Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 272 (всего у книги 329 страниц)
Перо кивнул. В полумраке чиркнула о бок коробка спичка, слегка потянуло запахом газа. Хлопнул загорающийся синий огонёк, озарив кухню призрачным светом. Арсений, шмыгнув носом, принялся осторожно поворачивать регулятор, пока синеватые язычки не стали совсем крохотными, едва видимыми за пределами отверстий для выхода пропана.
Джим установил на конфорку таз с песком, в него поставил, слегка углубив, вазу с раствором кислоты.
– А ловко Трикстер придумал с этой клеткой… – выдал Перо задумчиво под шум горящего газа и тихие завывания сквозняка в коридоре. Он уже сидел на столе, закинув лодыжку правой ноги на колено левой.
– Да, изящно, – подпереть подбородок рукой. Света нет, но глаза уже привыкли ориентироваться в тёмной комнате с единственным светлым пятном от фонарика. – И сказка эта… Я когда-то её очень любил…
Арсений весело присвистнул.
– Да ты романтик, док. Не подумал бы.
– Есть такой грешок, – Джим даже улыбнулся. – Арсений, ты ведь говоришь с человеком, который на третьем десятке лет ждал ту единственную и неповторимую, что сможет его терпеть. И это – на полном серьёзе.
– А, ну да, да, я и забыл. Самая лучшая, добрая, милая и понимающая женщина на свете. А ты в курсе, что таких не существует, кстати?
– Почему? – Поднять брови, начав разминать затёкшее запястье. – Просто она будет скучной, занудной и незаметной, как мышь.
– Так ты такую хотел? – Арсений слез со стола и подошёл к Джиму, встав за спиной. – Ну ты и извращенец, скажу тебе по секрету. – На плечи легли его ладони, слегка сжали пальцами, собирая рубашку в складки. – Всегда подозревал, вот всегда.
Джим прикрыл глаза, откидываясь навстречу его пальцам. Приятно всё же. Да и шанса побыть вместе, так чтоб наедине и никуда не спешить, у них давно не было.
– Я просто хотел, чтобы меня любили, терпели и ждали домой после рабочего дня, – негромко. – Заметь, сам был готов делать то же самое.
Арсений еле слышно фыркнул. Правая его рука продолжала лежать ладонью на плече, а левая пальцами скользнула по спине. Даже сквозь ткань одежды и бинты можно было ощутить прикосновение пальцев – Перо в точности повторил контур злополучного клейма. Но касался при этом так, что боли не было.
– Я, знаешь, не подхожу под описание забитой мышки.
– Ага, на идеальную женщину тоже не похож… Удивительно, о каких ошибочных вещах мы иногда мечтаем, правда?
– Не знаю, – Пальцы продолжают мягко поглаживать спину, плечи, иногда – шею. Неясно как он это делает, если учесть, что обычно от боли пальцы постоянно скрючены. – Я редко мечтаю. Хочу чего-то, добиваюсь или не добиваюсь, кратко анализирую результат и иду дальше.
– Ну, ты же сам сказал – я романтик.
Страшно хочется сейчас быть чистым, отдохнувшим, неистерзанным. Целовать Арсения как раньше, обнимать, творить непотребства. Быть влюблённым идиотом. Но они, оба, в старой и грязной одежде, измученные, уставшие. Поэтому Джим лишь поворачивает голову и касается губами пальцев руки, лежащей на его плече.
– А расскажи мне о себе. – Арсений неожиданно убирает руки и садится за стол. Из своей сумки извлекает сшитый блокнот и огрызок карандаша, пристраивает всё это в свете фонарика. – У нас куча времени, а у меня ответное право выпытать обо всех твоих мерзких делишках в прошлом.
– Ты собрался записывать?
Хорошо, что он отвлёкся. Можно встать, посмотреть, как идёт процесс выпаривания, чем Джим и занимается.
Песок уже нагрелся, и над стеклянной ёмкостью подымается пар.
– Нет. Потянуло пару рисунков сделать.
– Ну ладно. Тогда начну. – Сдвинуть рукой, замотанной в полотенце, край таза так, чтобы он стоял ровно по центру конфорки. – Джеймс Алистер Файрвуд, родился седьмого октября тысяча девятьсот семидесятого года. Стал первым нежеланным ребёнком молодого физика и студентки математического, обоим запоганил карьеру. Именно из-за меня отец не стал светилом науки, а мать всю жизнь просидела бухгалтером небольшой фирмы.
