Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 222 (всего у книги 329 страниц)
– Как-как… – Он продолжал поглощать шоколадку, – как человек, которому не дают жрать пироженки. То есть, ощущаю абсолютную безнадёжность собственной экзистенции. Если ты про рёбра, они слегка ноют при резких движениях. Если про то, что я узнал часом ранее от Софи – то мне всё ещё хреново, да и будет довольно долгое время. А ещё есть охота, а ужин только через полтора часа. Так достаточно полно?
Джим кивнул. Информация хорошая. Рёбра за пройденное время должны были вполне себе встать на место, то есть глубоко дышать можно. А если учесть, какими темпами его ненаглядный поглощает всё съестное, до которого дотягивается…
– Хорошо. – Встал, одёрнул халат. – Распоряжусь, чтоб тебя покормили пораньше. Куплю виски. Договорюсь с Доном. Вечером жди.
– Не забудь салфетки и бегемота, – напутствовали его невнятно из-за шоколадки. – И, если не сложно, ноутбук какой-нибудь. Я до вечера собираюсь цветы фотографировать, надо же чем-то заниматься.
– Без бегемота обойдёшься. Ноутбук принесу, твой. В больнице есть бесплатная wi-fi-точка, но пообещай: ты не будешь искать информацию о выживших.
Арсений секунду пристально смотрел на него. Во взгляде мелькнул этот прежний злой холод. Или показалось?
– Обещаю, – ответил спокойно.
Остаток дня выдался насыщенный. Арсений, как и обещал, фотографировал притащенные цветы, думая о Софи.
Об английской аристократии.
О том, что оба они – и он сам, и Софи, прекрасно знали с самого начала – вместе не будут.
Ему позволено было какое-то время жить на Мейфере, пугая её благопорядочных соседей своей антианглийской физиономией и повадками варвара, называть Гайд-парк «ничё так сквериком на побегать» и заказывать в шикарную пятикомнатную квартиру пиццу из кафе через пару кварталов.
Ему было позволено играться, пока леди забавляли эти игры, пока развлекали её.
Ни к чему обманываться, он был для неё частью экстравагантного имиджа. Некоторые из Лондонских верхов экспериментируют с одеждой, некоторые заводят экзотических животных.
Софи пошла дальше и с размахом – завела любовника из низших слоёв, иностранца, фотографа со скандальной репутацией.
Но речь никогда не шла о детях. Она, в постели бешеная и ненасытная как дикая кошка, принимала таблетки.
Как вообще могло выйти такое – внеплановая беременность – у неё? Звёзды сошлись, что ли? Половина таблеток оказалась на эффекте плацебо, а он не сработал?
Но теперь всё вернулось на круги своя.
Она, спустившаяся к нему в ад и грязь, вытянувшая оттуда, снова уходила. Отпустила руку, поманив призраком солнечного света. Не было никакого солнца. Или было, но никогда не принадлежало ему.
Но ребёнок-то мой.
Он пристроил фотоаппарат на тумбочке. Штатива не было, а держать перебинтованными пальцами – то ещё решение.
Не твой. Какой-то там половинчатый набор генов против понятий о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо» для высшего общества. Не будешь же ты позорить Софи требованием генетической экспертизы.
И твой ребёнок под фамилией Фолл
Софи под фамилией маньяка, которого ты почти что ценой жизни вытащил из небытия
«What I think don't matter anymore», вот уж точно
Фотоаппарат, неровно установленный, едва не свалился с тумбочки.
Так, хватит. Прекрати скулить как брошенная подзаборная сучка
Любила тебя Софи или нет – это её дело. Любил ли ты её – сугубо дело твоё. У вас был прекрасный год вместе, она была твоей музой и помогала в работе. Всё прекрасно, есть что вспомнить. Если хочешь впасть в депрессию – иди напиши слезливые мемуары.
Следующие полчаса он старался не думать.
О Джоне Фолле, который будет стоять с его любимой женщиной у алтаря. Которой будет приносить фальшивую насквозь клятву.
Нет, он старался не думать.
И о том, как будет прекрасна Софи в белом платье с дорогущим голландским кружевом. Почему именно голландским? Чёрт знает. О другом хорошем он не слышал.
А ткань тогда откуда? Лучший китайский шёлк, а, спец-модельер? Или этот… который производят гусеницы тех здоровенных бабочек которые павлиноглазки***** двадцать шесть сантиметров
Он вроде самый дорогой.
На этом моменте Арсений всё же силком заставил себя перестать думать. Это как в Сиде – почти. Не думай, и не будет вокруг всякой дряни.
Он раскладывал цветы на подоконнике, простыне, столиках, утащил огроменный букет в ванную (в каждой палате была такая, вызывая стойкие ассоциации с гостиничным номером), разбрасывал цветы, курял их в воду.
