообще быстро ко всему привыкают.
Даже если он оставит меня одного
Тут есть камеры.
Ничего, терпи
Терпи, Джим жив. Это главное.
Он оставил несчастную кисть в покое и взялся за другую, у которой ворс не пострадал от его эмоциональных трагедий. Привычно – касторка в краску, нужная консистенция, кистью, и плотный ворс стучит о натянутый холст. Арсений только старался не смотреть на обугленное, перегнутое через край ритуальной чаши тело марионетки-Джима. Краски обрели пугающую материальность.
«Под руками Кукловода они в безопасности»… Щас. Исами, ты врала. Или сама хотела в это верить.
– Надо же, какая реакция… – шаги сзади. Кукловод приближается и через несколько секунд плечо Арсения ощущает тяжесть его ладони. Пальцы скользят по ключице. – Я думал, он значит для тебя несколько больше. Ну, раз нет, так даже лучше. – Уха шёпотом касаются горячие губы, – я забочусь о твоём состоянии.
– Да… – кисть замирает навесу, не дописав фрагмент тени. – Арсений поворачивает шею, откидывается назад, слегка улыбаясь. – Но иначе я не стал бы твоим художником. Это плата.
Он прикрывает веки и всё с той же улыбкой наклоняет голову, целуя маньяка. Кисть в расслабившихся пальцах скользит вниз, по намеченной полупрозрачными мазками чаше, оставляя синевато-серую полосу.
Кукловод тут же вцепляет пальцы в его волосы, оттягивает голову – долго стоять на цыпочках особнячное божество всё-таки не может; но не приведи потолок хотя бы ухмыльнуться по этому поводу.
Арсений плотнее смыкает веки, привычно некоторое время сопротивляется натиску Кукловода – иначе, без борьбы, тому не нравится, – после чего постепенно уступает ему право шурудить языком у себя во рту.
Маньяк целуется жадно. Всегда. Быстро, но не отрывисто, вжимается губами в его губы, алчно толкается языком, мог бы – засунул по самые гланды, да длина не позволяет. Сдавливает пальцами горло. Иногда сильно, лишая воздуха, отчего боль и все остальные ощущения в разы острее. Прикусывает губы – если сильно возбуждён. Если желает поиграться – кусает и потом быстро, по-звериному, зализывает выступающую кровь. Это – забота.
Нельзя шевелиться, когда тебе оказывают такую честь.
Зато трахать не будут.
И, когда после двух минут поцелуя зубы маньяка на миг прихватывают нижнюю губу, а потом горячий язык проходится по свежим ранкам, Арсений расслабляется. У него слишком болит задница, чтобы сейчас достойно вынести новый штурм.
Внутреннее состояние не в счёт. Реакцию на эту боль Перо скрывать научился.
Ещё минуты через две маньяк от него отрывается.
– Работай, – руки Кукловода соскальзывают по его плечам. – Я навещу тебя в обед. Что будешь есть?
Арсений перехватывает сползшую кисть, тыкает ей в комок синей краски.
– Ты без меня не готовил?
– Нет. – Внимательный взгляд. – Могу попробовать.
– Буду рад. – Арсений слегка улыбается ему, но смотрит лишь мельком. Взгляд уже сосредоточенно вцепился в полотно.
Кукловод уходит, оставляя его в одиночестве. Перо некоторое время стоит неподвижно, под прикрытием рассматривания портрета. Затем всё-таки подцепляет на кисть краску и возвращается к работе.
========== 19 - 20 апреля ==========
Алиса чувствует кровь на своих руках. Кровь тех дур-мамаш, которых она лишила их жалкого подобия жизни, стекала с пальцев сразу же, стоило остановиться очередному недостойному сердцу. Это была вода, лёгкая и прозрачная, она не столько пачкала, сколько омывала, оставляя после себя потрясающее ощущение лёгкости и чистоты.
Но сейчас, проходя по комнатам, ища там хотя бы тень пребывания своей цирковой труппы, Алиса чувствует, как пальцы липнут от крови. Уже не вода – сама смерть их, в ней и их мучения, и вина Грин, и – хоть и кощунственно – рука Фолла. Того мальчишки, которому Алиса сломала жизнь. И почувствовать бы вину ещё и перед ним, да тонет это чувство в том бесконечном болоте боли, в которое погружена Грин. Зловонная жижа облепила её, а грудь изнутри распирает. Это – Элис, рвётся на свободу, рвётся к Джону. Как будто вдохнул так глубоко, что трещат рёбра, и внутренности сдавливает от расширившихся лёгких. Только воздух этот – липкий и горячий. Такова Элис. Но Алиса держится.
