Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 289 (всего у книги 329 страниц)
Заметив краем глаза мерцание у плинтуса, Арсений кинулся туда. Упал на четвереньки, пополз, бешено хлопая ладонью вдоль деревянного бордюра с облупившейся краской, но крохотный уголёк каждый раз увёртывался.
Время тикало.
Упустив очередной, Арсений лёг посреди коридора и уставился в затянутый паутиной и сумерками потолок. Силёнок пробиться в ад самостоятельно не хватало. А ловить «проводников» – так их звала Исами чёрт не думать – не получалось. Они убегали.
Он закрыл глаза, пытаясь вытолкнуть сознание на тот уровень, где обитали живые разломы в полу и стонущий воздух. После нескольких визитов в ад он не сомневался, что воздух там живой, имеет свой голос и стон этот – никакая не игра воображения.
Давай, ну давай
Давай, скотина
– Молодой человек, довожу до вашего сведения, что лежание на холодном полу никак не способствует здоровью спины. В будущем…
Арсений рывком поднял корпус и развернулся. Позади стоял, конечно же, Энди, с клеткой и стеклянным фонарём. В клетке шуршал крыльями ворон – не мог расправить их в тесноте, и перья тёрлись о прутья. На них, чёрных, а также в очках Энди поблёскивали отсветы от свечи. Наверно, опять шёл на кухню – в последнее время его что-то очень интересовало именно там, Дженни говорила, что он всю посуду повытаскивал. Ей было всё равно, теперь все эти чашки-плошки-поварёшки не были нужны, готовить нечего.
– Профессор, я сию же секунду исправлю свою оплошность, – Перо поднялся. В голове мелькнула мысль, могущая оказаться полезной. – Просто я охотился за маленькими… существами. Они обитают на третьем слое, который Исами звала Адом. Их трудно поймать, и я думал, если лечь неподвижно…
– Ни слова более! – Энди приподнял фонарь. Птица, испуганная резким движением света, завозилась в клетке, усиленно зашуршав перьями. При этом она молчала. – Меня так же крайне заинтересовали эти существа, как вы изволили выразиться, да… Идёмте. В ловле нет нужды.
Энди пошлёпал к лестнице. Оставалось только идти за ним.
В комнате, поставив фонарь и клетку на стол, профессор залез в шкаф и извлёк оттуда большую корзину. Она была пустая, если не считать каких-то мелких хлопьев пепла, покрывающих дно.
Энди попросил его вытащить стул на середину комнатки и, как только просьба была выполнена, живо водрузил на него корзинку. Из ящика стола он вытащил старые растрёпанные листы, слабо перевязанные шнурком. Там же, в ящике, имелись ещё листы, несколько пачек, перевязанных ленточками, каждая с бумажкой-припиской поверх.
– Старые письма. Не волнуйтесь, молодой человек, прежде все их я прочитал и убедился, что никакой документальной ценности они не представляют.
С этими словами профессор извлёк несколько листочков, папку бросил обратно в ящик стола, а вытащенные письма разорвал на четыре части, ссыпав в корзину. Пару секунд ничего не происходило.
Перо, уже отошедший от попыток восприятия Ада, даже наклонился ниже. Прошло ещё секунд пять. Энди был спокоен. Потом Арсений заметил начавшие расползаться по жёлтой бумаге крохотные язычки пламени, быстро, впрочем, гаснущие. Листы чернели, мерцали прозрачно-оранжевым пунктиром обугливающиеся края. Причём происходило это по всей площади клочка бумаги – его медленно что-то проедало в нескольких местах.
– Они становятся всё прожорливее, – заметил профессор, сложив на груди руки, – так что приходится держать их на голодном пайке. Прямо как нас держит этот новый управляющий, – в голосе его послышалось неприкрытое презрение. – Не правда ли, хорошая аналогия? С одним только отличием: моя мера вынужденная. Писем в особняке не так много, как хотелось бы, и я уверен, что нашёл большинство из них в открытых комнатах.
Ну да Джек тогда говорил что Энди собирает по всему дому какие-то бумажки
Когда я только вернулся из будущего
Арсений почти ткнулся лицом в бортик корзины, наконец, проморгался, и сумел различить: по плетёному дну перекатывались эти самые живые угольки. Только они были куда толще тех, что шастали по коридорам, размером примерно с мышь-полёвку. Можно было различить и что-то вроде шерсти, хотя, конечно, обман зрения, просто лучики яркого, концентрированного пламени. Между этих лучиков что-то поблёскивало, множество чёрных и до ужаса напоминающих глаза бусинок. Комочки перекатывались по клочкам листа и жадно поглощали их в себя, пережигая в пепел. Вскоре от разорванных писем остались только серые хлопья.
