Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 199 (всего у книги 329 страниц)
– Как ты можешь понимать, мне это расследование не нравится. – Кукловод внимательно наблюдал за его реакцией. – Так что успешным оно не будет. Мало ли способов помешать его продвижению. Как поживает твоё любопытство?
– Бьётся в конвульсиях, – Арсень коротко и злобно ему оскалился и снова вернулся к холсту. Кисть пошла стучать о натянутую ткань.
Арсень был разъярён тем, что его отвлекли. Это ощущалось и в бешеном прищуре, и в этом мимолётном полузверином оскале и вот теперь – в быстрых, энергичных движениях кистью.
Реакция радовала. Хотя от своего Пера Кукловод другого и не ожидал, особенно после того, как тот сознательно выбрал его – не Джона, а его.
Поэтому, удовлетворившись ответом, он замолчал и принялся наблюдать.
Пять часов Арсень рисовал без передышки. Отходил от холста ненадолго, впивался цепким взглядом – то в него, то в Кукловода, и снова принимался за работу.
Взгляд – бешеный, увлечённый, горящий. Кукловод наслаждался им – таким, это наслаждение рождало странное томление в груди, ударяло в голову. Как тогда, когда Арсень полуживой сидел у кровати, сражаясь с транквилизатором за каждую секунду осознанности, а по его руке из ножевой раны лилась будоражаще-алая кровь.
Около пяти утра, когда тени по углам разжижились, посветлели, а свет установленных для работы софитов начал блекнуть, Арсень отошёл от станка.
– Перерыв? – Кукловод с удовольствием размял затёкшие пальцы.
– Спать, если не возражаешь, – Арсень сунул рабочую кисть в банку и занялся завинчиванием тюбиков. Говорил через силу.
– Не возражаю. Отдыхай, я не стал убирать твой плед. – Кукловод, поднявшись с кресла, слегка покачался с носка на пятку – недавно открыл для себя этот способ разминки. – Тогда я принесу тебе еду и пойду работать.
– Да… и ведро моё не забудь. Личное ведро заслуженного художника особняка и прилегающих окрестностей… – еле слышно бормочет Перо. Доходит, пошатываясь, до дивана, и рушится на кожаную поверхность. Руки в пятнах краски нашаривают плед на спинке, бросают на себя как попало. Кажется, секунда проходит, а Арсень уже спит. Как есть, с комком пледа поверх себя.
Надо спросить, что он любит кроме корнишонов.
Пройдясь в последний раз взглядом по спящему Перу, Кукловод уходит.
Комментарий к 6 - 7 апреля
Оbviously* (англ.) - очевидно
**Слова "шалфей" и "мудрец" в английском языке обозначаются одним словом "sage".
========== 7 - 8 апреля ==========
– Ты ведь уже не болен? – строго спрашивает Джим где-то в песочно-чёрном полумраке комнаты. Свет лампы такой душный, что дышать невозможно. Чудится, будто раскалённая вольфрамовая спираль несчастной шестидесятиваттовой лампочки напрямую перекачивает жар в его мозг, и от этого не избавиться, не разорвать связь.
– Я… не знаю.
И это правда. Он не может ответить ни да, ни нет.
В груди тяжко бухает разросшееся в несколько раз сердце. Давит на рёбра. Наваливается с каждым ударом комом горячей опухоли. От адской боли в этом воспалённом комке перехватывает дыхание.
Собственные ресницы скребут по потолку – слипаются, закрывая видимость. Но он силой снова раскрывает глаза.
Джим нависает над ним, расплываясь песочным, с лёгким уходом в медово-коричневатый оттенок. Там, где тени и вовсе густы – он переходит в душный тёмно-серый, почти чёрный.
– Поправишься. Обещаю.
Голос негромкий, но спорить с ним не выходит.
Да Арсений и не хочет.
Он хочет, чтобы погас свет. Тогда перестанет быть жарко. Мучающие его тени уйдут.
А Джим останется.
Хочется пить. Он пытается попросить, даже губы размыкает, но выговорить ничего не может. Вместо слов с губ срывается отчаянный тихий стон.
– Я знаю, сейчас тебе плохо.
На щеку опускается прохладная ладонь Файрвуда. Слегка гладит.
– Это кризис. Ты сам очень хорошо сказал мне когда-то, что вечно болтаться между двух крайностей невозможно. Надо только пережить, потом станет легче.
Прохладная ладонь продолжает поглаживать скулы, потом изящные пальцы пробегаются по шее. Всё больное, неподъёмное, измученное жаром тело вздрагивает, сводит ледяной судорогой.
Он почти задыхается. Хвост облегчения от прикосновения прохладной ладони мелькнул где-то в чёрно-песочном, раскалённом. И исчез.
