Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 324 (всего у книги 329 страниц)
Оборачиваться через плечо бесполезно, в стекле то же самое, что в реальности. Да и смотреть на неё нет смысла.
Поэтому Алиса смотрит себе же в глаза и видит свой затравленный взгляд. Волосы неряшливо обрамляют лицо. Осунулась. Платье выцвело и порвалось. На руках порезы. Багровые росчерки на бледной коже.
Арсений ещё раз мазнул кисточкой по запястью – алая краска – и отошёл на десять шагов.
В мутно-жёлтом свете софита скалилась Элис. Не хотелось на неё смотреть.
Шатаясь, он выключил свет и прошёл к дальнему открытому окну. Там стояла бутылка с водой.
Не хочу никого из вас видеть. Осточертели, бляди
Арсений усмехнулся. Глотнул воды и посмотрел на крышу. Перед рассветом в окно тянуло ощутимо прохладой и каменной сыростью от стен. Ночная темнота начала выцветать; в её чернила щедро плеснули водой, до бледно-серого.
Внизу стрекотали ночные насекомые; где-то в тёмных ветвях засвистела проснувшаяся птица.
Остался Кукловод.
И Джим.
Пальцы легли на холодную раму, оставляя на ней отпечатки краски, повели вниз.
Со стороны матраса зашуршала одеяло.
Шлёпанье босых ног по деревянному полу.
– Воды… – сонно бормочет Джим, протягивая руку за бутылкой. Арсений отдаёт, чтобы не искал. Оказывается, и он бывает сонный как зомбь.
Джим глотает воду и ёжится на предрассветном холоде.
– Окно закрыть? – Арсений говорит вполголоса, чтобы не разбудить ещё и Кукловода.
Джим мотает головой.
– Нет. Бодрит.
Плескает чуть воды себе на ладонь, и, горстью – по глазам. Уже потом, адекватнее:
– Ты спал?
– Я закончил с Алисой.
Он делает странное движение рукой, бутылка едва не падет на пол, и Джим ставит её на подоконник. Понял. Арсений видит его взгляд. Между ними пустота набита серой мутноватой ватой сумерек. Но всё равно заметно, что он пытается с собой справиться.
– Хочу провести с тобой последний день, – рука привычно шарит пачку в кармане джинсов и зажигалку – на подоконнике. Язычок огня, появившийся по щелчку, дрожит от сквозняка. Палец захлопывает крышку, и вместо яркого огонька теперь тлеет только точка сигареты. Тянет дым через серую вату.
Вяжуще-горький привкус табака в носоглотке всегда помогал собраться с мыслями.
Может, я могу остановить время
Не хочу дневной свет
Так ле… лучше. Лучше.
– Мне кажется, я не справлюсь.
Джим вглядывается в его лицо.
– Это же всё? Мы уже не увидимся?
Арсений кивает.
Три судорожных затяжки иссушают короткую жизнь сигареты, и она оказывается ткнута в блюдце с другими окурками.
Руки дрожат. Хорошо, что темно.
– Одевайся и жди за дверью. Я за тобой через пять минут, только… предупрежу.
Не было комнат, которые остались бы нетронуты тлением. Только двор, в нём нет багровых жил (они исчезали, но были ещё видны). Прохладная зелень кустов и деревьев, шелест дубовой листвы в шуршании капель, терпкий, свежий запах влажной коры и прозрачный травяной.
Арсений затащил его сюда, под сумерки дубовой кроны. Обнял порывисто, дрожащего от холода, прижал к себе ближе. Их осыпало каплями дождя с потревоженных листьев, теперь мягкие (носом ткнуться) волосы Джима, рубашка, всё мокрое. Ощупать его всего. Успеть. Коснуться губами щеки, скулы, уголка губ, уха и за ухом. Запястье сжав своими (корявые, бледные, в краске) пальцами, к щеке и следом выцеловывать, каждый палец от ногтя до костяшки, складку кожи между большим и остальными, выступающие жилки на тыльной стороне ладони.
Все мало, пока он не стал образом на стене, краской. Запаха мало, бинтов, мяты и перекиси, вбирая его, слепо тыкаться носом в складки воротника, в волосы и втягивать жадно; мало запаха, мало тонких черт лица и изящных – запястья, кисти и пальцев; мало голоса, позвавшего его тихо по имени, мало прикосновений, продрогший, озябшей кожи, дрожи его под руками, мало прижимать к себе, утыкаться в плечо мало. И его ответных – скользнувших по спине ладоней, сжавшихся пальцев. Ресниц, очертивших закрытые веки, резких и тёмных линий чуть сошедшихся к переносице бровей, дрогнувших губ. Шума вдохов-выдохов. Сетки мелких водяных капель в волосах, шнурка, которым перевязан хвост, холодной ткани рубашки и шершавой – джинсов.
