Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 211 (всего у книги 329 страниц)
Но будить Арсеня он не стал. Кукловод спит четыре часа днём, четыре часа ночью. Перо – только ночью. Ему надо высыпаться.
По ночам можно было проходить сквозь стены. Вокруг была та же мебель, та же кровать, на которой он лежал и с которой вставал, тот же пульт Кукловода и его кресло… только в кресле сидела знакомая уже тень.
Сердце прыгает у самого горла.
Арсений, стараясь не дышать, медленно подходит к ней, понимает, что она сейчас услышит, заметит, почует, обернётся, пустые чёрные глазницы уставятся на него, и...
– Библиотека, тайник, три раза. Ты забываешься, марионетка.
Резкий, властный голос.
Арсений открывает глаза. Он лежит на скомканных, промокших от его же пота простынях в мерцающей полутьме логова. Всё ещё ночь. Кукловод – за мониторами. Произносит очередную авторскую ремарку между бесконечными действиями кукол в своём театре.
Перо лежит некоторое время неподвижно, успокаивая дыхание, потом поворачивается на бок, так, чтобы его видеть.
И уже спокойно закрывает глаза: до утра кошмар не вернётся.
Доверяю ли я тебе?
Утро. Дела за пультом сделаны. Более того, Кукловод даже попытался приготовить подобие завтрака. Овсянку он пересолил, потом она подгорела, мёд засахарился и добавлять его к каше было сложно. Но Арсень ел. Морщился и ел.
Теперь Кукловод сидел с бумагами на поставки в кресле, в кабинете. Смотрел на разводящего краски Арсеня. Думал.
Ты попрощался с Джимом. Отлично.
Но доверять тебе из-за этого?
– У тебя есть пожелания по продуктам? – спросил неожиданно для себя. Неожиданно, но логично – свои поставки он заказывал с общими.
Зубы стучат.
Пальцы вцепляются в волосы. Болят колени, он стоит на страницах дневников Джона, на своих эскизах, на полу, стружки карандашей, скрепки. Больно, волосы тоже больно, больно запястья.
Он корчится у подножия портрета, сжимается в комок, жуть хватает за горло, жуть лежит серыми полосами света на краю ковра, на пятнах краски, заляпавших пол.
– Она… тут эта дрянь…
Тень нависает над ним, безглазая, тихая. Неотступная. Она пока не видит, она слепа, но может учуять, уже вот-вот...
Хлопает дверь.
– Перо? – холодно окликает Кукловод.
– А… – Арсений выпрямляется, встряхивает головой. Поднимается с пола, оглядываясь на пустые углы. – Я карандаш на полу потерял, никак найти не могу… Тебе кофе на ночь сварить?
Присутствие Арсеня стало привычно. Не как воздух, но как умиротворяющее жужжание системных блоков. Арсень стал органичен.
Кукловоду нравилось видеть его подле себя. Иногда Арсень сидел рядом, на ручке кресла, и тогда возникала дурацкая в своей иррациональности идея купить двухместное кресло. Иногда он подходил сзади во время ночных посиделок у мониторов и ставил перед Кукловодом кружку исходящего паром кофе. Неизвестно, как угадал, но кофе всегда был чёрным, без сахара и других добавок. Очень крепким.
Во время работы было приятно иногда откинуться на спинку, прикрыть глаза и вспомнить, как Перо выгибался под ним ночью. Приятно было вспоминать их жадные поцелуи, крепкую хватку рук на своей спине.
Иногда Арсень его обнимал. Неожиданно, подходил сзади и обнимал. Это началось недавно, и не сказать, что нравилось, но что-то в этом было.
Арсень был повсюду. Даже когда его не было рядом.
– Эта тьма… я вижу, я… она часть тебя, или даже не так… она… это ты, это твоя суть, ты выходишь, вышел из тьмы, но… не вернёшься… нет, не так… не так!..
Арсений швырнул кисть на табуретку. Там она звякнула о стеклянную банку с водой и свалилась на пол. Перо заходил по комнате от мольберта до окна и обратно. Хотелось выламывать пальцы. Невозможность выразить то, что мучило его, с каждым днём становилось всё болезненней. Всё равно, что при сильной тошноте пихать в горло два пальца, но не мочь вызвать рвоту – так, отдельные позывы. Сдавливает желудок, стискивает в судорожном сокращении пищевод, но не рвёт – и всё тут.
Наткнувшись на эту мысль, он остановился у портрета. Вгляделся в проявляющееся из кошмаров, тьмы и красок лицо Кукловода, вгляделся до боли в приоткрытые мерцающие из глубокой тени глаза, в растянутые усмешкой губы…
– Не то!.. – рявкнул злобно, поворачиваясь к портрету спиной и снова принимаясь ходить по комнате. И так до изнеможения, до багровой пелены перед глазами.
