Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 198 (всего у книги 329 страниц)
Арсений махнул им рукой и пошёл по направлению к кухне. Пока заваривал чай, думал о травах и Мэтте. И недоумевал, почему Фолл не выкинул его из особняка.
Вопрос чем именно он руководствовался – отпадает? Может, попросить при случае у Кукловода как-нибудь выдворить его отсюда
А последний паззл зимнего сада никак не ищется. Да вообще непонятно, где он может быть.
Поставив чайник и две чашки на поднос, Арсений потащился к себе. Печенье было брать бесполезно, на ночь старший Файрвуд никогда не ел.
Джим и впрямь читал, полусидя на кровати. Слабоватый ламповый свет тускло освещал страницы.
– Опять психология? – Арсений поставил поднос на тумбочку и плюхнулся рядом с Файрвудом. – А Джек завещал мне тебя пнуть, чтоб ты спать ложился. Чай будешь?
– Нет, в этот раз не психология. – Джим отложил книжку. «Медицинская энциклопедия», Арсений давно её в руках Джима не видел. – Можешь меня пинать, и будем пить чай.
– Не буду пинать, я сегодня добрый. На слово поверю, – Арсений разлил ромашковый отвар по чашкам. – А я сегодня одну интересную вещь узнал. Комната внизу – хвостатого. По крайней мере, записи, которые ты читал – его. Исами почерк узнала.
– Однако… – Джим принял из его рук исходящую паром кружку, с наслаждением втянул травяной запах. – Не думал, что он увлекается эзотерикой.
– И я не думал. А поди ж ты… Но он, вроде, не против, чтоб мы там лазили. – Арсений отхлебнул чая. Стянул кроссовки и, осторожно придерживая чашку, забрался с ней на кровать, ближе к Файрвуду. – Я сужу по тому, что мы все ещё живы и в относительной целости.
– Месть – это блюдо, которое лучше подавать холодным, так что не расслабляйся.
Джим улыбнулся, скользнул тёплыми, влажноватыми от пара пальцами по скуле Арсения и сделал первый глоток.
– Вот договоришься, стану параноиком. Буду ходить по особняку и от каждого угла в обморок падать, – Арсений слегка боднул его головой в плечо. – Кстати, мы сегодня одни в комнате на всю ночь, и у меня тут муки совести разыгрались. Вроде как тебе надо спать, в этом Джек прав. А с другой стороны, ночь, темнота, одеяло…
– Ты рассуждаешь так, как будто одной ночи может хватить только на поспать или только на одеяло. Что это – малая лабильность мышления?
– Нет. Это большая любовь к одеялу и бессонница, – полушутливо ответил Арсений. Замолчал. Бессонница доканывала его уже не первый день.
Снова отхлебнув, Джим коснулся носом его плеча. Тихо-тихо втянул в себя воздух.
– Бессонница – это очень плохо, – произнёс со вздохом. – Если продлится, скажи. У меня есть немного снотворного.
– Сам же говорил, оно привыкание вызывает, – Арсений, в свою очередь, попытался провести носом по его шее, но не дотянулся из-за кружки с горячим чаем. В итоге пришлось довольствоваться ухом. – Обойдусь ромашкой. Если совсем плохо станет, попрошу Джека спеть мне колыбельную.
– Ради такого зрелища я даже могу найти время и ему проаккомпанировать, – Джим тихо хмыкнул. – Джек, поющий колыбельные… Интересные у тебя фантазии…
Фантазии ага
тень вылезающая из стенки
Но этого рассказывать точно не стоило. Вместо следующей реплики он ладонь левой руки положил на запястье Джима и слегка сжал пальцы. Блеснул перстень на среднем. За последние дни пальцы так распухли, что снять его можно было только с большим трудом. И это несмотря на то, что в ремне на джинсах пришлось пробить шилом ещё одну дырку – на последней старой они уже сползали.
– Знаешь, поющий Джек – не единственная моя любопытная фантазия, – пальцы погладили запястье Файрвуда, прежде чем Арсений осознал, что делает. Бинты-то до сих пор были грязными и в крови. Но убирать руку было поздно.
Джим посмотрел на него искоса, смеющимися глазами. Запястья не убирал.
– Когда-нибудь я возьму у тебя пару уроков заигрывания. Но не уходим от темы, можешь рассказывать о своих фантазиях.
– Как-нибудь в другой раз. На самом-то деле, не очень люблю фантазировать. Практику… – теперь Арсений погладил уже намеренно, – предпочитаю, видишь ли.
– Тогда… – тёплые пальцы невесомо прошлись по его бинтам, – я тебя перевязываю, и переходим к практике. Согласен?