Его затрясло.
– Н-н-не над-до ппросто вытащи…
– Что, Арсень? – мутное пятно Файрвуда склоняется над ним. Кажется, даже участливо, а ладонь, словно издеваясь, продолжает гладить раскалённую, изжелта, кожу.
– Вв-вытащи… вырежи эту д-дрянь… т-ты мож-жешь… оно…
Воздуха не хватает. Он несколько раз бесполезно рваными хрипами захватывает его. Сердце внутри ударяет раскалённым тараном в рёбра, вышибая остатки воздуха.
– Нельзя. Ты же знаешь. Если новое сердце у тебя отрастёт, то только с двумя камерами. Понимаешь? Люди с такими сердцами не живут. Ты умрёшь.
Всё равно уже. Можно и умереть, только ускользнуть куда угодно, в какую угодно тьму. Лишь бы не было так жарко. Чёртова кровь никак не может закипеть и разорвать изнутри сосуды, положив конец мучениям.
– Мне тоже тяжело смотреть, – почему-то оправдывающимся тоном произносит Джим. Очень тихо. – Да я и не смог бы дольше.
Душно-тёмное перекрывает чёрнотой. Что-то заслоняет свет проклятой лампы, убирает чёртово одеяло, состоящее из раскалённого пустынного песка. На тело наваливается тяжёлая прохлада.
– Скоро станет легче, – Джим обхватывает прохладными ладонями его лицо. Сил ответить на взгляд осознанно нет, да и сам Файрвуд виден нечётко. – Станет легче, – повторяет бессмысленную фразу. Из песочного тумана проступают его черты, идеальные, словно из мрамора. И ухмылка. Чуть безумная и такая же холодная, как руки.
В центр грудной клетки вонзается боль. Арсений со смесью мимолётного испуга и благодарности думает, что Джим воткнул в него скальпель, и вот-вот всё закончится. Но проходят секунды. Боль усиливается, а он по-прежнему жив. Что-то хрустит, мокро лопается, по коже от центра груди растекаются обжигающие алые дорожки.
– Терпи, – ледяные пальцы Файрвуда вжимаются в его голову, удерживая на месте, он придавливает бьющееся в конвульсиях тело своим.
Его кровь течёт вперемежку со своей, его кровь прохладная, собственная раскалена до предела. Джим скользит в этой крови, прижимаясь грудью к его рёбрам. И это чёртово сердце внутри начинает прорастать. Оно выпускает побеги-сосуды. Побеги прорастают сквозь рёбра, разрывают тонкую оболочку мышц, надрывают кожу, чтобы тут же вбуриться в тело Файрвуда.
Когда первые достигают его сердца, они перестают расти и начинают сокращаться, сшивая их друг с другом.
Чумной ужас насквозь пронзает голову.
Он пытается вырваться – не может. Пытается хотя бы закричать – сводит горло.
Собственные вытянутые в задыхающемся паническом жесте руки обвиты алыми лентами. Ленты спиралью сжимаются от запястья до локтя. Кожа в промежутках между ними синяя от сдавливания.
Но пошевелиться он больше не может. Сосуды накрепко сшивают сердца его и Файрвуда, сращивают в один окровавленный мерно вздрагивающий комок. Бешеный жар внутри унимается. Кожа медленно остывает, песок Сахары высыпается сквозь разжатые пальцы. На лампу скользит тёмная тень, накрывая её с головой.
– Больше нечему тебя мучить, – хрипло произносит Файрвуд в темноте. Медленно целует его – ласково, гладит холодной ладонью по волосам. – Сейчас лучше уснуть.
Перо не отзывается. Почти не чувствует его. Внутри надрывно звенит пустота. У него нет внутренностей, нет голоса. Нет имени, оно просыпалось песком, на полу обратившись в пепел. Он никто. Его не существует.
Алые ленты соскальзывают с запястий безобидными полосками шёлка.
Арсений хватанул ртом воздух, просыпаясь. Приподнялся на диване. Комнату заполняли серые сумерки. Отдышавшись, он оглядел слабо темнеющее пространство полубезумным взглядом.
Приснилось
Сон
– Мать твою… – произносит слегка дрожащим голосом, вытирая пот с верхней губы тыльной стороной ладони. В груди учащённо бьётся нормальное, не разбухшее сердце.
Арсений ёжится. Понимает, что спал в кроссовках, стягивает их, роняя на пол у дивана.
Расправляет плед, заматывается в него весь, снова ложась на диван.
Зубы слегка стучат.
Кого ты обманываешь
Ты до сих пор боишься.
Оттуда и кошмары.
И ты прекрасно знаешь, какая цена будет у твоего страха.
