Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 329 страниц)
Вот сейчас: количество шебуршащихся по комнатам людей резко упало, почти все мерцающие голубоватым квадратики пустовали, и на Фолла навалилось ощущение полного безлюдья особняка. Как будто не просто на мониторах не было движения – люди-то были, просто по своим комнатам – а вообще, кругом. Кажется, ещё вчера подпольщики носились по комнатам, искали что-то, совали друг другу записки. И их лидер в первых рядах. Всё это – деятельность, странные планы подполья, шебуршание книгами последователей, всё – вчера. А теперь?
Тишина.
Из динамиков – торопливые шаги Джима, от лабораторного стола к одеяльному кокону на диване. Несколько негромких слов, лёгкая оплеуха, и вот он, не обращая внимания на тоскливое хрипение кокона, возвращается к столам.
– Ты меня угробишь…
– Зато вылечу. – Редко когда услышишь такой твёрдый голос у этого мягкого человека. И лицо: не измученное, как месяц назад, не уставшее от всего, а сосредоточенное и волевое.
Заботится он о брате.
Джон поплотнее закутался в собственный плед. Этот клетчатый мохнатый монстр резко отличался по качеству от тех, в которые был укутан подпольщик, зато полностью проигрывал в количестве. Для Джека, кажется, все незанятые пледы особняка стащили. А его плед? Нога, что осталась незакутанной, мёрзла, но засунуть её в тепло значило оголить какую-либо ещё, не менее важную часть. Очень уж неудобно он сел.
Пришлось встать. Чтобы не вылезать из пледа полностью, Джон с минуту елозил им по себе, пока не остался удовлетворён получившимся.
Снова сел.
У клавиатуры дымилась кружка свежего чая, стояла тарелка с бутербродами. Лежала таблетка – для профилактики, сквозняки совсем уж холодные пошли.
Дженни болела, в отличие от Джека, смирно. Лежала в кровати, укуталась почти по уши. Пила чай.
Алиса как будто и не заметила царящего запустения: шарится в библиотеке, говорит что-то. Надеется, что камеры удостоят её своим вниманием. Это Кукловод бы ещё послушал, да бросил ей пару фраз, наживкой, чтоб с крючка не соскальзывала. Джону уже давно неинтересно с ней общаться.
В комнате пусто и темно. Вставать и включать свет нет никакого желания: холодно, да и незачем. Возле мониторов светло, холодильник рядом.
Немного першит в горле.
Джон закинул в рот таблетку и запил её большим глотком чая. Может, и хорошо, что холодно. Чай остыл и не обжигает.
А за окном дождь, тёмная и промозглая серость. Стекло запотело, но как раньше встать и нарисовать на этой водяной дымке что-нибудь не тянет.
Холодно.
Пусто.
Плед, зябко стягиваемый правой рукой, греет, но это радует лишь отчасти.
А если я заболею?
Бороться с температурой, с насморком, и при этом из кожи вон лезть, чтобы имидж вездесущего и несгибаемого Кукловода не пострадал. От одной мысли противно и тоскливо.
Уж с ним-то некому так носиться, как с Джеком. Да как с кем угодно из особнячных обитателей.
У них есть они.
У Джона есть только его бешеный двойник.
Арсень, завершивший ежевечерний ритуал истязания себя ледяной водой – и хватает же терпения – вернулся в комнату.
Хотя, не заболел же.
И док.
Хоть начинай…
Даже немного смешно стало. И губы как будто в усмешке растянулись – в мониторе не отражается, зеркало далеко. Кто его знает?
Арсень стянул толстовку, одной рукой через голову.
Упал на кровать. Полежал так с минуту, перевернулся на живот, включил настольную лампу и подтянул к себе пачку набросков. В последнее время – довольно качественных – поверх беглого карандашного рисунка слабо-красочная заливка, линии острые, как будто спешащие. Арсень некоторое время просматривал наброски, потом вытянул из-под кровати главный эскиз. На плотном картоне маслом красовался окончательный вариант его мучений. Или не окончательный? Половина изображения была неплохо проработана, та, где на диване лежал Кукловод, другая же практически отсутствовала, едва намеченная угольным карандашом, – вроде фигуры человека, примостившегося на диванном подлокотнике.
Арсень положил эскиз поверх набросков и поднял голову к камере.
– Что-то ты молчишь и молчишь в последнее время, где мои уроки по живописи он-лайн? – послышался его глуховатый искажённый системой передачи голос. – Ну как хочешь. Если после будут нарекания, я не виноват.
Джон откинулся на спинку стула.
Прикрыл глаза.
