Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 59 (всего у книги 329 страниц)
Арсений поднялся со своего табурета. Прошёл к подпольщику. Тот напрягся, но Арсений только затушил свой окурок в том же самом блюдце.
Как же вы загребли со своей политикой. Достали.
– Вы за Джеком шли с самого начала, а теперь из-за двух дней паники готовы требовать перевыборов?
– Никто не требует, Арсень. – Фил тоже поднялся. Они были почти одного роста, только подпольщик куда матёрее. – Мы просто…
– Просто испугались злого Кукловода? – насмешливо перебил Арсений, ощущая, как внутри закипает настоящая злость. – Что, не можете сами навести порядок в подвале без пинка под зад? Или вам каждое действие надо расписывать и согласовывать? Хотите Билла в лидеры – уговаривайте сами. Я ничего делать не буду, даже не надейся.
Он не стал ждать ответных реплик. Вышел прочь, понимая, что сейчас запросто может кого-нибудь убить. Прошёл по коридору, свернул за угол… наткнулся на Дженни. Девушка, увидев его, невольно отпрянула.
– Арсень, что…
– Ничего. – Подпольщик отвёл взгляд и перехватил у неё тяжёлый таз с мокрым бельём. – Давай помогу лучше. Куда тебе это отнести?
Арсений столкнулся с Джеком поздно вечером, в коридоре перед собственной комнатой. Подпольщик слонялся у лесенки прямо напротив новенькой камеры, ожидая его.
– Привет, – попробовал соорудить косую ухмылку. Вышло плохо.
– И тебе, – Арсений оглядел лидера. Мятый, бледный, взлохмаченный. Но не пьяный, что уже хорошо.
– Я только хотел тебе передать фонарик, ты ж просил. – Джек рассеянно похлопал по карману джинсов с правой стороны. – Ну, я оставил в шкатулке на твоей тумбочке. Обращайся, если что.
– Э… ладно, – в лёгком недоумении ответил Арсений. Крыс кивнул ему и ушёл.
Когда Джек скрылся за поворотом коридора, Арсений в секунду взлетел по лесенке, ворвался в комнату. Захлопнул дверь, схватил с тумбочки шкатулку. Понятно было, что Джек не просто так ошивался у его двери: он не дал возможности Кукловоду, даже если тот что-то заметил, втихую стащить содержимое шкатулки. Внутри футляра и впрямь обнаружился фонарик. Вокруг цилиндра рукояти оказалась обмотана почти незаметная тонкая полоска исписанной бумаги.
По привычке уже оглянувшись на камеру (динамик продолжал тихонько шипеть), Арсений отключил верхний свет, прямо в одежде забрался под одеяло и включил фонарик. Под одеялом было душно. Тихонько ругаясь себе под нос, он пристроил фонарь и развернул бумажку. Сильно прищурился. Внутри знакомым корявым почерком значилось:
Часть схемы, которую вы нашли, очень похожа на схему бомбы. Надо ещё перепроверить. Если это так, нам чертовски повезло. Я не знаю, кому можно доверять, кроме тебя. Дженни добрая, но может испугаться и рассказать кому-нибудь, так что не говори ей ничего. Отдельные части бомбы я смогу собрать, обрывок неплохой, знаний хватит. А вот соединить их можно только по оригинальному чертежу. Короче, если есть один кусок, должны быть ещё! Если мы их найдём и восстановим чертёж, то мы просто вынесем дверь в прихожей! Маньяк ничего не сможет сделать, ничего! Но всё должно быть тихо. Приходи завтра в подвал ночью.
Некоторое время он лежал неподвижно, раз за разом перечитывая записку. Бомба. Схема, клочки которой валяются где-то в доме.
Свобода.
Динамик снаружи зашипел чуть громче. Арсений выругался уже вслух и с чувством.
Но маньяк продолжал молчать. Динамик шипел – и всё. Тишина. Арсений разорвал записку в мелкие клочки, а их ещё и перетёр между ладонями.
Только после этого выбрался из-под одеяла. Включил свет, остановился посреди комнаты.
У стенки замер его «мольберт», накрытый куском ткани. В беспощадном тусклом свете люстры складки ткани и замершие рядом на тумбочке инструменты сами казались нарисованными.
Нервное напряжение, точившее весь этот день молчания, наконец нашло выход.
– Если ты так этого хочешь… – заговорил Арсений, кидая злобный взгляд на камеру (впрочем, злобным он был только первую секунду, по инерции). – Я тебя нарисую, маньяк. Я тебя на холст из преисподней вытяну, мало не покажется.
Он резким движением развернул стул с заготовкой к камере, так, чтобы Кукловод мог всё видеть. Плевать на свет, он сумеет пристроить лампу – собственно, следующие две минуты ушли на это. Наклонив абажур так, чтобы свет падал ровно под его руку, уводя тень от неё за пределы холста, куда-то на стену, он хлопнулся на табурет.
