Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 204 (всего у книги 329 страниц)
В ванной, тщательно контролируя все действия, Джим закрылся. Повернул краны, включая воду – он готов был спорить, что камер-то тут нет, а вот жучки натыканы. Снял одежду, и только тогда позволил себе сесть на бортик ванны и достать из кармашка сброшенных брюк заветный листочек.
«Я пишу в ванной, потому что негде больше. Нет камер и делаю вид что моюсь. Потому бумага отсыреет нафиг пока допишу, гарантия.
Джим, я тебя люблю».
На этом моменте вырвался почти что вздох облегчения. Нет, Джим знал, но одно дело знать, а другое – прочитать своими глазами.
«Так-то всё остальное неважно. Я просто не знаю говорил тебе или нет, не помню. А теперь это для меня очевидно настолько, что я наверно и не додумался бы сказать вслух, даже будь такая возможность.
Я привязываю к себе Кукловода. Он спит со мной в обнимку и боится отпускать на ночь в нижнюю комнату. Оставляет с собой. Укладывает спать как игрушку. Он всё со мной делает как с большой игрушкой, которая принадлежит ему и только ему и умудряется при этом не ломаться. Один раз даже сам меня мыл. Захотелось. Это было… блин, это было щекотно просто катастрофически, хорошо хоть я не боюсь щекотки и не заржал там.
Кукловод как ребёнок...»
Тут пришлось отвлечься от эмоций. Пошла полезная информация. Правда, через минуту попыток от этих самых эмоций отвлечься, Джим решил, что лучше сейчас он нормально прочитает, а потом, для работы перечитает несколько раз.
«…хотя и с интеллектом, превосходящим многих взрослых. А ещё он отчаянно не верит в своё существование. Настолько, что цепляется за портрет сильнее, чем мы с тобой могли предположить. А ещё он боится потерять меня. Наверно у себя в сознании уже успел слить меня с портретом в одно целое.
Он мешает мне рисовать, подходит и начинает кусать или целовать… всяко бывает. И одновременно боится мне мешать. Почти тут же отходит, усаживает себя в кресло и застывает.
Спит, кстати, на удивление спокойно.
Мне в руки попали вырванные страницы из раннего дневника Джона (скажем так я их выменял). Когда Кукловод только появился, Фолл считал себя одержимым, в лучших традициях церковных историй об одержимости бесами. Подросток, что с него взять. Боялся своего альтер-эго до одури поначалу. Потом начал использовать. Ну и мы знаем чем всё закончилось.
Я периодически варю овсянку на завтрак и кормлю ей Кукловода. И себя заодно. Ему не нравится. Мне, если честно, тоже, но я пугаю его гастритом, и мы оба упорно давимся этой гадостью».
Гастрит? Овсянка?
Было очень сложно не начать нервно хихикать.
«Портрет меня захватывает всё сильней. Бывает я рисую по восемь часов или больше подряд, и начинает казаться что я вот-вот пойму что-то очень важное, что наконец разрешит если не все, то хоть половину грёбаных здешних загадок. Но он во мне что-то рушит, а ответов не даёт. Не знаю, как объяснить так красиво.
Но это всё ерунда. Я почти дорисовал. Скоро всё закончится. Потерпи совсем немного, вся дрянь вот-вот будет позади. И мне больше не придётся видеть как ты сходишь с ума из-за моих сумасбродных затей. И как ломает Джона. Честно, я не хочу этого видеть. Так что продержимся ещё немного, ладно?
Ты как-то хреново выглядишь, бывай почаще на свежем воздухе. Весну нельзя упускать, говорю как эксперт-фотограф. Гладь Табурета. Он мягкий.
Ну и хватит, наверно.
P.S. Передай через Лайзу название какого-нибудь сильного анальгетика. Мне иногда надо, старые швы на ладонях ноют и мешают рисовать. Просто скажи ей название, она потом шепнёт мне. А я уж у Кукловода выпрошу.
Я бы всё отдал сейчас чтобы просто тебя обнять и постоять так минуту».
Я тоже, Арсень…
Джим выключил воду. Пока читал, и так превысил свой обычный лимит пребывания здесь. Но это можно было списать на расстройство разрывом. Дескать, распереживался, и понадобилось больше времени под душем.
Что мы имеем…
Три вещи взволновали Джима сильнее всего. Признание Арсеня насчёт того, что его захватывает портрет; слишком уж идиллическая картина пребывания у Кукловода – и это при том, в каком состоянии он утром заявился; и просьба анальгетиков. Если бы просто побаливали швы, подпольщик и словом бы не обмолвился.
Сложив бумажку, Джим сунул её обратно, в карман брюк.