С тех пор, как он посадил под арест свою «тёмную половину», Арсень не получал никаких рекомендаций по поводу своей работы. Более того, Джон и сам старался не говорить с подпольщиком.
Слишком с ним легко разговаривать. Так легко разговаривать было только с Файрвудом-старшим… не лезь он в душу, когда не надо.
Слишком просто перейти границу… какую-то. Слабооформленную, но существующую. Раньше о ней вообще не приходилось задумываться.
Рука сама собой щёлкнула рычажком включения динамика.
– Арсень, ты же понимаешь, что в случае неудачи нарекания – меньшее из возможных зол?
И вправду – понимает ли этот без меры активный обитатель, с кем связывается?
Арсень сел, с прищуром уставился на камеру. Его рука, казалось, сама собой потянулась к стопке чистых листов на тумбочке.
– У нас говорят, волков бояться – в лес не ходить. А если ты уже в лесу, неважно, по какой причине, остаётся ли смысл бояться?
– Даже если ты в лесу, ты вполне можешь не лезть в логово дремлющего дракона, Арсень.
Джон обхватил мёрзнущими ладонями тёплую кружку и осторожно втянул запах чая.
Хороший чай.
Ему было грустно.
Арсень на мониторе, не глядя, подтянул к себе листок из кипы, вытащил из волос заткнутый на манер китайских шпилек карандаш и принялся что-то чиркать.
– Да, вести себя благоразумно следует в любых обстоятельствах. Потому я и отношусь так серьёзно к качеству своего будущего… прости, язык не поворачивается назвать это картиной… пусть будет – творчества.
Быстрые движения руки закрывали получающийся рисунок, но вроде снова человек. С другой стороны, из не-людей на рисунках подпольщика пока что были только Кот и особняк.
– Только поэтому? – слышал или нет подпольщик его грустный смешок? – Нет, Арсень, я не отказываю тебе в благоразумии. Более того, ты один из наиболее благоразумных людей в этом особняке. Но твоё любопытство зачастую бежит впереди благоразумия.
Чай закончился.
Быстро – рычажок громкости выше, и к чайнику. Бутерброды те же не помешают.
– Я смотрю на то, что ты называешь любопытством, с несколько иной точки зрения. Для меня это – осознанный выбор. Другими словами, я знаю, что могу поплатиться за своё решение. Но не желаю останавливаться. Да и потом – где ещё студент, подрабатывающий фотографом, мог бы найти время для уроков живописи? В некотором роде я…
Шелест бумаги. Секунда тишины – и снова отрывистый шорох грифеля по листу.
– …благодарен судьбе, занёсшей меня сюда фотографировать твой особняк.
Джон замер. Кипяток, который как раз начал переливаться из чайника в кружку, чуть не оказался на его руке.
С благодарными обитателями особняка ему ещё не приходилось сталкиваться.
Два бутерброда и чашка чая перекочевали на компьютерный стол. Джон снова устроился на стуле, откинувшись на спинку. Брать кружку было рано: горячая, а швырканье чаем в динамик вряд ли добавит ему авторитета.
– Крайне необычная позиция, Арсень. Ты благодарен за заточение?
– За возможность посмотреть на собственную жизнь с другой стороны, – мягко поправил увлечённый наброском подпольщик. Почему-то вдруг отложил карандаш, поднял голову, рассеянно проведя рукой по листу, кажется, улыбнулся. – Но разве это уже не из области твоей философии? Как же там… «лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил»*…
– «Ах, свобода, ах, свобода, на тебя не наступает мода.…»**, – Джон против воли улыбнулся. Арсень, судя по всему, в его предостережениях не нуждался. Подобная осознанность радовала. А уж его отношение к пребыванию в особняке – тем более.
– Просто положенная тобой в основу понятия о свободе мысль, кажется… элитарна, если так можно выразиться. Как некоторые произведения искусства, в том числе, поэзия Бродского. – Арсень вернулся к рисованию. – Из сотни моих знакомых едва ли один-два любили Бродского.
– Насколько я понял, это несколько экстравагантный поэт. И… – Джон, широко улыбнувшись, щедро откусил от бутерброда, – у меня созрел вопрос. Помнится, ты в самом начале своего пребывания здесь, несколько отходя от истины, передал Джеку содержание одного из наших разговоров. Думаю, ты помнишь, будто бы я собираюсь выпустить тебя в полночь.
– Припоминаю, – Арсень отложил все листы и теперь спокойно сидел, скрестив ноги, посреди кровати. Наблюдал он за Котом, только что зашедшим в комнату и теперь принюхивающимся к уголку свешивающегося пледа.