– Позвольте, какие могут быть возражения, профессор! – Арсений взмахнул чашкой, едва не расплескав из неё остатки содержимого. Отставил её на поднос, тут же не дал Джиму, тоже пристроившему свою чашку на тумбочке, дотянуться до сумки. Перехватил на полпути.
Джим слегка нахмурился. Будто бы даже недоверчиво.
– И что ты предлагаешь? – Спокойно, – перевязать тебя после?
– Во время, – мурлыкнул Арсений ему в ухо, тяня обратно на кровать. – Высший, так сказать, пилотаж.
– Нет уж, я не согласен мешать работу и личную жизнь. – Джим обнял его, слегка прикусил мочку уха. – Давай руки.
– И ноги ещё! – Арсений завозился, слегка отстраняясь, и без труда положил ногу на плечо Файрвуда. На растяжку он никогда не жаловался. – И ухо ещё могу, вот, всё равно ты его уже покусал. А хочешь – как в лучших романтических традициях, сердце отдам. Хочешь, мм? Тягайте скальпель из сумаря, доктор, прямо щас вырежу! Свежее, в хорошем состоянии. С неплохим пробегом.
– Сердце, да? – Джим куснул его ногу, потянулся за сумкой. – Да, не помешало бы. Но потом, когда выйдем и я на работу устроюсь. Условия для вырезания лучше будут.
Арсений снял ногу с его плеча и с хитрым прищуром поинтересовался:
– И как на вкус джинса пятилетней выдержки? – Ровно, впрочем, уселся, и руки на колени уложил.
– Не знаю, я не эксперт. Но мне не понравилось. – Джим привычными движениями достал из сумки перекись, мазь, бинты и ножницы. – Как-нибудь, для сравнения, попробую, может, десятилетнюю выдержку. Вдруг она лучше?
– Ну да, да, с большей степенью, так сказать, диффузии ткани с естественным ароматом её владельца и стиральным порошком… – Арсений покорно отдал свою руку в руки Файрвуда, хотя хотелось попросту завалить его на кровать и начать уже раздевать без всяких экзотических прелюдий в виде медицинской перевязки.
Однако всю перевязку сидел как паинька, только изредка тяжко вздыхая и так обозначая своё грустное положение в этом мире. Смотреть на Джима жалобно не работало – он уже пробовал.
А тот работал удивительно, зараза, спокойно. Отмочил бинты на обеих руках, отмыл кожу от крови, потом – перекись, мазь, бинт. Зато, закончив с этими медицинскими процедурами, Файрвуд сам повалил Арсения на кровать.
– Ну, фантазируй, – проговорил тихо, поблескивая тёмными глазами.
– Хм… – Арсений притянул его к себе, начиная поглаживать большими пальцами поясницу. – Это ты зря. У меня в голове щас нарисовалось, как мы валяемся в куриных перьях и обматываем друг друга туалетной бумагой. Вот тебе оно – надо?.. Я ж заржу.
– Можешь, – Джим кивнул. Тем временем его рука занималась застёжкой джинсов Арсения. – Но давай без этого. По крайней мере, часик.
– Ладно уж… Буду держаться.
Свет ламп высвечивает на стекле кровавый отпечаток ладони. В логове Кукловода беспорядок – вперемешку на полу лежит одежда, предметы быта, надкусанный бутерброд венчает холмик, получившийся из пледа. Криво повисла штора – оторвана пара крючков, плюс покосилась гардина. На стене, прямо напротив кровати, широко и размашисто «John Fall», написано художественной кистью, чёрная тушь.
Похоже на поле боя. И Кукловод возвышается над этим, медленно прокручиваясь в компьютерном кресле.
Эти девять дней прошли как в тумане, рваные клочки этого тумана теперь эхом отдавались в памяти, в попытках нарисовать чёткую картину.
Джон боролся достойно. Выплёвывая себя в реальный мир, отчаянно держался за сознание, сопротивлялся давлению Кукловода, пока хватало сил. И, стоило запихнуть его поглубже, как он брал передышку, а потом – резко, тараном, пробивался наружу. Не было времени на разговоры с марионетками, на ежедневный сбор шкатулок с деревянными куклами, ни один из них не знал, сколько времени у него в этот раз получится продержаться в теле. Было опасно спать, есть, работать со счетами – очень уж расслабляло разум.