Он был только благодарен, что Кукловод во время таких приступов сидел на диване неподвижно и молчал. Арсений в своих метаниях иногда натыкался на него взглядом.
В эти мгновения казалось, что мучительная тошнота вот-вот прекратится.
На экранах происходило что-то новенькое. Ланселот, белёсый библиотекарь, пришёл к Файрвуду-старшему прямо в комнату и принялся что-то объяснять.
Заинтересовавшись, Кукловод прибавил звук.
– Алиса совсем з-забросила фракцию, – вещал Ланс. Док смотрел на него недоверчиво. – Не было собраний, люди в-волнуются…
– Арсень, – негромко позвал Кукловод, – как ты относишься к Грин?
Перо, лежащий на кровати, задумчиво хмыкнул.
– Она… воспоминание, – ответил через паузу. – Её самой давно нет, одна память. Короче, что-то, существующее только формально… а внутри её уже выжгло. Не знаю чем, правда.
– Кажется, это заметили и остальные. Не хочешь посмотреть? Это почти… что вы там смотрели на лентах… кино.
На экране Ланселот, удивительно эмоционально для самого себя, объяснял ситуацию.
– Она, Д-джим… н-не знаю. Н-не слушает. Собрания н-не проводит!
Скрипнула кровать, шаги босых ног, и Арсень нависает над его плечом.
– А ты знаешь, что у неё тоже есть двойник? Как у тебя был Джон. Её тень зовут Элис.
Имя вызвало странную дрожь по всему телу. Кукловод знал его, ненавидел, и оно порождало настолько сильную ярость, что её с трудом удалось подавить. Только дрожь осталась. В самых кончиках пальцев.
– Теперь знаю, – прошипел он тихо.
– Ланс, понимаю, но ты же видишь, в каком я состоянии? Я не могу…
– М-многого не надо, мистер Файрв-вуд! – Донован почти вскрикнул. – Ф-формально! Людям нужен л-лидер, а вам доверяют.
– Ты действительно так думаешь?
– Ну да, – Арсень тихо хмыкнул над ухом. – Людям нужен лидер… Людям вечно нужен тот, кто станет решать за них… пускай и формально.
Кукловод, не глядя, скользнул кончиками пальцев по его подбородку. Он был согласен.
– Я б-буду помогать, мистер Файрвуд. – Ланселот настроен решительно. – Наши выдвинули две кандидатуры – Энди и Харриса. Энди н-не хочет, а Харрис – очень х… хочет. А я хочу вас.
– Хорошо… – Джим медленно кивнул. – Раз так нужно, я согласен. Объявишь?
Художник ищет. Ищет красками, ищет рывками кисти по холсту. Нет, не так. Он вырывает из себя, вымучивает из себя, вытягивает как жилы каждый мазок из себя – на холст.
Не могут быть просто пластами масляной краски на загрунтованной ткани эти глаза. Чересчур настороженные, внимательные, упивающиеся властью над куклами глаза. Мерцающие из тьмы.
Белым. Чуть голубоватым. Блик. Ещё, ещё, ближе, реальнее я посмотрю в твои глаза я должен их видеть должен их…
Кисть замирает.
В краску её, в чёрную гущину краски и чуть синего и – отчеркнуть линию века, ещё он поднимает веки, до того приопущенные, чуть шире зрачки, совсем немного, блики он поднимает взгляд, медленно…
– Д-да… – судорожный выдох. Кисть падает из разжавшихся пальцев. Арсений медленно сползает на пол, к подножию портрета. Утыкается лбом в холодный пол. Дышит.
Он нашёл.
Портрет оживает. О, он оживает, это заметно даже постоянно глядящему на него Кукловоду. Шесть, семь раз в день он подходит и смотрит – либо в процессе работы, тихо, чтоб не мешать, либо в перерывах, либо перед сном.
Портрет оживает. Уже не картина – сама суть Кукловода, душа его смотрит с холста, нанизывая зрителя на свой взгляд. И кто тут – живее, кто на холсте, кто из реального мира, кто объект, а кто – смотрящий? Всё теряется, расплывается, и под взглядом портрета своим собственным взглядом Кукловод чувствует себя завершённым. Он смотрит на себя, он себя видит. С обеих сторон.
Арсень говорит, осталось недолго.
Сон никак не отпустит, он наполовину спит, наполовину нет, глаза открыты он точно знает что видит реальность и при этом спит, но тень идёт к кровати, подходит, слепо ворочает головой…
Арсений не дышит, нет, но знает – она нашла. Она нашла и больше не отступит.