Ты, Арсень, меня бережёшь…
И правильно. Я должен совсем уж паршиво выглядеть…
И ведь нагрузку снизил, питаюсь правильно, бегаю…
В комнате, скорее всего, уже ждал Джек. Поэтому нельзя было задерживаться. Вообще нельзя было никаким образом отходить от имеющегося режима.
Джим принялся одеваться.
– Нет уж, – возмутилась Лайза, – что ещё за «всё нормально»? Зря я, что ли, глушилку тащила?!
Арсений, всей спиной ощущая её взгляд, вздохнул и поставил компьютер на «сон». Он занимался обработкой фотографий, надеясь закончить к двум ночи, разобраться с тайником зимнего сада и сходить к хвостатому – но рыжая настойчиво требовала внимания.
– Это такая месть за то, что ты принесла мне ужин? – спросил, плюхаясь на кровать рядом с ней и не без удовольствия взъерошив рыжие кудряшки. Лайза мотнула головой, сбрасывая его руку.
– Ещё чего. У меня задание от Джима – обработать твои синяки и ссадины. Коль скоро вы опять… в раздрае.
– А тебе не откажешь в изящном слоге, – Арсений не удержался, притянул её к себе и потёрся носом о волосы. Очень уж хотелось обнять хоть какое-то близкое и тёплое существо. Лайза в ответ расфыркалась, как большая кошка.
– У тебя что, дефицит ласк и объятий? А по твоему состоянию не скажешь.
– У меня дефицит нормальных объятий, где меня каждую минуту не грозят пырнуть ножом, – отпарировал Арсений, собираясь развалиться на кровати – для этой цели он потянулся за подушкой.
– Ку-да, – рыжая перехватила его руку. – Сначала обработка. Раздевайся давай.
– Что, весь?
– А то ли мы друг друга голыми не видели, – рыжая, чуть насмешливо качая головой, потянулась за сумкой. – Но так и быть, стесняшка, в трусах можешь остаться.
– Благодарю за проявленное великодушие, – Арсений стянул свитер, поморщившись от боли в многочисленных царапинах и синяках. Потом стащил джинсы, плюхнувшись на кровать спиной кверху.
Лайза тихонько присвистнула.
– Тебя драл дикий медведь?
– Меня драл дикий Кукловод. В разных позах и на разных поверхностях. Про разное время суток и погоду упоминать нужно?
– Ну разве что я возьмусь написать об этом статью, – Лайза скинула кеды и забралась к нему на кровать с бутыльком перекиси и ватой. – Учти, пластыря мало. Будем заклеивать только самые серьёзные. Например ту, которая у тебя пол-лица располосовала…
К спине прикоснулась холодная мокрая вата, и Арсений постарался расслабиться. Щипать должно было сильно, Кукловод в приступе особо бешеного экстаза сдирал с его спины клочья кожи.
– Рассказывай, – подпольщица, поняв, что он будет молчать, нетерпеливо толкнула ладошкой в бок.
– А что рассказывать? Он давно истекал на меня слюнями, не отдавая себе в том отчёта. – Арсений при этих словах невольно покосился на глушилку. – Я его слегка подтолкнул. С тех пор моя жизнь похожа на жёсткий порнофильм с тщетной попыткой режиссёра внести в него некий философско-трагический смысл.
– Это ты о чём?
– О рисовании портрета.
– Всё-таки?..
– Да. Чем больше я работаю, тем темнее… нет, не так. Он порождение собственного страха. Начнём с того, что он порождение страха Джона Фолла. А сейчас он считает своё существование… чем-то вроде зыбучего песка. Каждый миг ощущает как потерю частицы себя, будто каждый удар секундной стрелки на часах подталкивает его к краю пропасти, понимаешь? Причём пропасть эту он уже видит.
Ватка на его спине замерла на секунду. Потом Лайза принялась обрабатывать царапины с правой стороны.
– Продолжай, – попросила сумрачно.
– Он спать боится, Лайза, – пробормотал Арсений в подушку. – Я видел. Закрывать глаза и проваливаться в сон. Потому треплет меня как игрушку, берёт с собой в постель. Укрывает одеялом, обнимает, устраивает… на его взгляд поудобнее. Хотя перед этим жёстко имеет, перегнув через кровать и для интереса проходясь по мне ножом. Но это уже детали, не так ли?
– Да, и судя по всему, эти детали – от твоей спины, – недовольно отзывается рыжая. – Их у тебя тут явно не хватает. На спину пока не ложись, я заживляющей намазала. Лучше сядь.
– Угу, – Арсений покорно садится, чтобы Лайза могла обработать повреждения спереди. На тумбочке уже красуются пара розовых от крови ваток.
– И чего ты добился этим? Совратив Кукловода, я имею в виду, – спросила девушка как-то даже слегка зло, промакая перекисью густую кровяную корку на широкой царапине, идущей через грудь Пера.