Джон, оказываясь на поверхности, писал своё имя на стенах. Аристократ, для него и фамилия, и данное родителями имя, имели огромное значение. Он писал имя на стенах, на изрисованных или пустых листах, писал имя на мебели. Кукловод, в очередной раз обнаружив по прибытии «John Fall», написанное карандашом на рабочем месте, тоже решил оставить свой знак. Взрезал руку повыше запястья кухонным ножом, измазал ладонь в крови и оставил отпечаток на стекле. Его, личное, оставленное благословенной жидкостью, которую часто ассоциируют с жизнью. Джон не очень любил кровь – брезговал, скорее всего. А Кукловод, вылезая, видя отпечаток на стекле, обретал в несколько раз большую мотивацию держаться. Это было у него как якорь, портрет, оставленный в кабинете, и Арсень, периодически мелькающий в камерах.
Ни один не уступал. Измученное тело отключалось от бессонницы и голода, а они продолжали бороться. Пока Исами, последний верный Джону ученик, не одобрила арсеневскую работу над портретом. И это был переломный момент – Фолл начал слабеть, проводить на поверхности меньше времени, больше не писал своё имя. А потом и вовсе исчез.
Кукловод никак не мог в это поверить, ежеминутно прислушивался к своим ощущениям, осторожничал, не включал микрофоны – мало ли, на середине разговора с марионеткой вылезет.
Не вылезал. И, выждав пару дней для верности, Кукловод расслабился. Стёр имена Джона со всех поверхностей. Одно оставил – на самом видном месте. Это был памятник. Надгробный – для Джона, и победный – для самого Кукловода. Джон был слишком хорошим противником в этот раз, чтобы не оставить следов об их битве. Отпечаток ладони тоже не был потревожен – на него было приятно смотреть.
И вот, настало время, когда можно было без боязни вызвать Перо в кабинет. Кукловод переключил камеру на его комнату. Досадливо зашипел.
Опять с Файрвудом. Под одеялом (колышущимся), конечно, не видно, но и вариантов не так много.
Кукловод включил микрофон.
Прочистил горло – почти не пользовался голосом в последнее время.
– Арсень, – негромко.
Реакция последовала незамедлительная.
Одеяльный холмик перестал активно колыхаться. Замер. После чего из-под одеяла высунулась взлохмаченная голова Пера.
– С-слушаю, – прошипел Арсень, как шипят от лёгкой боли.
– Приводи себя в порядок и приходи. Десять минут.
Голова снова исчезла под одеялом.
Кукловод микрофон выключил сразу, Арсень действительно прекрасно знал, куда он должен явиться. Поэтому, не тратя времени на сборы, Кукловод направился в кабинет.
Полумрак, душный запах масляной краски, под ногами – короткий ворс круглого ковра.
Свет включать не хотелось. Кукловод на ощупь прошёл к креслу, по пути прослеживая пальцами холодный металл дверной ручки, старое дерево письменного стола, отполированные подлокотники.
Уселся.
Вдохнул ещё раз. Масло действовало на обонятельные рецепторы не хуже наркотика – туманило разум, разливало блаженную негу по телу. Это ощущение, вкупе с томительным ожиданием прихода Арсеня, было прекрасно.
Обхватить пальцами резные подлокотники, откинуться на мягкую спинку, закрыть глаза. Как будто наяву – Перо, стоит перед ним, полностью его, собственное. Его Перо, его Художник, его персональный опиум – похлеще крови, чуть уступающий власти. Слух напряжён – вот-вот скрипнет дверь, и Кукловод услышит его уверенный, резкий шаг. Он даже дышать старался как можно тише, чтоб, возможно, шаги услышать ещё до скрипа двери.
Услышал. Буквально за мгновение до скрипа – шаги мягкие из-за кроссовок, но всё же услышал. И, когда дверь открылась, губы сами собой растянулись в улыбке.
– Хочешь посидеть со мной в темноте? – Предложил вкрадчиво. Жажда портрета меньше не стала, но теперь она перебивалась жаждой Арсеня.
Дверь мягко захлопнулась. Шаги смолкли.
Перо в темноте хмыкнул.
– От предложений в темноте – любых – я обычно не отказываюсь. Опыт показывает, что в темноте-то всё самое интересное и случается.
– Тогда иди сюда, – Кукловод похлопал по ручке своего кресла.
Арсень двинулся в его сторону. При этом он достаточно ловко обошёл нагромождения табуреток с инструментами для живописи и мольберт.
Шуршание и стук – с его плеча соскальзывает на пол сумка. Перо вольготно располагается на подлокотнике, закидывает ногу на ногу. Он ещё горячий, волосы, скорей всего, слегка влажные. От него веет силой и бешеной энергией.
– На месте, – констатирует Арсень слегка насмешливым тоном. – Каковы будут дальнейшие распоряжения?
Кукловод пожимает плечами. Какая разница, что делать? Вот он, рядом, его тепло ощущается почти всей левой стороной тела. Но тут вспоминается картина: гостиная, старший Файрвуд сидит в кресле, а Арсень рядом, на подлокотнике, обнимает его.