– И как бы ты поступил, предложи я тебе это сейчас?
Арсень тихо рассмеялся, покачал головой.
– Надеюсь, это просто провокация?
Кот запрыгнул на кровать, принялся бодать коленку «художника». Арсень почесал его по загривку. Кот, будто того и ожидая, перевернулся на спинку с поджатыми лапами.
– Без друзей… или даже так – людей, ставших мне близкими, я отсюда не выйду. Ну или… – Арсень улыбнулся, почёсывая изнывающего от счастья тарахтящего Кота, – очень скоро вернусь, стану бесконечно оббивать твой порог и проситься обратно.
– Ну, как ты заметил, вход тут свободный. С выходом проблемы. – Джон осторожно подул на чай. Подумал, и с наслаждением втянул в себя обжигающую жидкость. Чай горячей волной прокатился по горлу, и, от желудка, принялся распространять тепло по всему телу.
Может быть, англичане потому и полюбили чай? Без него в такую погоду было бы гораздо больше повесившихся.
– Тем интересней его искать… Ох ты ж.
Кот попытался в приступе благодарности укусить гладящую руку, но Арсень в последний момент убрал пальцы; животное потянулось было за ними, но на полпути Коту, кажется, стало лень; он плюхнулся обратно и замер, всем своим видом выражая готовность больше не кусаться. Даже потрогал мягкой лапой руку Арсеня, мол, давай, чего ждёшь.
– Тогда у меня к тебе тоже вопрос.
Рука вернулась на живот довольного Кота. Арсень на камеру больше не смотрел.
– Ты ведь рисуешь, и, скорей всего – профессионально. Я думаю, когда выйду из особняка – если выйду, – нарисовать всех, кто мне здесь стал небезразличен. Изобразить их такими, как стал бы фотографировать, как видел в воображении на самых первых кадрах, попав сюда. А что бы ты стал рисовать, окажись на месте нас здесь? Если не тайна, конечно.
Об этом Джон не задумывался. Он пытался пару раз представить себя на месте обитателя особняка, но чтоб так – нет.
– Это сложный вопрос, – медленно начал Фолл, раздумывая над ответом. – Если брать меня, как сейчас, я стал бы рисовать особняк. Дверь в прихожей, камин гостиной. И мне кажется, я предпочёл бы изобразить… тех, кто тебе стал небезразличен, – он добавил в голос немного иронии, – именно так. Через их места.
Джима – гостиной, выделить его любимое кресло и лабораторный стол. Джек – подвал, куча инструментов разбросаны, будто он на несколько секунд только вышел из кадра, сейчас вернётся. Дженни… Дженни – кухня, только что вымытая посуда, в духовке виднеется пирог через подсветку, на плите – кастрюля, а на столе – несметённые крошки.
Джон снова прибавил громкость динамика, метнулся к выключателю – куда девалось нежелание двигаться? – быстро: лист, уголь, и снова на место.
Арсень с минуту молчал. Потом пошевелился, отогнал Кота – тот вздумал, поставив лапки на его колени, пожевать край футболки, – прижимая пальцы ко лбу, будто от приступа мигрени, снова поднял взгляд на камеру.
– Прости, я… впечатлён. – Несколько нервный жест кистью, от себя, – твоей мыслью, не мог сразу... говорить. Не то чтобы я никогда… – он снова осёкся, сцепил пальцы рук, – в фотографии этот приём есть, да, но почему-то… Это же отпечаток присутствия, куда сильнее, чем… – Арсень помотал головой, успокаиваясь. – Кажется, понимаю. Тебе должно быть особенно хорошо видно, сколько следов каждый из нас оставляет в твоём особняке.
– На мой взгляд – непомерно много, – Джон, усмехнувшись, поправил микрофон: от его движений кистью он немного съехал. Кухня вырисовывалась очень схематично, но этого он и добивался. Не кухню он рисует. – Но на самом деле, я не задумывался об этом раньше. О приёме в фотографии, тем более, не слышал никогда – не очень люблю фотоаппараты. Не задай ты вопрос…
Несколькими штрихами – дверь, окно заколоченное. Занавески – чётче, они Дженни почему-то нравятся, она частенько, если время есть, смотрит на них, проводит пальцами по кромке…
Вот так, да, кромку вырисовать лучше. Посуда в раковине. Как передать углём свежевымытость?