Капли блестели на влажных лепестках, скатывались, Арсений подбрасывал мокрые цветы, обдавая мелкими водяными брызгами себя, фотоаппарат и бинты. Сосредоточенно бросал в воду, окунал вниз венчиком, удерживая ногтями стебель, ставил на дно вазы. Цветы мягко, призрачно-сладко пахли, наполняя крошечную ванную чем-то неуловимо-тревожным.
Вскоре мокрые алые, белые и розоватые лепестки валялись по всей ванной. Плавали в набранной воде, в которой по щиколотку стоял Арсений, лежали на краях раковины. Раздраконенная гвоздика багровела на белом кафеле рядом с листом развёрнутой обёрточной бумаги. Тонкий запах золотой водяной пылью переливался в комнате; мерцал в отблесках от потолочного светильника, ловимых осевшими по стенам каплями влаги; он же бликовал в линзах простенького объектива.
А вот что я оказывается фотографирую
Я фотографирую запах цветов.
Сегодня.
А сразу не понял. Вообще ничего.
Через два часа работы Арсений откинул со лба намокшие пряди волос, сел на бортик (смахнув с него лепестки предварительно), оглядел разруху. Мокро, пусто. Холодный кафель, вода и кучка намокших цветов.
Фотоаппарат он предусмотрительно держал в согнутой руке, чтоб не коснулся воды.
Халтура
Ну да ладно зато тренировка
Конечно, влетело от пришедшей в шесть медсестры. Убирался, как мог, загладил вину шоколадками. Поболтал с девушкой, пообещал ей, как выздоровеет, фотосессию. Оказалось, она его как фотографа знала – запомнила в одном из журналов, удивилась ещё, что имя необычное, потому и запомнила.
После процедур, не зная, чем заняться, высунулся походить по коридору в халате и тапках. Заглянул в соседнюю палату.
Его устало и с чувством послали на чистейшем русском.
Арсений понимающе кивнул, сказал «о’кей», закрыл дверь, собираясь идти дальше…
Остановился. Засунулся обратно.
На кровати сидел замученный, бледный человек среднего возраста, в больничной пижаме, и неловко тыкал пальцем в экран смартфона.
– Звиняй, – обратился к нему Арсений по-русски, – вот ты щас что сказал?..
Через пятнадцать минут они с лечившимся тут же соотечественником уже пили его чай, заедали притащенными Арсением шоколадками и радостно, громко (чтобы все могли порадоваться – как они объяснили это друг другу) орали друг другу на родном, не стесняясь в выражениях (всё равно никто не поймёт). Тот ворочал каким-то международным бизнесом, вроде что-то там связанное со строительством нефтепроводов – Арсений особо не вникал; зато он, седьмой год живя в Англии, страшно скучал по родине и был жутко рад хоть с кем-то от души поговорить по-русски.
– А тут, понимаешь, хорошо хоть сделку успели оформить… В один день слёг, хрен его знает, что моим старым внутренностям надо, – он вздохнул и покачал головой. – Да и денег вывалить пришлось… Эти ж грёбаные морды английские, ты ж знаешь, что здесь за бесплатная медицина? Хуже нашей, ей-богу. А, да чего там, – махнул рукой, улыбнувшись, – давай ещё по чаю и о плохом не будем.
Арсений, кивнув, разлил по кружкам остывающий чай.
В девять их, уже вовсю обсуждающих, где бы достать водки, – ну, чтоб уж совсем аутентично за встречу, – растащили по комнатам. Правда, новый знакомец успел в закрывающуюся дверь пригласить его к себе, как из больницы выпишутся, ему родственники прислали недавно посылку с домашним мёдом, самогоном, копчёным салом и банкой солёных огурцов – только распаковать успел, как слёг.
Возвращался к себе Арсений хоть и под конвоем недовольного медбрата, зато улыбаясь до ушей.
До половины десятого втихушку при свете настенного светильника фотографировал в разных ракурсах разломанный шоколад в распечатанной фольге.
Фольга загадочно поблёскивала, шоколад густо и ароматно пах какао и швейцарским качеством.
Ну хрен ли вам
Подарок Джонов
Твою длять вот именно так – длять
Арсений, улёгшись щекой на покрывало (наполовину – на фольгу), вдыхал запах шоколада. Рядом чернел бок затисканного за несколько часов фотоаппарата. Мягкий свет от бра лежал на нём невесомой золотистой плёнкой.
Давно в руках не держал
Почти мыльница
Я так фотографирую
Как на мыльницу
Мыльница
Не мыло
Шоколадка
Его утянуло в тёплую, пахнущую шоколадом темноту. Он слышал своё размеренное дыхание, при каждом вдохе-выдохе фольга под щекой тихо и ломко шуршала, но звук не будил.