Капли из текущего крана стукаются о кафель раковины. Алиса провожает их невидящим взглядом. Может, и хорошо, что Мэтт попал в опалу и опять прячется. Он оправдается, того, кто его подставил найдут, зато сейчас Алиса может побыть одна. А ей это нужно.
Здесь умерла Эм. Em – ми минор, а ещё – Эмили. Она всегда вырезала на своих флейтах эти буквы. Нравилось, что её имя так близко к музыке. И у неё всегда светились глаза. А в день их ссоры – горели, но Алиса всё равно сделала то, что должна была.
Почему ты была так привязана к матери, Эм? – Алиса вопрошает мысленно, садясь на край ванны. В этой ванне умерла девушка, может, единственная, кто был другом Алисе. Мэтт рассказал, что здесь. Наглоталась снотворного.
Перед глазами встаёт её образ – лёгкая, светловолосая, с извечной флейтой. Она улыбается Алисе и садится рядом.
– Нельзя не любить того, кто дал тебе жизнь, как ты не понимаешь?
Эта женщина дала тебе исковерканную жизнь.
– Но я была рада её прожить, не находишь?
Их старый спор. Из-за него они и поссорились. Не первый, но последний раз.
– Нельзя так обращаться с жизнью человека, – Алиса шепчет, склонив голову. – Нельзя родить ребёнка, а потом жить так, как будто его не существует. Лучше убить.
– Никто не обращался с твоей жизнью так, только ты сама, – в голосе Эм появляются холодные нотки. – Решила, что тебя обидели, и теперь несёшь это сквозь всю жизнь. Да, твоя мать поступила плохо, но помнить это выбрала ты.
Светловолосый призрак спускает ноги с края ванны. Несколько лёгких шагов – и она растворяется в воздухе, а Алиса всё ещё провожает глазами её несуществующий силуэт.
Саманта умерла в прихожей. Оказалась первой у ящиков с поставками, и это не понравилось какому-то придурку. Её оставили там же, раздетую – одежду растаскали на перевязочные тряпки.
Дарби получил заражение крови, когда напоролся на ржавые гвозди. Чтобы не носиться с больным, его убили.
Фокусник.
Жонглёр.
Директор.
И из всей их труппы остался только Мэтт, только он смог выжить. А виновата – Алиса. Винить Элис малодушно, потому что Алиса, если бы была осторожнее, не подставила бы труппу. Возможно, испугайся она Элис пораньше, даже смогла бы не убивать.
А ещё – виноват Джон. Потому что с нами происходят разные события, но напоминать их себе выбираем мы сами. Эмили была права. Только Алиса смогла взять себя в руки, смогла прекратить убивать. А Джон не смог.
Каблуки глухо стукаются о кафель. Алиса спускает ноги с края ванны. Ей нужно пройти по всем местам смерти, вспомнить и почтить всех. Это единственное, что она теперь может сделать.
Кукловод смотрел на работающего Арсения. Уже где-то полчаса смотрел. В руке – стакан виски, вторая – лениво поглаживает гладкий подлокотник.
Его Перо работает. Песня, а не зрелище. Увлечённый, нет, одержимый, кисть то пляшет по холсту неровными мазками, то летает – плавно или стремительно. Наслаждение – осознавать, что эти движения создают твой образ.
Глоток – и горькая жидкость обжигает пищевод. И хорошо, что никуда не надо спешить – вечерняя работа закончена, марионетки скоро отужинают и разойдутся.
Арсень сейчас сам как будто выписан чьей-то вдохновенной кистью и каждую секунду он-картина меняется, по нему скользят оранжевые отсветы лампы, контрастируя с синеватыми неосвещёнными участками.
Мой…
Ещё один глоток отправляется вниз, к желудку, горяча грудь.
Ты, Арсень, мой…
Кукловод ласкает его взглядом, или пожирает, но очень ласково. Кто его знает, хитроглазого русского, зачем он пришёл, зачем пишет Кукловода с такой страстью и желанием. Глупо доверять ему, зато им можно любоваться.