Их жизни.
Арсений в пледовом коконе отворачивается к диванной спинке и закрывает глаза. Больше всего ему сейчас хочется оказаться как можно дальше отсюда и не делать того, что должен. Да вообще никогда не знать об этом.
– Ты уже не болен?
Алые ленты стягивают предплечья до предела, обвиваются живыми змеями.
– Нет, – отвечает он уверенно. – Болезнь в самом начале.
Арсений в полусне перевернулся на бок. Просыпаться окончательно не хотелось. Кошмар переходит в непонятную серую муть и растворяется в ней. По стенам шуршит дождь, это слышится даже сквозь дрёму. Слегка ноют ладони под измочаленными бинтами. Привычно.
Он глубоко вздохнул, неосознанно утыкаясь носом в обивку дивана. Замер. Втянул воздух ещё несколько раз. Нахмурился.
Он предпочёл бы запах парфюма, виски или даже самых дешёвых сигарет, супа, на худой конец, пролитого по неосторожности особнячным божеством, возжелавшем откушать в этой комнате на диванчике цвета бордо, да что угодно. Сгодился бы даже не слишком приятный и слаборазличимый набор бытовых запахов, в которых бы смутно угадывалось то кофе, то средство для чистки обивки, то, чем Кукловод не шутит, крови или вообще чёрт знает чего.
Но от дивана пахло пылью и пустотой. Будто ничего не было в этой комнате. Будто никогда в ней никто не обитал. Запах краски Арсений не считал – это привнёс он. Равно как и запах собственного немытого тела.
Перо слегка потянулся. Веки приподнялись, разлепив ресницы, взгляд уткнулся в обивку, которую он только что нюхал.
Тебя всё ещё нет. Я плохо работаю. Среди всего этого должен быть ты. Ты-материальность, что уж говорить о запахах
Может, я не сумею тебя создать.
Я должен. Но если начну думать об идеологическом соотношении…
«Я делаю это по своей воле или обстоятельства загнали меня в угол, лишив свободы?»
Тема для романа не иначе
Ух ты ж божечки, Джим, тут страшно, забери меня домой под одеялко
Ухмыльнувшись последней мысли, Арсений устроил голову на скрещенных руках и закрыл глаза.
На этот раз снов он не видел.
Кукловод давно не пил. Не было желания, времени не было, а иногда, когда появлялось и желание, и время, появлялся иррациональный вопрос «зачем?». Не находя на него ответа, Кукловод не пил. И ему хотелось, чтоб ответ появился, не столько из-за желания посидеть у мониторов со стаканом виски – вино, в отличие от Джона он недолюбливал за сладковатый привкус, – сколько для того, чтобы понять, какие вообще могут быть ответы на этот вопрос.
Вечером, перед тем, как отправиться в кабинет, желание снова появилось. Кукловод прислушался к себе – после ухода Джона слушать себя стало гораздо интереснее.
Я хочу… виски.
Да. Хочу.
Перед глазами встала картина: он в кресле у камина, потягивает янтарную жидкость из прозрачного стакана, а на подлокотнике – Арсень. С таким же стаканом. И самая привлекательная деталь – рука Кукловода собственнически лежит на пояснице Пера.
Картина Кукловоду явно нравилась. От неё центр пульсации перемещался от сердца ближе к горлу, мысли обретали горячую тяжеловесность, и возникало удивительное чувство удовлетворения. Пожалуй, это вполне можно было сделать ответом на вопрос «зачем?».
И к пакету продуктов на вечер добавилась бутылка гранёного стекла, почти полная. Стаканы брать не стал – их он принёс в кабинет утром, вместе с продуктами Арсеню на день. Правда, тогда тот ещё спал.
Вместе с бутылкой в пакет отправился нож, специально вчера отданный Райану на заточку. Теперь обычный охотничий нож стал почти произведением искусства – Кукловод потратил несколько минут, любуясь отполированной поверхностью, пальцем пробуя остроту лезвия и острия.
Последний штрих – и, скинув провонявшую одежду в машинку, Кукловод залез в душ. Небрежно намылил волосы, как было прописано в одной из инструкций Джона, смыл пену, обмылился сам и тоже смыл. Всё это стало таким привычным, что было даже удивительно – как раньше он сам не додумался до таких простых вещей? А вот – не мог. Хотя, удовольствия от мыльного намокания он по-прежнему не получал. Слава богам, что это, во-первых, не настолько сложно, как готовить еду, и не настолько мерзко, как мучительное сидение на унитазе.
Ровно через полчаса, насухо вытертый полотенцем, отчего волосы приобрели сходство с позавчерашними слипшимися макаронами, одетый в чистое, позвякивая пакетом с провизией, он зашёл в кабинет.