Из дрёмы выдернул не скрип, нет – двери тут открывались бесшумно, а – что? Волна воздуха? Шаги?
Зашедший сначала распознался глазами просто как пятно, но нос сразу учуял – Джим. Или даже не так – мистер Файрвуд. Запах отличался от того, который помнил Арсений – что-то хвойное, тяжело-древесное, пряное.
– Мне на тебя жаловались, – негромко.
– Хочешь, – начал Арсений задушевным тоном, не отрывая щеки от фольги, – я сам тебе на себя пожалуюсь?
– Спасибо, мне хватило.
Джим, смотря на него нечитаемым взглядом, принялся разматывать тёмно-коричневое кашне.
Арсений зевнул, громко щёлкнул зубами.
О своих посиделках и принятом приглашении на сало с самогоном он решил благоразумно умолчать.
Поэтому просто смотрел на Джима в ответ, пытаясь понять, что это вообще за фрукт такой.
Ну, ничего, если настроен он серьёзно, я мно-о-го за эту ночь узнаю
И получу ноутбук.
– Ты не мог бы лечь в более… стандартную позу?
Кашне отправилось на спинку стула, пальцы Файрвуда, слегка застопорившись на первой пуговице, начали расстёгивать пальто. В конце фразы на губах дока появился даже намёк на улыбку.
Слегка встрепанный – в пределах нормы, а на волосах поблескивают капли. На улице, значит, дождь.
– Ты не поверишь, но переворачиваться неохота, – поделился Арсений доверительно. – Не переживай только, когда доберёшься до брючного ремня, я точно перевернусь. Рефлекс сработает. Знаешь, как мне от деда в детстве доставалось?
– У нас не было принято бить детей.
Раздевшись, повесив аккуратно пальто на спинке, Джим присел на его кровать. Провёл прохладной ещё рукой по его волосам.
– Переворачивайся на спину, – твёрдо.
Арсений, пока запястье было над ним, быстро втянул запах. Тот самый, хвои, разогретой солнцем смолы и пряностей.
Хм, это он к визиту так подготовился, интересно?
Но перевернуться всё-таки перевернулся, зашуршав повсюду разложенной фольгой. При этом продолжал разглядывать Джима сквозь лёгкий прищур. Фотографировать пока не тянуло.
Тот молчал. Перебирал его пряди, обволакивал взглядом тёмных глаз. Явно разглядывал. Потом пальцы, выскользнув из волос, обвели скулы, вниз – по шее, по руке. И, взяв его забинтованную ладонь в свою, прижался щекой к выступающим из-под бинтов пальцам.
– М-м-м… чаю хочешь? – поинтересовался у него Арсений, наблюдая мерцание дождевых капелек в густых волосах и край подсвеченного лампой уха. Джим прижимался к его руке как ребёнок к самой любимой игрушке, которую считал потерянной, и вдруг, после всех слёз, страхов, воплей и истерик, – нашёл. – Мне тут кипятильник подогнали, можно от розетки в кружке греть.
Мать твою сколько прядей седых
Не было столько
Ну точно совершенно не было
– Арсений, я всё же врач, – негромко и слегка хрипло. От пальцев не отлепился. – Кипятильник будешь тут включать без меня. Если хочешь чая, я просто схожу за чайником.
– Да ну… думал, тебе надо. С мыслями собраться. А лучше чая для этого ж ничего…
Арсений неловко пошевелился и угодил локтем в фольгу с кусками шоколада. Она громко и колко зашуршала в тишине.
– С моими мыслями всё в порядке. Невозможно десять лет находиться в раздрае.
Джим слегка отстранился от его пальцев, одарил ускользающей улыбкой и прижался губами к едва оставленным костяшкам.
Арсений запустил пальцы свободной руки в его волосы. Насколько смог. И принялся просто поглаживать, ощущая на коже дождевую влагу, пропитавшую пряди. Это было странно. Вообще всё было странно.
– Я как будто сейчас не в своём времени, – сказал наконец чуть хриплым – от банального волнения – голосом. – В особняке всё было проще. Во, чёрт, сказал. Целый день формулировал.
– А у тебя было время формулировать? – Джим поднял на него смеющиеся – теперь точно – глаза. – Но это и нормально, Арсений. Как ни печально, пока что ты тут на птичьих правах. Твоё место – там.
– Моё место – там, – повторил, разглядывая Джима во все глаза. – Да. Я это сегодня понял.
Тот кивнул, отрываясь от его руки. Взял её в свои ладони.
– Но я не меньше рад видеть тебя из-за этого. Я очень скучал.