Он рывком выбивается из-под душного одеяла – прятаться уже не поможет, ничего не поможет, и протягивает руки в серый туман, к знакомому силуэту.
– Не дай ей меня сожрать! – орёт, что есть сил, заходится в крике, потому что знает – это его последнее спасение. – Не дай этой дряни меня сожрать!..
Лоб ощущает тяжёлое, горячее прикосновение. Тихое хмыканье.
– Арсень, проснись, – его грубо трясут за плечо.
Он жадно, с всхлипом, втягивает в себя воздух. Как выныривающий с большой глубины. Над ним нависает Кукловод. Не отдавая себе отчёта, Арсений вцепляется в него, притягивает. Роняет на себя, в конце концов. Жадно, всхрипами дышит, как загнанное животное, плотно окольцовывая руками чужую материальность.
– Н-не уходи больше… Никуда… мне надо продержаться ещё… три дня трое суток… нельзя чтобы она сожрала…
– Ты болен? У тебя бред? Галлюцинации? Что?
Арсений слегка приходит в себя.
– Да... да, галлюцинации… – он тяжело сглатывает между двумя захватами воздуха. – Тэн… мы с ней увлекались эзотерикой… она поила меня какой-то травой, думала, я начну вещие сны видеть… Снов не увидел… а это… до сих пор сказывается. Глюки… кошмары.
Он заставил себя разжать руки и выпустить Кукловода, хотя сильнее всего хотелось сейчас прижаться к нему, уткнуться носом в шею и попытаться заснуть. Было чувство, что за ним удастся укрыться от тени.
Кукловод смотрит с картины глазами, выписанными масляной краской. Он чувствует прикосновения кисти – кожей, пальцами, пламенем над чашей. Ноздри подрагивают он собственного запаха, тяжёлого, но сладкого, ибо это – запах существования.
Сделай Арсень ещё несколько мазков – и можно будет пошевелить пальцем. Ещё несколько – моргнуть. Под руками – натяжение нитей, карминово-красное пламя, кобальтовые тени.
Кукловод смотрит на себя с холста. Кукловод смотрит на себя на холсте.
Кукловод есть.
За окном полощет ливень. Громыхает как булыжники по листу железа скатываются, или ветер этими листами железа на крыше гремит, может. То и дело сверкают молнии, высвечивая летящие капли дождя. Арсению, пока ещё дико оглядывался на окно вечером, они казались замедленной синхронизированной вспышкой.
Гроза не унималась. Она полыхала с космическим неистовством, и, казалось, вот-вот должна была родить среди бушующих, разорванных в клочья небес новую вселенную.
Арсений лежал на диване рядом с Кукловодом. На портрете считанные штрихи оставались, но при таком светопреставлении невозможно было даже развести краски – бесконечные всполохи путали цвета, а потом и вовсе электричество вырубилось.
Оставалось только лежать.
Ливень хлестал по стёклам, и Арсений не мог слышать дыхание Кукловода.
Потом был почему-то перерыв, когда грохотание смолкло на целую минуту, и вроде бы даже дождь стал потише. Арсений приподнялся, склонившись над своим божеством.
– А я собой его писал, знаешь? – сказал рядом с ухом. Чтобы уж наверняка за всем этим грохотом.
Кукловод улыбается. Этого не видно, но чувствуется.
– Знаю, – хрипло. – Мной тоже.
– Да, нами… обоими. – Арсений утыкается лбом в его плечо. Никакой нужды в этом нет, кроме полного физического изнеможения. Голову держать на весу сил нет. – Чёртова краска… – шепчет в его плечо, без всякой надежды быть услышанным. – Она притворяется. Кровь это… Наша.
За окном опять полыхнуло, выхватив на миг все предметы в комнате до нереального ясно.
В секундную тишину Арсений вслушивался в шорох дождя настороженно, как зверь. И когда снова загремело железом над крышей, над потолком, прямо над ними, он медленно приподнялся на руках, наклонив голову, и, горбя спину, провёл носом по телу Кукловода от шеи до живота, вбирая запах. Тепла, горького кофе, крови, жжёного пластика, ещё чего-то, много, намешано… и сквозь всё это – его, густой, душный, как давящий дым, втёкший ядовитой обжигающей болью в лёгкие…
Есть
Он есть
Мой… рисунок
Арсений улыбнулся. Выпрямился, вглядываясь в его мерцающие глаза. Достаточно близко, чтобы не заглушил дождь.
– Я люблю тебя, – сказал тихо и отчётливо.
========== 2 мая ==========
Кукловоду казалось, будто бы он вырос. Будто раньше сущность его, душа его, были подобны иссушенной виноградине, неровной, неполноценной, мёртвой. Теперь – даже не сравнишь с расправленными крыльями. Крылья – лишь часть, узкофункциональная, а он – ожил. Чувствовал окружающее всей своей полнотой, ловил пальцами нити чувств и эмоций.