– Арсень, ты скоро закончишь?
– На сегодня или вообще?
Огрызается. Не любит, когда его отвлекают.
– На сегодня.
– К полуночи.
К полуночи – это очень хорошо. У Кукловода есть планы на Арсеня, и как раз после полуночи. Когда обстановка будет интимная, комнаты погрузятся в бурый полумрак, будет тихо и безлюдно…
Арсеню должно понравиться.
Потому что это – подарок.
Кукловод усмехается и отпивает ещё глоток.
Два часа проходят в молчании. Арсень сосредоточенно работает, но около полуночи начинает сворачиваться. Убирает краски, ставит кисти в банку. Берёт бутылку с растворителем и тряпку, на секунду замирает, затем почему-то откладывает и то, и другое.
– Хочу, чтобы сегодня руки были в краске, – произносит удовлетворённо, проходя к дивану. Устало плюхается рядом и, довольный, демонстрирует Кукловоду свою руку. Краска пятнами на коже, покрывает пальцы, забилась под отросшие ногти. – Смотри, – он улыбается, щурясь на боковой свет софита, – эта краска всё равно, что твоя кровь. Ей я пишу тебя. Как думаешь – отмывать от неё руки – кощунство?
– Если не хочешь… – Кукловод приподнимает его ладонь и медленно целует вымазанные пальцы, – можешь не отмывать… ты нравишься мне любым, Перо.
Губы чувствуют маслянистое прикосновение запачканной кожи. Есть что-то в таких медленных выцеловываниях, да и в самой позе тоже. Это делает чувство обладания всеобъемлющим.
Арсень принимает молча, только слегка улыбаясь. Он сидит, закинув ногу на ногу, и мягко щурится в полумраке. Протягивает свободную руку к табурету, на котором стакан с недопитым виски. Сильные пальцы охватывают гранёные бока, смыкаются, закрывая золотисто-чайные отблески.
– Может, – он медленно делает глоток и щурится в его сторону, – ты меня просто плохо знаешь, м? Иногда я болею. Это не очень эстетичное состояние.
Кукловод улыбается. Прижимается щекой к его руке и смотрит в глаза, внимательно и ласково.
– Кстати о болезнях. Хочу попросить кое о чём.
Арсень не дурак, должен правильно интерпретировать его «хочу попросить». Эта игра всё интереснее.
Арсень залпом опрокидывает в себя остатки и со стуком возвращает стакан на место. Снова откидывается на спинку.
– Ты как-то упоминал, что твои дружеские советы надо воспринимать как прямые приказы. Как же в этом случае следует воспринимать просьбы, не просветишь?
– Так же. – На секунду прижаться губами к ладони. – Но я не попрошу ничего сверхъестественного.
Арсень тихо смеётся, совершенно естественным жестом свободной ладони задирая свою майку. До границы рёбер, где виден их выступ, ладонь оставляет там же, под собравшейся в складки тканью.
– Жарко, – поясняет зачем-то, – не было бы лениво, вообще бы стянул с себя всё к чертям… Так о чём ты намерен… приказать?
– Навести Джима. Посиди минут десять, поболтай… – Кукловод прикрывает глаза, продолжая прижиматься губами к его ладони. Он слушает пульс.
Удар – громкий, оглушающий…
Задержка…
И забился.
Стоит усилий не начать улыбаться шире.
– Глупо получается, знаешь ли… – Кукловод говорит негромко, прямо в ладонь. – Вот вы души друг в друге не чаяли, а вот – даже не разговариваете. А потом у него, бедолажки, не выдерживает сердце, а ты такой равнодушный и не навещаешь. Это привлекает лишнее внимание.
Арсений наклоняется над ним. Улыбка делается той самой, звероватой.
– Я люблю Джима, это так, – горячий шёпот обжигает ухо. От губ Арсеня пахнет выпитым только что виски. – Я люблю его, но портрет я хочу. Вместе с тобой. Ты сам назвал меня художником. Я художник. И я попросту сдохну, если не буду с тобой… потому что тобой я одержим. – Горячий влажный язык скользнул по ушной раковине, – потому что ты стал моим наваждением, моим фетишем… – Арсень прикусил верхний край уха. Сильно, до боли, но всего на секунду, после чего отстранился, всё так же улыбаясь. – А теперь можешь делать что хочешь. Я сказал правду.