Там было темно. Сероватые квадраты окна, отделённые друг от друга перегородками рамы, высвеченное пространство рядом, дальше – клубящиеся по углам, по полу тени.
– Ты спишь? – спросил Кукловод в пространство, направляясь к выключателю. Сейчас в темноте ему сидеть не хотелось.
– Да… пытаюсь проснуться, – ответили ему хрипло со стороны дивана. – Который час?
– Девятый.
Перо тихо присвистнул.
Рука, наконец, нашарила выпуклое полукружие выключателя и щёлкнула рычажком. Комнату тут же залил ровный свет, и Кукловод узрел своё Перо – закутавшегося в плед, взлохмаченного, сонно моргающего. Про себя отметив, что это достаточно занятное зрелище, Кукловод направился к письменному столу.
– Угу, – не до конца проснувшимся голосом со стороны Арсеня, – а ведро ты таки не притащил. Ну, значит, сегодня не повезло во-он той симпатичной вазочке в углу. У меня пиетета перед антиквариатом нет, а игнорирование потребностей к их исчезновению не приводит, к несчастию… для вазы.
После этой прочувствованной речи Перо зашуршал пледом с явным намерением из него выпутаться.
– Могу предложить тебе более удобный вариант.
Кукловод действительно забыл про ведро. Но ему и не хотелось снова возиться с таким малоприятным занятием, как опорожнение сей ёмкости. А вариант замены возник в его голове буквально сейчас, как реакция на жалобу Пера. Сумасшедший, прямо-таки завывающий о нарушении всех немыслимых рамок вариант.
– Арсень, – несколькими шагами преодолев расстояние между ними, Кукловод забрал у него плед, откинул на диван и прижал Перо к себе. – Ты никогда не хотел побывать в логове Кукловода?
– Да ты что, – Арсень запрокинул голову, посмотрев на него недоверчиво и одновременно с жадным интересом. Ухмыльнулся. – Серьёзно? Осторожнее надо быть с такими предложениями, я же могу до вазы не добежать от счастья.
Грудь, соприкасающаяся со спиной подпольщика, ощущала приятное тепло. Подпольщик был весь тёплый, и пах со сна как-то очень особенно.
– Ещё никто от счастья не лишался ног. – С сожалением отпустив его, Кукловод направился к шкафу в стене. – Иди за мной.
Арсень поднялся с дивана сразу, и Кукловод усмехнулся про себя. Теперь проверка с ножом не то что бы отпадала, но она переставала быть такой актуальной. Если Арсень не нападёт на него в логове – значит, получив нож, тоже не нападёт.
Кукловод подошёл к псевдошкафу, раскрыл дверцы. За ними скрывался узкий проём, от которого, перпендикулярно, начиналась лестница.
– Дверь – там. – Кукловод кивнул наверх. При этом он настороженно наблюдал за Пером. – Поднимайся первым, я закрою шкаф.
– Да не стану я вандальничать, – отзывается Арсень уже с лестницы. – Обещаю.
Кукловод заблокировал дверь шкафа. Может быть, предосторожность была излишней, но ему так было спокойнее.
Арсень ждал его наверху, задумчиво трогая кодовый замок. Введя код, Кукловод открыл перед ним дверь.
– Унитаз за ширмой, – проводил его внутрь «приветственной фразой». – Джон на ней настаивал.
– Gracias sir, – Перо, хмыкнув, направился в указанном направлении. И, уже из-за ширмы, – ну, стиль минимализм. Всегда приветствовал.
– Это удобно.
Кукловод присел на кровать, ожидая. Не думал сегодня сюда возвращаться, поэтому и заняться ему здесь было нечем. Небольшая экскурсия – и обратно.
Минут через пять Арсень появился из-за ширмы, довольный, явно посвежевший. Он успел ещё и сунуть голову под кран, и теперь с передних прядей волос капала вода.
– А мыло так себе. Я почему-то думал, будет крутое, как в фешенебельных отелях… – поведал задумчиво. – Насколько, кстати, мне можно обнаглеть? Помыться пустишь?
– Тогда я пока займусь своими делами, – Кукловод пересел к мониторам. – Можешь мыться. Полотенце возьми. – Кинул ему своё, со спинки стула, ещё не до конца просохшее.
Арсень поймал, хмыкнул. Ничего не сказал и снова скрылся из виду.
Дальше Кукловод имел счастье слушать почти что пьесу в исполнении Пера.
Сначала вода полилась слабенько, потом – резкий плеск с аккомпанементом арсеневского шипения. От ширмы повеяло холодом.
Шипение переросло в рычание, и последующую минуту они почти что через равные интервалы времени сменяли друг друга.