– Это же суть изображения предметов. – Арсень теперь говорил глухо – снова подтянул к себе листы, вывалил карандаши из коробки на покрывало. Кот тут же ими заинтересовался, стал гонять лапами, чёрный тут же загнал в складки ткани. Арсень этого не замечал, он рисовал, бросая отрывистые фразы, как грубую штопку накладывал, связывая их разговор, грозящий разорваться, свернуться с обоих краёв в ощущение рисунков под пальцами, – разве будешь рисовать предмет… просто так, ради себя самого… В нём всегда ощущается тень человека, того, кто им пользовался… Хотя этак мы вообще уйдём в японское понимание эстетики…
Несколькими линиями – кастрюлю, пузырьки рисовать легче, чем мокрый фарфор.
– В японской эстетике я понимаю мало, – осторожно растушевать плитку на полу, – поэтому да. Не касаемся. А что до предмета… – Содержимое холодильника прорисовать надо, но не детально… да, штрихами, – я, скорее, не считаю нужным изображать человека телесно. – Он отложил уголь. Окинул взглядом получившееся. – Видишь ли, люди меняются. И через некоторое время человек будет так же выглядеть, но оставлять другое впечатление. Поэтому я предпочитаю рисовать впечатление. Импрессионистично, не так ли?
– В духе, – согласился Арсень, почему-то пряча свой рисунок между страницами самошитого альбома и кладя перед собой новый лист. – Живописная метонимия. И, если уж заговорили об этом, что скажешь о возможном рисунке нашего Кота?..
Комментарий к 22 ноября
*И. Гёте «Фауст»
**И. Бродский «Песенка о свободе»
========== 25 ноября ==========
Третий день всеобщего заболевания, – Джим очеркнул заголовок в блокноте. Улыбнулся – фраза больше походила на фиксацию данных лабораторного эксперимента, но если не записывать данные по больным, всегда, даже в спокойные дни, можно наделать ошибок в лечении. А таким образом даже система требуемых лекарств в голове вырисовывается, очень удобно.
– Опять ботанишь, сколько можно, – на диване сидел надутый Джек. Джим отправлял его к себе в комнату – нечего в холодной гостиной торчать – но тот ни в какую. Если, говорит, ты мне испытания проходить не даёшь, то пусть хоть не я один страдаю.
Какие испытания? Вчера только пик был, когда брат в температурном бреду валялся и людей почти не узнавал. Сегодня чуть полегчало, температура упала ниже ста*, и всё, мы снова герои. Хоть ремнями к кровати привязывай.
Ремнями…
К кровати…
Джим помотал головой. Они с Арсенем слишком давно не искали проводов.
– Джек, я не ботаню. С нынешним количеством больных…
– Да, да, – сидящий на диване только досадливо отмахнулся. – Много больных, всё такое. А между прочим…
– Ты чай пил?
Джек среагировал вполне предсказуемо: нервно дёрнулся на месте, закутался плотнее в плед и угрожающе засверкал глазами на брата. Не рассмеяться стоило усилий.
– Будешь пить чай, пока я не скажу, что хватит, – Джим обвиняюще тыкнул в его сторону ручкой, – а то будет как в школе.
– В школе, в школе, что там в школе было… – недовольно бормоча себе под нос, Джек забрался на диван с ногами и нахохлился как драчливый воробей.
– В школе был бронхит, еле не перешедший в хронический, – Джек попытался что-то возразить, но не успел, Джим, плюхнувшись рядом, турнул его в плечо, – и угроза гайморита. Я помню.
Ответом ему было угрюмое молчание – брат ушёл в плед почти с головой и отвернулся. И тихо-тихо себе под нос принялся бухтеть что-то совсем уж невразумительное. В детстве, пока Джим не окончил школу, в таких случаях здорово помогало одно средство.
– Ну иди сюда, – Джим широко распахнул объятия. Младший, осознав, что ему грозит, попытался ретироваться с дивана – как есть, в носках, – но был крепко обхвачен и повален на старшего. Джим хохотал и удерживал его в захвате – тот давно б вырвался, да после болезни совсем слаб. Джек напропалую ругался и старался выскользнуть. Плед был безвозвратно утерян где-то на полу, а братья превратились в хохочуще-ругающийся комок, когда в комнате нарисовался Арсень.
– Всеобщее обнимание! – радостно завопил он, кидаясь к дивану с распростёртыми объятиями. Не успели оба опомниться, как Арсень широким захватом облапал их, довольно чувствительно стиснув.
– Да, да, отпусти… – прохрипел сдавливаемый Джим. Не то что бы ему было неприятно, но… провода. Джек и вовсе замер на пару секунд, видимо, ошеломлённый неожиданной атакой, а после начал ругаться и вырываться в два раза активнее.