А ведь я к тебе не вернусь
После картины некому будет возвращаться. И нечему. Но лучше тебе об этом узнать в сорок, чем сейчас
Когда от меня отвыкнешь
– Чёртов этот... – вырывается тихий смех, отчаянный, перебивается своим сумасшедшим шёпотом, ладонями обхватить его лицо, вглядеться в тёмные глаза, – ремень сумки. Сползает. С плеча вот... Люблю тебя. С ума схожу. Не знаю... как рисовать, убить для себя... ни одна краска не сможет так... как в жизни.
У Джима – только губы в бледную полоску сжимаются. Он кладёт свои прохладные ладони на его, сжимает.
– Когда мы сможем увидеться? – Говорит через силу. Глаза эти невозможные, тёмные, глубокие и жадные. – Через десять лет? Всё?
– А... да, сейчас...
Нашарить в сумке мятую тетрадь. Сунуть её Джиму.
– Её ты вёл, вот... – начать пояснять, путаясь в словах, – ты сам для себя расписал в подробностях. Переписал с тетрадки, которую сохранил... Я добавлял только, самое нужное. В подробностях о первых годах моей жизни в Лондоне. Вплоть до некоторых названий и имён – бары, клубы, клиенты, адреса работы и случайных... знакомых, здания, где сходился с группой по паркуру, танцевальная студия, адрес дома, где с Эмили... Адрес квартиры, где встречался с клиентами на свою задницу. Квартира, где я жил с Аланом... Адрес Софи. Отдельно красным... посмотришь тут. Адреса-даты с указанием точного, до минуты, времени, ты сам писал: где и когда меня можно просто встретить, а я буду... настолько пьяный, что не запомню лица подошедшего незнакомца. Знаю, что мало.
– Мало.
Джим почти шепчет это, обнимая его, вжимаясь лбом в основание шеи. Он вдыхает запах, запоминает его. Арсений для него на долгие годы останется воспоминанием тяжёлого запаха масла и пота.
Тетрадку его чуткие пальцы вынимают из руки Арсения – хватка слегка разжимается, – вкладывают в извечную сумку через плечо.
– Каково это – жить без тебя? Я не помню.
– Я не знаю... – Закрыть глаза. Зажмуриться. Воздуха не хватает катастрофически. Рассмеяться едва слышно. Нервно. Щекой – по его волосам. – Я без себя ещё не жил. Джеймс... Файрвуд.
– Если я верно улавливаю принцип твоей картины, скоро будешь.
Джим трётся о него щекой – жест странный, для него не характерный. Касается губами кожи шеи, под челюстью. Щекочет мокрыми прядями.
– Я хочу тебя слушать. Говорить с тобой. Целовать тебя. Чёрт возьми, не так уж много.
– Ага, а весь мир вокруг думает, что мы заплатили до сих пор недостаточно.
– Ждать тебя десять лет. Проклятые десять лет, пока ты суёшь свою лохматую голову в самые опасные дыры. Да. И... – Негромкое хмыканье, – как бонус, дурить голову Райану. Крестиком мне начать вышивать, что ли.
Арсений обнимает его крепче, хмыкает. Начал согреваться, уже не дрожит.
– Попробуй. В конце концов, в твоей квартире я не был, вдруг там всё крестиком вышито.
– Ладно, хватит страдать. – Джим выбирается из объятий, берёт его за руку и тянет за собой. – Успеется. У меня десять лет страдашек впереди, а день с тобой – последний.
Джим выцеловывает его, распятого на пыльных простынях старой комнаты Джеймса Файрвуда, особнячного доктора.
Джим нависает сверху, вжимаясь губами в разгорячённую кожу.
Арсения мало. Он хватается за него, как за последний вдох кислорода в газовой камере. Дышит им. Ощущает между разведённых бёдер, пальцами ощущает, губами.
– Люблю, – выдыхает в губы, прежде чем потонуть в глубоком поцелуе. Говорит это прикосновениями, говорит всем прижимающимся собой.
Арсений нажимает ладонями на его спину, побуждая прижаться ещё крепче. Будто возможно выдавить последнюю прослойку пустоты между ними.
Зарыться пальцами в жёсткие волосы (сразу же попадаются слепленные масляной краской пряди).
Арсений горячий.
Арсений приподнимается на локтях.
Арсений целует медленно, так, что можно целиком прочувствовать каждое мгновение. Чтобы ощущения утопили в своей полноте и завершённости.
Пальцами обхватывает его ладонь, большим поглаживает костяшки. Слегка отстраняется.
– Знаю, – спокойно, касаясь кончиком носа скулы. – Но буду не против услышать ещё раз так пятнадцать.