– Я стал лучше его понимать, – выпалил Арсений, прикрывая глаза и слегка поводя пальцами по покрывалу. Рецепторы послушно улавливают не мягкость ткани, а густые слои масла. Вот он проводит по рукам, держащим марионеток, оглаживает напряжённые бледные пальцы, удерживающие чужие жизни... Голос сам собой упал до шёпота. – Я вживую, непосредственно ощущаю этот его страх. Ненависть, жажду крови… Захлёбывающееся стремление быть живым… Кожей, собственными внутренностями. Они во всём, они бьются вместе с его сердцем. Заставляю себя с ним слиться, не скрывать ничего… И я убиваю их, сгорающих на портрете. Его руками – сам, становясь им. Я сжигаю тела наскучивших марионеток. Марионеток, в которых оказалось мало жизни для меня. Я вбираю это, потом иду и… обращаю его в живой образ, в него самого. Там, на портрете…
– С тобой всё ясно.
– Ясно – что?
Арсений приоткрыл глаза.
– Влюбился в своё детище. В полотно. – Лайза опустила голову. Выглядела она слегка потрясённой и испуганной, но обрабатывать продолжала так же старательно. – К свету повернись… Угу…
– Да просто пойми ты, я рисую даже не личность, а эфемерную тень. Нечто, что даже самое себя не признаёт реально существующим – и я его держу!.. На кисти держу, воплощаю в жизнь, создаю… – Арсений осёкся. – Но ты права. Я люблю свою работу, до безумия люблю. Или чувство власти над абстрактной реальностью, я не знаю…
– Что я в тебе люблю – так это сознательность. – Рыжая отложила вату, слегка покусала губы. – Но я могу понять. Это отвратительно, мерзко, но… я могу понять. Наверно, это самое страшное… Или твоя больная улыбка. Я пока не решила, чего хотела бы никогда в жизни не видеть – её или этот… портрет.
Арсений еле слышно хмыкнул.
– Ты сама хотела услышать, как обстоят дела. Мне пока не одеваться?
– Нет, посиди так. Пусть раны подсохнут.
Подпольщица плюхнулась спиной на матрас, вытянув руки.
– Значит, в этой картине он находит себя? – Она слегка запрокинула голову, чтобы его видеть. Арсений отследил взглядом тонкий контур её подбородка, напрягшуюся из-за неудобной позы шею, огненные кудри, рассыпавшиеся по покрывалу, думая, что смог бы зарисовать её вот такой всего несколькими линиями – и схватить суть.
– Он живёт этой картиной. Она единственная во всём мире почему-то доказывает ему, что он есть, существует. А я могу сказать это вслух. И потому я тоже – часть его жизни.
– То есть, он живёт за счёт тебя?
Арсений поймал встревоженный взгляд ярко-карих глаз.
– Да, получается. Моя жизнь как бы является для него гарантией своей собственной. Постоянной напоминалкой. Я усиливаю в нём эту привязку, в том числе и через постель… Лайза, а глушилка точно рабочая?
– Точно. Собирала Нэт, а она в этом…
– Ну да.
– Да даже если и нет, Форс отключит прослушку вовремя, – Лайза выглядела уверенно, произнося это. Арсений удивился.
– С чего…
– С того, что играет на нашей стороне с недавних пор. Не знаю, не спрашивай. Но он согласился помочь со снятием отпечатков с пистолетов. Я не буду забивать тебе голову всей этой ерундой, честное слово. У тебя своих заморочек хватает.
– Нет уж, мне интересно. Получается, отпечатки снимут, сравнят с отпечатками Алисы…
– Да. Дженни уже даже предоставила кружку, из которой Алиса пила на завтраке чай. Так что с идентификацией проблем не возникнет. Другое дело ты, Арсень.
– А что – я?
Лайза перекатилась на бок и прищурилась на него, слегка сжав губы.
– Ты создаёшь портрет, новую личность и кучу проблем себе, – сказала и быстрым движением языка облизнула пересохшую верхнюю губу.
Арсений слегка улыбнулся в ответ, занятый своими мыслями.
– Другими словами, я создаю шедевр, пускай ему так и не суждено будет увидеть мир.
Лайза долго смотрела ему в глаза. Он чуял её беспокойство. Но гораздо сильнее – её восхищение происходящим. Наконец, девушка приподнялась и слегка погладила его руку со сбитыми костяшками.
– Надеюсь только, он не станет твоим последним творением в этой жизни.
Алиса сидит на диване, поджав колени к груди. Обтянула их алым подолом, поверх руки скрестила. Сверху над ней нависают дугами пальмовые листья. Она уже не всхлипывает, и это хорошо.