Сесть обратно. Вспоминать прошлое неприятно. А Перо сидит напротив, царапает карандашом по листам. На него можно смотреть, это помогает рассказывать дальше.
– Детство было бессобытийным. Друзей не было, да они мне и без надобности как-то… я любил книги, залезать на дерево на заднем дворе, убегать на пустырь. Первое радостное событие – рождение Джека.
Вот тут получается улыбнуться. Хочется ещё спиной на спинку стула откинуться, но останавливает воспоминание об ожоге.
– Ты знаешь… мама, когда беременная была, стала как будто спокойнее. Меньше ругалась, даже иногда спрашивала, как день прошёл. А когда его принесли из роддома – маленький кусочек розовой плоти, даже представить было сложно, что это человеческое существо… Ну, ты видел новорожденных. И я понял, что уже его люблю. На меня во многом сгрузили заботу о нём, и кормление, и подгузники. У матери что-то там с лактацией было, не помню, не интересовался. А я, мелочь шестилетняя, только сильнее его полюбил. Учил ходить, разговаривать. Джек был единственным существом, которое заставляло меня хотеть домой после школы.
Замолчать. Воспоминаниям двадцать и больше лет, а в памяти всплывают всё такими же яркими картинками. Мелкие ручонки брата, доверчиво обхватывающие палец семилетнего пацана, потом – Джек пытается встать. Упрямый. Не сопит только, этому он позже научился.
Арсений спокойно кивнул, поднял голову от блокнота. Рука, живя своей жизнью, продолжала рисовать. Невольно закралась мысль, нет ли где-нибудь рядом Тени.
– Тебе для рассказа чего на хлебнуть не понадобится? А то я у Дженни выпрошу, скажу, для медицинских целей.
– Нет, моё прошлое не страшное, – покачать головой, сцепляя пальцы перед собой. – Не такое, как у тебя. Так, пара тоскливых моментов, не более. А про Джека я и вовсе могу рассказывать часами… правда, кроме шуток. Поэтому тебе лучше направлять меня вопросами.
– Да вываливай всё, что придёт в голову. Я потом буду смотреть на него в коридорах и многозначительно хмыкать.
– Ну… – Джим задумывается. Сложно что-то выбрать так сразу. – Он ненавидел делить моё время с кем-нибудь или чем-нибудь. Стоило мне сесть за домашние задания, за ноты, он примерно через час-полчаса приходил, хватал какой-нибудь из моих учебников и начинал демонстративно читать. Или садился на разложенные по кровати тетради. Терпеть не мог кошек, зато обожал собак. Один раз притащил щенка с улицы. Родители запрещали, но мы всё равно поселили его в сарае, кормили. Младший, чтобы Брауну было удобнее спать, притащил свою зимнюю куртку. Новую совсем, ему только недавно купили. Иногда сбегал со своих уроков, особенно английского языка и литературы, и шёл ко мне в класс. Когда только в школу пошёл, ни недели без такого происшествия не проходило. И очень любил, когда я объяснял ему что-нибудь из своей школьной программы. Когда у меня началась физика, мы делали домашнее по ней только вместе. Химию – тоже.
Неожиданно – даже для себя – Джим осекается. Потом тихо смеётся, уткнувшись лбом в сцепленные пальцы.
– Я… – сквозь смех, – забыл, что о себе рассказываю. Хотел начать о его первой школьной влюблённости…
– Вот с этого места – поподробнее, – Арсений указал в его сторону карандашом. – А то сам он фиг расскажет.
– О… – взмахнуть рукой, – это было нечто. Он, пятиклассник, почти неделю ходил таинственный, смущался по непонятным поводам и сопел в два раза больше нормы. Иногда плюхнется на мою кровать, молчит так многозначительно и окно глазами буравит. А я же уже в последнем классе был, сразу понял, что у мальчика душевные переживания. Поэтому когда он спросил, целовался ли я с этой… которая ко мне домашнее задание делать приходила, даже не удивился. В общем…
Снова руки – в замок. Опереться о него подбородком.
– Это была девочка – что-то вроде нашей Джен. Кейт. Хотя он упорно звал её Кэти. Только она была с красивыми каштановыми волосами и кудрявая. Добросовестно делала уроки, ходила на дополнительные занятия по английской литературе. Чтобы привлечь её внимание, требовалось нечто большее, нежели бои на палках и шальной характер. И начали мы с Джеком разрабатывать стратегию покорения девичьего сердца…
Перо тихонько фыркнул.
– Ага, если учесть, как тебя интересовали девочки, могу представить, чего ты там ему насоветовал.