– Люблю, – Джим шепчет в его губы. Какие пятнадцать раз – слова сами рвутся откуда-то изнутри. Джим выплёскивает их, надеясь, что внутри станет меньше. Что меньше будет давить на грудную клетку.
Не с таким грузом в десятилетнее путешествие отправляются.
Ладонями – под уползшую вверх рубашку Арсения, по его влажной коже, прощупывая подушечками каждую неровность. Жать на проступающие рёбра. Сжимать соски.
– Мне мало тебя, – жарко шептать в любимые высокие скулы, пока бёдра сжимают его бёдра. Пока пах ощущает горячую твёрдость паха. – Всегда мало, Арсений, всегда будет мало. Это невыносимо.
Он молча подаётся на прикосновения. Сам стягивает рубашку, сразу через голову. Весте с майкой. Взлохматил волосы. Ложится обратно, сползает по подушке вниз. Ведёт по себе ладонями, пальцы останавливаются на поясе, принимаются неспешно расстёгивать. Сам художник ухмыляется едва заметно, смотрит прямо в глаза. Знает, что творит с Джимом, по взгляду видно.
Джим теряет голову от его, вроде бы, простого жеста – вести по себе ладонями. Арсений предлагает.
Экономным движением стянуть с себя свитер, короткий поцелуй в губы.
Помочь стащить свободные джинсы.
Потом трусы.
Теперь Арсений обнажён. Раскинулся между бедер Джима, чуть разведя ноги, ведёт ладонями (сильно вдавливает пальцы) по его ягодицам, к ложбинке.
Джим вжимается пахом в его пах. Ощущения острые, яркие, несмотря на слои ткани между ними.
Брать тебя
Хочу тебя взять
Хоть частичку с собой в завтра
Позволь
Поцелуями – по шее, вести языком вниз, прикусывать зубами, дышать тяжело. Собственные руки пытаются справиться со своей же ширинкой, а рот выцеловывает, вылизывает, даже язык пощипывает от солёного арсеньевского пота.
Он почти не шевелится, только мягко перебирает волосы. Поглаживает ухо, заправляет за него выбившиеся пряди. А второй рукой – тянется. Накрывает ладонь, мешает расстёгиванию джинсов. Дразнит. Гладит – пальцы то шершаво проходятся по ладони, то скользят на бедро, то забираются выше, на живот.
Джим уже не знает, чего ему хочется больше: взять эту наглую... или отдаться ему самому.
Языком (кончик почти пересох) – от самой ямки между ключиц, по груди, прихватить сосок зубами (Арсений тихо шипит), ниже, обвести пупок.
Издеваться надо мной
Пересохшим кончиком скользнуть по багровой головке его члена. По самой кромке, потом облизать уздечку, коснуться выступившей капли смазки.
Солёная.
Рот наполняется слюной.
В волосах – чувствуется – сжимаются арсеньевские пальцы. Мягко.
Облизать губы и погрузить член в рот, придерживая за основание. Скользить языком по стволу, не размыкая губ, присбаривать им тонкую кожу. Вести всем широким и влажным телом языка. Медленно, издевательски, ощущая, как член во рту наливается кровью. Становится больше, твёрже, горячее.
– Я бы... тебя таким сфотал, – хриплое сверху. Арсений запрокинул голову на подушке. Кусает губы, дышит глубоко, оттого слова невнятные. – Святой потолок, прекрасен...
Джим поднимает голову, облизывает губы – от головки к ним тянется тонкая нить слюны.
– У тебя будет возможность, – обещает тоже хрипло. – Как угодно.
Вместо ответа он прикусывает два своих пальца, проводит по ним языком. Ведёт ими – от подбородка, заводит за ухо, дальше по шее; кончиками пальцев надавливает, гладит, иногда скользя ниже. Ещё сильнее запрокидывает голову, подставляя горло слабому свету из окошка, облизывает пересохшие губы. Дышит тяжелее, через сжатые зубы. Смотрит на Джима сквозь полуопущенные веки.
Джим проникает в тело Арсения одним осторожным плавным движением. И неглубоко, как бы ни хотелось войти на полную. Нельзя. Анусу мало растяжки пальцами, нужно давать привыкнуть. Ноги художника вскинуты, худые лодыжки на плечах Джима.
Из смазки – только слюна. Зато, пока тело привыкает к вторжению, можно целоваться. Их губы мокрые от слюны друг друга, саднят от захватов и прикусываний.
Руки Арсения сжимают джимовы волосы. Голову обносит от запаха разгорячённого тела Пера: пот, краска, ещё что-то трудноуловимое.