Мэтта бесит, когда она начинает реветь, хотя показывать этого, конечно, нельзя.
Слабенький союзник лучше, чем никакого.
– Да ведь вот так оно… – он протягивает руку, касается свесившейся на лицо Грин пряди и убирает её за ухо. – Так оно было. И здесь…
Алиса отворачивается. В тусклом свете уложенных на столе фонариков она кажется сильно ослабевшей. Стабле придирчиво её осматривает – но нет, вроде в обморок упасть не должна.
– Неужто… все, – произносит тихо и гнусаво.
– Все, девочка, все. Первой Сэм умерла. Не повезло, угодила в ловушку. Потом директор наш… А там и все остальные подтянулись. Эмили только до конца почти продержалась, но потом сломала руку, – Мэтт хищно буравит взглядом профиль Алисы. Она вовсю себя сдерживает, но по лицу то и дело проходят волны боли. Это забавно… забавно смотреть, как Грин всё ещё пытается корчить из себя невесть что.
Даже больше, это – весело.
Но Мэтт принимает скорбное выражение и продолжает:
– Вот сломала, а гипса, понятно, нет. И обезболивающих. Ну бедняжка и пришла к Тэн нашей, у неё всегда немного лекарств да водилось. Попросила снотворное. Да разве ж мы знали, а, что ей не чтоб уснуть?.. На утро проснулись, смотрим – а она уже… всё.
– Сэм, Эм… – Алиса произносит их имена, будто не осознавая происходящего. – Как… глупо, как нелепо… Неужели всё, всё это… из-за чего?
Она страдальчески хмурится, будто вспоминая что-то.
– Так ты ещё не поняла же? Нет? – Мэтту вдруг становится интересно. Действительно, а почему бы и нет? Она ведь нашла рисунок с подписью. Стабле откидывается на спинку дивана, прислушиваясь. Нет. Тихо. Только аквариум в темноте булькает. – Ты же уже сама узнала. Джон Фолл – тут. Мстил он за своих родственников, искал крайнего. А куда бить – не знал, – он искоса поглядывал на Алису, контурами виднеющуюся в неровных лучах двух фонариков, ожидая реакции. – Вот и назвался Кукловодом, лупил по всем подряд… На нас отыгрывался.
– Выходит, в их смертях виновата я? – Женщина вздёргивает брови. Бледные губы сжимаются. – Мэтт, я виновата в смертях труппы.
– Ну что ты, что ты, – Мэтт прищурился и слегка погладил её по плечу, стараясь говорить проникновенно. – У тебя был свой повод, да? У него свой. И деньжищ полно, иначе на что он нас в особнячке-то содержит? Мог и провести расследование, а не пихать всех подряд сюда, и правых, и виноватых. Это ж ещё что, ты виновата, что Фолл свихнулся и начал невинных убивать? Да так, пожалуй, если посчитать, на его-то руках крови побольше будет, чем на твоих.
– Ты говоришь ерунду. – Алиса резко встала и сбросила его руку. – Начало положила я.
Алиса бледна, но, кажется, пришла к какому-то решению.
– Так не должно было быть, Мэтт. Но так есть, и… – Уже тише, – могло здесь остаться хоть что-нибудь от них?
Он только развёл руками.
– Кто его знает. Могло и остаться.
– Тогда я хочу найти эти вещи. Как напомин…
Мэтт, насторожившись, дёргает её за рукав, и Грин тут же замолкает. В коридоре шаги, двое. Приближаются.
– …и ты мне ещё будешь говорить, что в этом нет смыла, – на ходу вещает девушка. Дверь распахивается, и в комнату вваливаются двое – кудрявая, которая ходит со старым следаком, и Перо. Замирают на пороге.
Лучи их фонариков падают на диван, Мэтт закрывается рукой.
– О, кто вернулся. Живой, здоровый? Не умирай, Перо, не надо, – Мэтт поднимается с дивана, нашаривает в кармане и отключает глушилку. Берёт свой фонарик. – Что же за Перо, если до конца игры не дожило.
Алиса, не глядя на него, уходит, и Перо у дверей сторонится, пропуская её.
– Благодарю за такую заботу о моём благополучии, – цедит сквозь зубы. Стабле отмечает, что потаскало его изрядно. Может, даже переломы есть, да скрывает. – Дверь захлопывать так или ты выметешься?
– Да вот, пожалуй, мешать вам не буду, – Мэтт проходит к двери, по пути слегка хлопает по плечу рыжую. – Хорошая у тебя подружка, милая.
Девчонка покосилась на него недоверчиво и инстинктивно подалась назад, к Перу.
– Хорошо вам пройти испытание, – желает Мэтт на пороге.
Но рыжая с хлопком закрывает за ним двери, стоит оказаться в коридоре.