– Ну, знаешь… Я же говорю, я с одной ещё в школе встречался. Почти. Мы уроки вместе делали. И до дома она меня провожала… эээ… мда.
– Круто! А зонтик над тобой не несла, случайно?
– Арсений, ну за кого ты меня принимаешь? – Джим возмутился почти натурально. Не рассказывать же, что был один такой эпизод. Но это только потому, что у Джима были руки картами заняты. – Я был джентльменом. Не приставал, не лез целоваться, не рассказывал бахвальских историй. Не вёл себя как идиот в присутствии дам. Всё культурно.
– Это как раз потому, что эти дамы интересовали тебя не больше соседнего забора, – Арсений вздохнул. – Если девчонка понравилась, всё равно будешь себя вести как идиот. Поначалу так точно. Ну да ладно, давай, что там дальше, да перейдём к твоим… увлечениям.
– Ради этой самой Кэти Джек даже отходил на несколько дополнительных занятий по английской литературе. Так по стратегии было – вникает в тему, мы с ним занимаемся дома, он покоряет её своими знаниями, завязывает общение. Но он не смог, потому что любовь любовью, а в литературе он – дуб дубом. Потом я ещё старался ему помогать, а в итоге он отобрал у неё портфель на перемене, она за ним погналась, чуть не отлупила… так общаться и начали. Вроде, даже встречались недолго. Но я тогда уже поступил и уехал, а в письмах он о Кэти ничего не писал.
Джим вздыхает.
– Потом… мы писали друг другу, изредка перезванивались из таксофона. Я страшно скучал по младшему, – снова встать, и к плите. – Первый месяц не по себе было без его невыспавшегося бурчания по утрам. И завтрак по привычке на двоих готовил. Сосед, Тони, так мило смущался каждый раз.
– А как ты с такой… чистой ориентаций умудрился до тридцати лет не понимать, что к чему? – Карандаш шуршал по бумаге. В пустой тёмной кухне этот звук казался громче, чем надо. – Неужели не было влюблённостей, да просто влечения?
– Я думаю, что всё дело вот в чём… Раз я даже не рассматривал такую возможность… не было её в моей картине мира… то и происходящее интерпретировал как угодно, только не в нужном ключе.
Джим вернулся к себе на стул.
– Сейчас многое видится по-другому. Хотя я, конечно, мягко говоря, недогадлив.
– Ладно. Валяй про свою студенческую жизнь. Взлёты и падания, общага, зубная паста на ручке двери, девушки… у тебя же была какая-то, ты ещё говорил, отшила потом… засматривающийся на тебе препод, который зажимал тебя после пар в пустой аудитории и которого ты отшивал с праведным негодованием в сверкающем взоре… – Последнее даже мечтательно, и голос такой хитрый. Карандаш на секунду отрывается от бумаги, Перо переворачивает изрисованный лист.
– Э… не было преподавателя… – Джим задумался. Сильно задумался, а то мало ли, может, проглядел. – Тони только… ну, не зажимал. Просто один раз мы с ним в душе друг другу мастурбировали.
– Бывает, – согласился Арсений, не отрываясь от рисунка. – И после этого не понял… Да, это диагноз.
– Я это всё списывал на гормоны и недотрах. С Кэролайн не клеилось, девушку, с которой я на втором курсе переспал, даже видеть не хотел. Тошнило от воспоминаний. Остальные, которые мне покоя не давали между парами или в библиотеке, были попросту неинтересны. Я же учился, у меня все силы и время на это... Да, ты прав. – Пришлось признать. – Это диагноз. Меня Тони в коридоре зажимал, а я не понял. Я сейчас не удивлюсь, если окажется, что ко мне всё-таки клеился препод, просто я не так интерпретировал.
– Ты красив как хренов демон искушения, – в его сторону опять ткнули задней стороной карандашного огрызка. – К тебе должны были приставать стенки, потолок и вешалка для пальто, я молчу про всех, у кого хоть сколько-нибудь присутствует эстетическое чувство. А может, даже хорошо, что ты этого не понимал.
– Я учился. – Пожать плечами. – Просиживал штаны в библиотеке… кстати, ходил на бейсбол. Долго, до четвёртого курса. А после каждой тренировки и игры мы командой мылись в общем душе…
Голос Джима стал мечтательным. Да. Сейчас очень многое виделось по-другому.
– Когда я в первый раз в этом общем душе оказался, думал, с ума сойду от смущения… – по губам сама собой расплылась улыбка. – Ты представь – юный, не осознающий себя гомосексуал, и множество голых, мокрых, спортивных парней…
– Не… это точно диагноз, – Арсений уже посмеивался. – Уникум ты. И снов не снилось? Нет, правда? Ни разу?