– Твою мать, – сказал Арсений по-русски, чтобы не вызвать волну возмущения Энди.
– Я исследую их поведение уже три недели. Они питаются, представьте себе, – красноречивая пауза, – памятью, которая наполняет предметы. Чем тяжелее память, тем больше им нравится. Потому, – профессор махнул рукой на раскрытый ящик стола, где лежали несколько стопок писем, – я сортирую письма по содержанию. Те, что описывают душевные, так сказать, страдания или невзгоды адресанта, сложены в стопку с надписью…
– «Десерт из орехового пудинга и какао», – закончил за него Арсений, теперь сообразив, к чему все эти листочки-заголовки.
Ещё в ящике были стопки с надписями «лёгкий завтрак овсянкой и фруктами», «ужин со сменой блюд», «бульон для больного простудой» и «чаепитие в пять пополудни». Оставалось только поразиться тонкому чутью Уолкмана (в сочетании со столь же тонкой иронией), распределившего чьи-то письма на столь абстрактные категории. Это же надо было догадаться, да ещё и рассказывать об этом теперь с такой невозмутимой физиономией.
– Можно мне взять одного? – спросил осторожно, но получилось нетерпеливо и как-то… подпрыгнувшим голосом. – Нужно настроиться на восприятие ада… а самому поймать не получается.
– Ну конечно, Перо! – Энди произнёс это так, будто его удивляла сама возможность отказа. Покивав, запустил руки в корзину и извлёк оттуда один огонёк. Он недовольно покатился по сморщенной коже, но ожогов не оставлял. – Только не забудьте после описать подробно своё впечатление от «ада». Нигде более нельзя исследовать такой феномен, а одностороннее описание только одного наблюдателя – меня самого – может оказаться недостоверным…
Огонёк скатился на подставленные руки Пера. Мёрзнущие от недостатка крови ладони тут же согрело мягким, нежарким теплом.
– Проклятое… тепло, – зачем-то сказал Арсений. – Спасибо вам. Я сам бы ещё неизвестно сколько носился по коридору.
– Пустяки, – Энди уже убирал корзину с остальными «подопытными». – Если это поможет вам отвлечься от чувства утраты. Нет лучшего отдохновения для страдающей души, чем активная умственная деятельность…
Арсений даже на секунду ошалел, потом понял, что Энди это о смерти Тэн.
Кивнув профессору на прощание, он вышел в коридор и понёсся на третий этаж. Комочек перекатывался по его ладоням, по чистым белым бинтам, грел скрюченные пальцы.
На месте, в бальной зале, Арсений уселся на пол, уложил туда же сумку и фонарик. Не обращать внимания на темнеющие зеркала было сложно. В них множилась и удлинялась в бесконечность эта и так немалая комната.
– Ну, хватит лирических отступлений... поехали.
Он вытащил из сумки штук семь набросков, все касались так или иначе последних событий в особняке (рисовал урывками и сквозь боль). Умирающие Перья, распятый в зимнем саду Джим, привязанная к креслу Дженни, Лайза в клетке… Разложил их на полу дорожкой и пустил комок на бумагу. Тот явно обрадовался. Засветился, шерстинки-лучики стали ярче.
– Веди давай, – прошептал Перо, распластываясь на полу. Тепло в пожирании рисунков развил просто-таки рекордную (для контуженного владельца самоката) скорость пол-листа в пятнадцать-двадцать секунд. Он упорно продвигался по разложенной дорожке, а Арсений полз за ним, приникнув телом к холодному полу и не отрывая взгляд от ало-оранжевого комка.
Кто-то там всё мучился вопросом как выглядит дорога в Ад
Да вот так. Хлопайся на пузо и ползи.
По мере того, как он проползал всё дальше за остающейся дорожкой пепла, боковое зрение улавливало изменения вокруг: тьма сменялась на тусклый багровый свет, а он медленно наливался ярко-алым; воздух начал надрывно и тихо звенеть-стонать на одной ноте, а деревянные доски под ним обращались в горячие неровные камни.
Тепло дополз до последнего рисунка, замер там, быстро переработал бумагу, оставив за собой кучку пепла, и вдруг, откатившись чуть дальше, канул в очередной разлом.
Арсений медленно поднялся. От горячего воздуха и запаха гари кружилась голова, хотя и понятно было, что это самовнушение, как пар от дыхания в Сиде.
– Я буду рисовать, – сказал он Художнику. Тот расцвёл приветливой улыбкой. В аду он больше не был тенью; серый туман обрёл плоть. Багровые отсветы скользили по коже, они же отражались в слепых глазах. Тень держал альбом и что-то рисовал мерцающим угольком по призрачно-серому листу.