Рука почти непроизвольно притягивает подпольщика к себе, ближе, ложится на поясницу, утверждая право обладания. Это его художник. Его Перо, а не Файрвуда. И только он имеет право обращаться с ним так.
В темноте глаза чуть сузились, рука, оставшаяся лежать на подлокотнике, хищно вцепилась пальцами в твёрдое дерево.
Моё Перо. Моё. Никаких Файрвудов, хватит. Перо будет только моим. Нужно запретить ему видеться с Джимом.
Вслух же приказывает:
– Просто сиди.
Арсень напрягается всего на какой-то миг – словно обращается в пружину; но тут же полностью расслабляется. Его рука ложится на плечи.
– Так удобнее, – поясняет спокойно. – Не мешаю?
– Не мешаешь.
Теперь к запахам масла и старых бумаг примешивается запах Пера. Живой, яркий: немного пота, металла и солнца, от бинтов пахнет дезинфекцией и кровью. Не удержавшись, Кукловод поворачивает голову в сторону лежащей на его плече кисти и втягивает в себя воздух. Правда, есть ещё запах Файрвуда. Он чужероден, будто фальшивая нота в идеально выверенном произведении.
Но он выветрится, испарится. Исчезнет. Будто бы не было.
– В темноте, – начинает медленно, – чувствуешь себя гораздо свободнее. Темнота даже на коже ощущается иначе.
– Любишь темноту? – всё с тем же спокойствием интересуется Арсень. Сейчас он похож на расслабленно отдыхающего зверя.
– Было бы странно спрашивать у рыбы, любит ли она воду, – Кукловод тихо усмехается. – На свету легче работать. А дышать – в темноте. Темнота обволакивает тебя, поглощает, проникает вовнутрь и становится твоей частью.
Тени в углах подрагивают, как бы соглашаясь с его словами. Но Кукловод и так это знал. Ему не нужно спрашивать, чтобы узнать их мнение – они думают одинаково.
– В темноте остаёшься наедине с собой, – медленно произнёс Перо. – Темнота проявляет страхи. Выходит, ты ничего не боишься.
– Себя я уж точно не боюсь, – провести носом по плечу Арсеня, вдохнуть. – А ты, Арсень? Чего боишься ты?
– О, это вопрос сложный, – он с тихим хмыканьем откидывает голову на спинку кресла. – Не смерти точно. А вот… пожалуй, не успеть. Всегда хватаю жизнь всю, каждый момент, выпиваю его, опрокидываю до дна, чтобы не жалеть ни о чём. И представь, если однажды я не успею выпить какой-то момент до последней капли, и смерть прервёт меня на середине. Заставит уйти с осознанием того, что в покинутой мной жизни остался недопитый бокал очередного мгновения. Можно сказать, что это – мой страх.
– Достойный страх.
Вдохнув запах бинтов последний раз, Кукловод отпускает Арсеня.
– Включай свет. Пора работать.
Арсень взялся за картину яростно, почти вгрызаясь кистью в холст, с самую сущность его – и заодно Кукловода, рвал ткань реальности, слеплял обрывки маслом и вылепливал на холсте образ. А иногда его движения становились ласкающими, обволакивающими, и тогда Кукловод чувствовал кисть всем собой, как будто не на ткани – на нём писалась картина.
Но даже в них, в этих плавных движениях, била через край бешеная энергия, которую Арсень подчинял своей воле. В какой-то момент Кукловоду пришло на ум, что Перо врывается в холст сам, весь, всем своим существом посредством обычных кистей и шпателей.
Он пишет меня, но там будет и он. Сам, в моих руках. Сам захотел, я не заставлял его строить композицию так.
Сам…
Кукловоду нравилось. Привык позировать, и теперь можно было не думать о руках, о выражении лица, можно было смотреть на Арсеня, отслеживать взглядом каждое его движение, чтобы не упустить ничего. Ничего из того, что и так принадлежит ему.
А ещё можно было думать. Планировать, каким образом отвлекать Алису, контролировать Мэтта, и как не дать Биллу раскопать прошлое Джона.
– Арсень, – произнёс Кукловод после обдумывания последнего пункта.
Арсень не среагировал – писал. Пришлось произнести его имя ещё несколько раз, чтобы обратить на себя его внимание.
– Объясни мне, почему ты помогаешь Биллу в расследовании.
– А, это… – он отложил кисть, рассеянно вытер руки подвернувшейся тряпкой и отошёл от картины на пять шагов, внимательно оглядев только что выписанный фрагмент. – Принцип выживания. К тому же, любопытство.