Продвинуться дальше, вызывая тихое шипение. Остаётся лишь благодарить чёртов потолок, что выдержка не изменяет. Что остаются силы брать любимого без травмоопасных последствий.
Дальше. Не останавливаясь, медленно, до упора, чувствуя, как напрягаются мышцы арсеньевского зада.
Люблю
Говорить это вслух уже не хочется. Только мысленно, покрывая поцелуями его шею.
– Не знаю, как ты там жил. Ты не рассказывал. Но, судя по всему, нарушил всё, что я тебе сейчас скажу. Джеймс Файрвуд. Живи. Не смей проёбывать следующие десть лет в ожидании меня. Найди себе кого-нибудь, будь счастлив, трахайся напропалую. Заведи кота. И ради святого потолка, прекрати носить эти идиотские свитеры. Пожалуйста. Думай о том, что каждый час носки любого из них в параллельном временном измерении лишает меня одного волоса. Облысею, предупреждаю тебя. Буду лысый. Страшней, чем сейчас, осознай трагедию.
– И какой смысл в этой проповеди, если ты сам говоришь, что я всё нарушу...
Джим лежит на спине. Только что с очередного захода «с Арсения», руки заложены за голову. Смотрит в потолок.
– Я на тебе свитеров не видел. И то хлеб.
– Вернёшься – оденешь меня, как душе твоей угодно.
Джим закрывает глаза. И так понятно, что он попытается «жить для себя». Не будет изводиться целибатом, хотя бы потому, что это вредно. Примется за построение карьеры хирурга. Но не ждать Арсения – как?
Впустить кого-то чужого в свою жизнь, в свою постель – как?
– Да просто не думай. Делай, что в голову взбредёт. – Арсений перевешивается через край кровати. И, оттуда: – К шее прикоснуться дашь? Я не настаиваю.
– Вот и не надо.
Кровать скрипит под перемещающимся центром тяжести в лице долговязого художника. Хорошо, что не нужно объяснять причины своего отказа.
– Мне нравятся мои свитеры. Они удобные, функциональные, а остальное не имеет значения.
– Как знаешь. – Он кивает и укладывается рядом. Кладёт руку поперёк груди, пристраивает голову на подушке. – Я задремлю? Минут на пятнадцать.
– Спи, – скользнуть пальцами в его волосы. Мокрые. – Я ещё пободрствую.
Комната серая.
Арсений курит, лёжа на спине. Дым серый. В серости присутствует картина. В неё утекают краски. Остальное – вата. В этой вате присутствует нечто фоллоподобное. Черного цвета.
Последние две недели они работали над фоном. Картина продлилась вглубь, увеличив комнату. Теперь, если стоять у самой картины и смотреть не на неё, а в зеркало напротив, начинало казаться, что можно пройти ещё, до теряющейся во мраке стены. А иногда казаться переставало: просто так и было на самом деле.
Так и надо.
Пока они с Кукловодом писали фон, они были безумно вместе. В одной общей тоске по уходящей вечности.
И было в этом всём пустое, недостаточное: не хватало ерунды какой-то, мелочей, кабинета, бардака, красного дивана с исшорканной обивкой, на котором прежний Кукловод жёстко трахал его и хотел навеки присвоить вопреки всем словам о свободе; не хватало окон, выходящих на городок Вичбридж, виски в стаканах, запаха фолловского шампуня от собственных волос, мешающихся ваз и книг на полу; не хватало наспех сделанных бутербродов с густым ароматом копчёной ветчины и свежих огурцов, редких новостей от своих, подгоревшей овсянки, алчного запойного рисования по ночам, без сна, одержимого тёмной страстью взгляда напротив; ощущения, что есть куда возвращаться.
Всё это было слишком живо для них теперь. Осталась жажда рисовать; сухая, яростная. Этой жаждой, как Арсению казалось, он сам себя насиловал, работая над картиной, и получал то же мазохистское наслаждение, перемешанное с дикой экзистенциальной тоской. Что оно было, что? Слов не находилось.
Ночи становились длиннее. Фон по большей части был завершён, и Арсений как-то пасмурным вечером принялся писать фигуры Фолла-Кукловода.
Кукловод этой ночью, когда Арсений вернулся на матрас, не выпускал его до рассвета; и он не сопротивлялся.
После лорд начал меняться. Началось с незначительного: вечерний чай, Кукловод очень по-фолловски водил пальцем по кружке с чаем, по самому ободку. Потом – случайно словленная интонация, неуловимо изменяющиеся черты. Задумчивость вместо порывистой резкости. Она выступала в отдельных движениях, как каркас разрушенного здания через туман.
Арсений провожал уходящего в картину Кукловода, по ночам трогая его запястья. Чтобы ощущением – пульс. Догадкой, скорее.
Хотя что такое реально