– Снились, – улыбнуться почти задиристо. – Один раз приснилось, как профессор Диккенс раскладывает меня на парте. Просыпаюсь, стояк такой, что хоть орехи колоть, а надо мной свешивается озабоченный Тони. Он решил, что мне кошмар снится. Я его отослал чайник поставить, чтобы он стояк не заметил. И сбежал в душ – дрочить.
Арсений слегка откинулся на стул и с явным удовольствием слушал. Улыбался от уха до уха, даже слабое освещение эту довольную улыбку зловещей сделать не смогло.
– Ну хоть подсознание своё ты переубедить не умудрился, – постучав кончиком карандаша себе по носу. – А то сейчас я б разговаривал со скучным занудой-асексуалом с ровненьким пробором в прилизанных волосах, в толстых очках и… а, не, дурацкие свитера у тебя и так есть, без всякого подсознания. Извини.
– Не трогай свитера, они стояли на страже моей невинности. – Покивать, – не выстояли, правда. Когда итальянец… а, да. Тони – наполовину итальянец, по матери. Так вот когда он в душе меня к стене прижал, я думал, прямо там и взорвусь. И представляешь, выходим оттуда, я на него стараюсь не смотреть, губы горят, а в голове одна мысль: «Да что ж такое, уже на парней кидаюсь. Нужно срочно искать девушку». Потом, ночами, не раз слышал, как он шуршит одеялом и постанывает. С ума сходил. И вдвойне рьяно ухаживал за Кэролайн.
– Ну а когда она тебя отшила? Решил, что всё зло в мире от баб и ударился в жёсткий целибат?
– Что-то вроде, да. К тому же, вскоре Джек решил поступить в Сорбонну, и мне пришлось искать подработку. Бросил бейсбол, бросил по выходным ходить в музыкальный кабинет и играть на фортепиано. Тони переживал, предлагал помогать материально – он был из богатой семьи. Страшно любил, когда я для него играл. Но я… короче, гордость взыграла. Подрабатывал, учиться стал хуже, испортил диплом несколькими тройками. В общежитие приходил есть и спать. Если бы не… слушай, снова Тони. Его, оказывается, очень много было в моей жизни. В общем, если бы не он, перешёл бы на питание бутербродами. А он – готовил и заставлял нормально питаться.
– Да его поблагодарить надо за твой несостоявшийся гастрит, – теперь Арсений был серьёзен. Прищурился внимательно. – Значит, родители испортили тебе диплом.
– Да. С той поры я должен был не только оплачивать себе жизнь, но и на накопительный счёт Джека перебрасывать некоторую сумму. Собирали ему на учёбу, дорогу, на проживание. До сих пор помню последнее Рождество перед его поступлением… – Джим тоже серьёзнеет. Начались хреновые воспоминания. – Мы за столом, родители воркуют над младшим, тётя Мэг в гостиной успокаивает близнецов. А меня будто бы и нет. Мы тогда с Джеком полночи проговорили в нашей комнате. Он был такой радостный, что мечта исполняется… а я ненавидел себя за то, что смею завидовать. И как мог его поддерживал.
– Завидовать тому, кого не втаптывают в грязь, при том что с тобой это делают постоянно – не удивительно.
– Я очень любил брата… – В груди, только начал рассказывать об этом периоде, начал расти горячий, тяжёлый и горький ком. – Джек всегда был моим… лучиком света, что ли. Наравне с занятиями музыкой, наравне с жаждой знаний. Или больше. Я даже считаю, что именно я – его настоящий родитель.
На Арсения сейчас смотреть не получается. Только на сцепленные между собой пальцы. Ком в груди нарастает.
– Я его учил, помогал с уроками, залеплял пластырем раны. Я делил с ним радости и горести, воспитывал, рассказывал перед сном разные истории. Играл в мяч на заднем дворе, проверял уроки. Был отцом и матерью. Мне было невыносимо… ненавидел себя за то, что испытываю. И когда мы обсуждали, как он поедет во Францию, как будет поступать… он же мне даже на ломаном французском что-то говорить пытался! Я себя возненавидел.
Арсений молчал, неподвижный, но взгляд его ощущался кожей. Карандаш уже давно не чертил о бумагу, только выл сквозняк, и тихо булькала выпаривающаяся кислота. А Джим – замолчал. Чтобы он снова начал говорить, гораздо тише, хриплым голосом, потребовалось время.