Последний мазок на портрете дал ему жизнь.
Кукловод, ощущая в себе это, хотел испробовать теперь всё, чего был лишён. Он унёсся в логово, открыл, разблокировал там окно, и дышал – полной грудью вбирал в себя свежий грозовой воздух, ловил лицом капли. Потом, мокрый, отфыркивающийся, спустился к очищающему место работы Арсеню.
Воздух пел. Вибрировал натянутыми струнами, гудел ожидающе. Он был как большой кусок масла, размазываемый по срезу свежего хлеба. Понятно, что хлебом этим и был Кукловод.
– Сейчас мне кажется, что ради момента рождения стоило быть полумёртвым, – он уселся в кресло. С мокрых волос капало – по плечам, по носу, но это не раздражало. Может, теперь он даже поймёт, что люди находят в мыльном намокании. – Но это от эйфории. Скоро пройдёт.
Арсень слегка улыбнулся, но ничего не ответил. Он сортировал тюбики краски, рассеянно откидывая в коробку те, что совсем опустели. Могущие пригодиться кидал в стоящий на столе ящик. Волосы Пера, недавно побывавшего под ливнем на улице, свисали теперь слипшимися прядями и закрывали большую часть лица.
Кукловод снова, с удовольствием потянул носом. С улицы, от окна, несло свежестью, в самой комнате стоял ощутимый запах масла и растворителя. За ним, заднепланово, угадывался лёгкий оттенок касторового масла. Это было в воздухе и раньше, но теперь ощущалось совсем по-другому. Даже полированное дерево подлокотников совершенно иначе касалось подушечек пальцев.
– Я отпущу тебя, Арсень. – Он откинул голову на спинку, наблюдая за художником. – Отдам десятый ключ. Хотя мне и неприятно, что вместе с тобой выйдут и те, кто за свободу не боролся.
– Многие из них помогали мне одним своим присутствием, – вымолвил тот хрипло. В последние два дня он вообще говорил редко и неохотно. Правда, за фразой снова последовала непонятная улыбка.
– Это не имеет значения. Открытая дверь открыта для всех. Куда пойдёшь ты?
– У меня-то как раз, – он отбросил последний тюбик в коробку на полу и потянулся, – выбор огромен. Я не в своём времени, без связей, работы, документов – мои ведь недействительны? Это ли не свобода.
– Ты можешь остаться.
Кукловод склонил голову набок, наблюдая за его реакцией. Отпускать от себя своё Перо не хотелось. Привык, сроднился даже, даже к запаху его, который незаметно пропитал всё в логове. Не ему, познавшему свободу, ограничивать Арсеня в выборе своей судьбы. Но хотеть никто не запрещал.
– Станешь моим помощником, наберём третий акт. Не сразу, может, через полгода. Мне тоже надо отдохнуть.
Арсень поднял голову. По взгляду сложно было что-то понять, он был устремлён в себя.
– Может, я вернусь. Но так же, как в своё время Тэн и Райану, мне надо самому понять, что я хочу вернуться.
– Двери особняка всегда открыты для тебя.
Кукловод встал. Подошёл к портрету и ещё раз устремился взглядом в его материальность и завершённость.
Расставаться с Пером сейчас, когда жизнь, наконец, начала открываться Кукловоду, было тяжело. Но и держать его он не имел права – работа закончена.
– Побудешь со мной ещё день?
– Конечно, учитель, – Арсень подошёл сзади, встал рядом. – Только… разве ты не собрался иммигрировать куда-нибудь? Большинство марионеток нынешнего акта… не факт, что кто-нибудь из них не кинется доносить на тебя. – Казалось, слова даются ему с трудом. Арсень провёл рукой над портретом, не касаясь, впрочем. Смотрел куда-то сквозь. – Я думал… предложить тебе уехать. Я мог бы сопровождать тебя.
– Забавно, да? – Кукловод усмехнулся. Он за всем происходящем, за портретом, даже не подумал о подобном варианте развития событий. – Первому акту повезло намного меньше, но ни у кого из выживших не осталось ко мне ненависти.
Он притянул к себе Перо, думая над ситуацией. Проблемы как таковой не было. Нет причин менять юридические данные. Там он – чист, и никто, из знающих его паспортное имя, не раскроет. Дело только за миграцией и оформлением Арсеня. Это около трёх дней – по его каналам. Дальше – перевод средств, подыскивание достаточно большого дома… возможно, в Америке. В Европу, на континент, нельзя – там слишком мало незаселённого пространства, чтоб спокойно организовать третий акт.