– Да я как бы понял, – Арсений мягко надавил ладонью на его затылок, склоняя над собой. – Давай уже. Так проще будет.
Джим наклонился, закрывая глаза, приник к его губам. Он ощутимо дрожал, касался его не успевшими как следует согреться пальцами. А целовал не быстро, но будто стараясь насытиться, впитать… Иногда почти разрывал касание, просто глубоко дыша, и тогда Арсений мягко скользил языком по его губам. Несколько мгновений, после чего Файрвуд снова склонялся ниже, медленно углубляя поцелуй, будто тонул – всем собой – в непонятной тьме. И чувствовалась при этом какая-то тоска. Очень странная, очень далеко запрятанная тоска. И её никак не получалось распробовать поцелуем.
Ощущение утекало сквозь пальцы, как свет. Есть – и не можешь осязать.
Нужно было идти дальше. Осторожно – не смять бинты – скользить под свитер Файрвуда горячими пальцами, чувствовать, как он отзывается – будто просыпаясь, будто только-только прорастая собой в реально происходящее.
И страшно не хватало чувствительности ладоней. И бинты не сорвёшь, как бывало в особняке. Даже не потому, что Джим разозлится, а потому что впервые Арсений всем собой чувствовал, насколько необходимо выздороветь как можно быстрее. Руками тоже.
Довольствовался пальцами. Кончики, фаланги – по коже поясницы, прогладить дорожки большими пальцами – и вверх, вызывая судорожный, быстрый и словно украдкой – вздох в ответ.
Поддаётся
Давай, расскажи о себе. Расскажи, чего ты хотел все эти годы
Мне важно разделить эти годы с тобой
Ну так что?
Джим с глубокими вдохами-выдохами скользит губами вниз, к шее. Прижимается горячо к бьющейся жилке за ухом – пальцы левой руки туда же, потом подушечками вниз, к кромке бинтов, и прижать её, дрожа, к коже. Проводит по краю плотной повязки.
Вторая его рука на затылке. Сжимает волосы, изредка, на секунду, ослабляя свою хватку, чтобы сделать сиплый вдох.
Кровать слегка вибрирует – это док торопливо скидывает обувь и залезает, зажимая бедрами его ноги. Склоняется, замирает над ним. Смотрит, тревожно, пылко, будто стараясь взглядом передать ему что-то, что сказать не может.
– Джим, – еле слышным, охрипшим шёпотом и почти умоляюще. Пальцы слегка поглаживают его бёдра, взгляд сцеплен с его взглядом, с тёмной, отражающей мягкие световые блики глубиной. Прорывает, ищет. Что – Арсений и сам бы не объяснил толком, но не находит, и от этого под горлом больно давит тоска. – Ты как чёртова… луковица. Дохренаста слоёв и не пойми где суть.
Тот слегка хмурится. Губы дёргаются в намёке на улыбку, а потом, шумно выдохнув, Джим упирается лбом в подушку, справа от головы Арсения, тихо, почти неслышно, выдыхает что-то нецензурное, на тему «ёбаной жизни».
– Арсен… ний, я с ума схожу, – негромко, хрипло, будто это выплёскивается из него толчками, а он проговорить не может. – Тебя отпустить… знаю, надо, но там же… до сих пор вспоминать тяжело, а тебе… тебе идти туда. Ч… чёрт, смотрю на тебя, у тебя только заживает всё, кожу на руки… зачем пересаживали, а? Бессмысленно, чёрт возьми…
Его пальцы, неловко вплетённые в волосы Арсения, сжимаются.
– Эй, я как бы не из сахара под дождиком, – Перо утыкается в его шею, целует горячую кожу. Мешают волосы, и он осторожно убирает их ребром ладони. – Переживём, слышишь?
– Я это знаю, – отзывается сварливо. – Ты бессмертный, кажется. Ты мне вообще ещё горы обещал, так что никуда не денешься.
Пальцы выплетаются из волос, невесомо гладят скулы, а потом Джим впивается в его губы. Уже не неторопливо, не щадя их разбитость, а жадно, отчаянно, даже стукаясь зубами. И вот это – захлёст его отчаяния в смеси с жаждой обладать им, с желанием чистым и тёмным, окончательно бьёт в голову. Кружит, как стакан виски залпом или острый, мокро-снежный горный воздух. Врывается в душу и невыносимо-щемящим комком сжимается в груди. Тело само подаётся навстречу. Арсений выгибался бы сейчас как кот, если бы не бинты. Подавался бы развратно, подставлялся бы под его врывающиеся отчаяние и жажду. Поощрял бы её, доводя Файрвуда до безумия.
Джим пальцами проскальзывает под полу халата, не касаясь бинтов – вниз, под резинку трусов, крепко обхватывает напряжённый член.