– Забахаю перфоманс с выездом, – пояснил Арсений. – Только вместо выкрутасов с моей тушкой получите вывернутую душу. Так будет достаточно?
– Куда лучше рисовать, находясь на грани, – ответствовал Тень. – Подожди минуту, закончу рисунок.
Он улыбнулся, прекрасно зная, что в аду времени нет.
Арсений ждал.
– Тебя терзает совесть? – мягко спросил Художник. – Нашёл способ спасти одного. А между тем, если бы чуть раньше догадался, что значит тот багровый нимб, сразу понял бы, что Исами умирает, смог бы… попытаться… спасти и её, и того, другого. Я говорил тебе. Пытался предупредить.
– Что ты пытаешься сделать? – просил Перо даже с некоторым любопытством, наблюдая, как карандаш мелькает над краем альбома. Алые всполохи скользили по обратной стороне листа.
Как он может рисовать – слепой?
– У тебя ещё есть вопросы? Я открываю в тебе бездну. Через чувство вины, через горечь, через страдание. Никакая картина не рождается из света. Любое искусство питает тьма. В основе любого стремления творить лежит бездна. Какую картину ты сможешь написать, если позволишь смерти Исами прорасти через себя? Чарли, мой добрый друг, не выдержал, слабеньким оказался. – Багровые провалы глаз безошибочно вперились в Перо. – Живопись не для слабых духом. А ты выдержишь нарисовать смерть любимого человека?
– Чарльз её любил?
– Спроси её саму при случае. Ты ведь можешь?
Художник, видимо, ощутил его взгляд, направленный на альбом, и повернул лист.
На серой бумаге – сосны, запорошенные снегом, на берегу замёрзшей реки. Далеко от берега полынья, окаймлённая тонким сероватым льдом. Внутри вода, чёрная и густая – начало декабря. На тонком стволе молодой сосны повязана ярко-алая лента.
Ветер тянет позёмку и треплет её; да ещё и композицию Художник выбрал такую, что лента словно хочет сорваться с сосны, к которой привязана, и унестись вместе с ветром за серый горизонт, набрякший снеговыми тучами.
Пока Арсений смотрел, рисунок осыпался пеплом.
Тень пожал плечами, как бы показывая, что он не виноват: в аду, где обитают неприкаянные Зеркала, рисунки долго не живут.
– Без тебя знаю, – отозвался Перо. – Я не отпускаю её, потому что так надо.
– Ей или тебе?
– Лучше заткнись.
Художник усмехнулся, обнажив острые зубы.
– Ты сюда не болтать пришёл. А рисунок, к слову, твой. Я же слеп.
– Врёшь, брешешь опять, как собака, – процедил Арсений сквозь зубы, уже понимая, что Художник прав. Его Зеркало нарисовало то, о чём он и сам думал. Они одно целое.
Перо медленно облизал пересохшие губы. Ещё одна иллюзия.
– Что надо делать?
– Для начала? Просто разведи краски.
…Это была грязь. Он сгорал заживо, сливая себя с ощущением абсолютного мастерства; оно было в каждом движении руки, которую направлял Тень, и они были одно целое, потому что не могло быть иначе: Перо стоял перед своим Зеркалом, и Зеркало горело вместе с ним.
Пальцы сжимались, сначала на угольке.
Арсений готов был теперь благодарить тот свой сон, со смертью Джима, потому что было проще поверить в факт смерти.
Выломанный болевыми судорогами остов. Линии построений, и первые, осыпающиеся пылью со стены штрихи. Геометрические тиски сжимали собой будущее тело, пока уголёк, не покончив с каркасом, принялся одевать его плотью. Но нет, не живой.
В широко раскрытых глазах Художника Файрвуд снова умирал в библиотеке, он видел последние крохи секунд до того мига, когда взрыв расколол надвое мир, на до и после, на надежду и мрак; но не так, как было во сне, нет; взрыв, подлый и помеченный печатью Трикстера, сменялся на… цепь?
Он умер от руки Кукловода, никак иначе. От его ловушки.
Кровь вытекала из колотой раны. Было больно. Он звал кого-то перед смертью? Пера не было рядом.
Была ночь.
Ступени скрипели под ботинками. Записка? Точно. Джим получил записку от Кукловода с требованием явиться ночью в библиотеку. И не смог устоять – вдруг это ключ к ещё одной тайне дома.
Несколько капель касторки в нужные цвета масла, выдавленные на гладкую деревянную поверхность. Первые мазки по стене.
Было испытание? Раз ловушка, было. Джим плохо проходит испытания.
Каждый его шаг как выкрик «ложись», застревающий в горле. Пера там не было. Некому было предупредить.
Он не прошёл испытание до конца. Задевает леску, или цепь, или…
Можно никогда не узнать.
Широкая кисть неспешно накладывает пласты основных тонов.
Перо переживает минуты до смерти. Медленное истекание кровью. Невозможность пошевелиться. Адскую боль. За себя и за него, беспомощно корчащегося на полу библиотеки.
Положим, Кукловод бы сказал мне, что он там умирает. Но не открыл бы дверь.
Да, так всё и было.
Он бьётся о стену. Орёт что-то, разбивает в кровь костяшки. Ад воет за спиной. Торжествующе.
Художник не даёт кисти дрогнуть, крепко удерживая пальцы.
– Пиши. Это главное, – шепчет на ухо горячо, как человек. – Пиши, я держу.
Арсений увереннее сжимает кисть.
На основные тона добавляются тени, скользят, смешиваются на границе восприятия в полутени. Фрагмент ковра, кровь…
На полу. Повсюду.
Судороги.
Торжество маньяка.
– Открой чёртову дверь! – ревёт Перо, врезаясь со всей силы в стену, за которой умирает самый дорогой ему человек. – Открой дверь, сука, я тебя урою собственными руками!
Кисть скользит, складки на одежде, распоротый разрез колючая проволока?
Резко высвечены жилы на шее, голова повёрнута набок, глаза ещё открыты или уже не закроются, но нет, ресницы ещё дрожат, ещё борется за жизнь сердце, он ещё дышит; в рефлексах на полусогнутых пальцах от натёкшей крови алые капли, отсветы от огня в камине.
Кончики пальцев подрагивают. Взгляд пустеет. Осмысленность из него вытекает вместе с кровью.
Перо срывает голос и хрипит по эту сторону, он готов клясться, что слышит затихающие удары сердца.
– Поздно, – Кукловод, стоящий где-то далеко, за спиной, ухмыляется. – В человеке всего пять-шесть литров крови. Можешь мне поверить, вытекло больше половины.
Он видит, как дрожат полусогнутые пальцы, а в луже крови дрожат отсветы огня. Уютно трещат сухие дрова в камине. Кисть окунается в краску, красным, багровым, тончайшие переходы требуют внимания, когда сознание разорваться готово от боли.
– Поздно, – повторяет маньяк. – Умереть – как сдать экзамен. Раз – и всё закончилось.
Очеркнувшие прикрытые веки ресницы. Тусклый взгляд в пустоту. Приоткрытые запёкшиеся губы. Бледность, пока ещё не переходящая в синеву, но голубоватые тени уже подкрадываются, уже лижут скулы тонкими языками, уже забрались между безвольных пальцев, эти падальщики, уже затягивают темноту под веками и резкие складки от носа до губ; бледный ультрамарин, обессиленный белилами, безжалостно вдавливается в комок чёрной краски.
– Пусти… – Перо упирается лбом в дверь. – Пусти хотя бы попрощаться… – резко отстраняется, задирая голову вверх, к камере, – пусти!..
Врезаться в неподатливую деревяшку до боли в рёбрах. Дыхание вышибает, перехватывает. Ещё раз. Запястье плотно сжимают чужие пальцы.
– Рано.
Он сухо всхлипывает, боль застряла комком в горле. Нет Джима. Не будет больше. Не будет. Никогда. Время замрёт. Исчезнет его голос, запах, мята, бинты и эфир, исчезнет ощущение от его присутствия, навсегда, совсем, тепло, манера говорить, ирония, привычка забираться с ногами в кресло и занудствовать, любовь к Джеку и жертвенность в бешеной смеси с эгоизмом, исчезнут тонкие черты лица, улыбка, чуткие касания его пальцев, их ночи, сотрутся из памяти, потому что холод сильнее он всегда сильнее
Смерть – неизбежность, она факт, от неё никуда не деться, это больно и остро, как наглотаться опасных лезвий и гвоздей, но Художник ведёт его руку выше. Правда, пальцы трясутся, зрение застилает, а цвета мешаются, но в этом, в их единстве, в способности создать реальность из того, что только представляется, есть на дне какое-то жуткое, отдающее запахом масла и запёкшейся крови упоение. Цвета сливаются, ложащийся свет дрожит на мёртвой коже. Бликует в пустых мёртвых глазах. Ничего больше нет.
Тень опускает его руку.
– Сволочь…
Он не помнит себя. Отбегает, врезается в стену раз за разом пытаясь вышибить ненавистную дверь.
Это смерть ты не сможешь поговорить не сможешь быть рядом
Всё уже завершилось закончилось
Уже всё