Рука жадно потянулась к кисти. Выдавленная краска, в каждую горошину по капле растворителя, совсем чуть-чуть, только угадать пластичность, и – вперёд, щетиной кисти, жёстким волосом грубые, тяжёлые мазки – резкими полосами багровые шторы, тёмный пол, свет от свечей в тяжёлом витом подсвечнике – его несколькими взмахами, касаниями, как и взблёскивания в бронзе. Собственно свечные отсветы, – свет этот, выхватывающий маньяка. Теперь не так, как в первом наброске, теперь он лежал, слегка отвернувшись к спинке дивана. Взгляд устремлён на неё же, отведён вглубь тени, и усталая скука на его лице должна была быть только первым впечатлением, только виной полумрака, который мягкими пластами – пришлось сменить кисть – растворял в себе пространство, уходя в тяжёлый тёмный багрянец шторы.
И это был обман зрения, ширма для взгляда, скользнувшего поверх. Но если приглядеться – если приглядеться чёрт его, Кукловод, сука такая… да. Чуть отчеркнуть тенью, чуть темнее… сука такая, ухмыляется. Он торжествует, он счастлив, он упивается тем, что маленькая безвольная марионетка без натяжения нитей может только стоять на коленях, опустив безликую деревянную голову.
Куклу свет выхватывает ясно, лакированное дерево блестит мёртво… мёртво, сказал нет в нём жизни, белым, ещё раз… под руку попадает всё не то, весь ворох выдавленных, измазанных тюбиков с отпечатками пальцев, и вот, наконец…
…мёртвый свет.
А в тени, на подлокотнике дивана, сидит второй. Он неподвижен. Он – ворох тёмных мазков, наклонившись, взлохмаченные волосы, скрещенные на коленках руки. Лица пока нет, Арсений не смог найти, ещё не смог угадать, мало было времени. Потому он – только ворох мазков, тень, незамеченная Кукловодом в его торжестве, лишённая имени, притворно-покорная до срока, забытая – если смотреть бегло, её как бы и нет.
И потому о ней – рано. И потому Арсений берёт с тумбочки другую кисть и снова принимается за маньяка. Тяжёлая бронза подсвечника мерцает, отбрасывая смутные блики на тёмный бархат шторы. Тень уходит вглубь, стирая цвета к краям пространства. Маньяк тоже отбрасывает тень, он реален. Он держит покорную марионетку. От расслабленных пальцев, в которых покоятся нити, падает тень, хотя сами эти пальцы ещё – только несколько светлых мазков тонкой кистью, скорее игра воображения. Складки на одежде – он смял, метаниями ли по дивану, неудобной позой, или чёрт его пойми что он там делал, он реален, реальны тени и свет, реальней стало бы, быть может, только его отражение в зеркале.
И Арсений уже не понимает, где картина, а где – он. Не его желание ведёт кистью, не его реальность в этих подсунутых красках, не его стремление быть, как художника – вот, сейчас, ещё чуть мягче тени, ещё чуть сгладить первые, грубые, основные широкие мазки, ещё чуть объёма руке, ещё чуть темнее петли нитей между пальцев, ещё чуть потаённее и тяжелее усмешка едва раскрытых губ, чуть глубже тёмный блеск взгляда, и вечный голос из динамиков обретёт свою реальность, прорвёт эту хлипкую грунтованную ткань и окажется здесь, в этой комнате, – Арсений отбросил кисть параноик чудится оглядываясь, уже зная, что не показалось – шаги на лестнице.
Он медленно вытирает руки тряпкой, смоченной растворителем, не спеша поднимается; шаги на мгновение смолкают, потом дверь открывается.
Этот полутёмный коридор…
Не для этого ли Кукловод отключал каждый раз свет по ночам? Не для того ли, чтоб однажды идти, перетекать шагами из одного бледного пятна в другое, слушая, как каждый глухой стук подошвы приближает к цели? Коридор, расплывчатые – как живые – тени, всё аккомпанирует ему.
Это – пик триумфа. Джон загнан так далеко, что уже и не осознаёт реально происходящего, не видит, не слышит, не скользит невидимой тенью по глади сознания Кукловода. Он – спит, глубоко, как забывшийся горячечным бредом умирающий хоть бы, хоть бы человек.
Эта дрожь нетерпения… Холодящий сквозь ткань кармана металл – презент любимой игрушке, всё ещё холодный, несмотря на время, проведённое возле тепла живого тела. Кто сказал, что холод успокаивает?
Эти шаги, мерные и спокойные – как не его, не ему, взбудораженному, шагать так медленно, отмеряя оставшееся до портрета время негромкими перестуками.
И входить-то сразу не хочется. Миг до прикосновения к дверной ручке – это ли чувствовали выжившие в первом акте, открывая заветную дверь прихожей? – сладкий, дрожащий маревом перед глазами миг до обретения свободы.
Обвести пальцем выпирающую сквозь ткань рукоять – металл всё ещё холодный. Подушечка пальца перетекает выше, к поясу, где приятно оттягивает ремень кожаная сумочка-футляр, гарантия его безопасности.
Вот он, невообразимо телесный в переполняющих ощущениях, стоит у потемневшей, в чернильных пятнах двери.
Вот – ручка, ласково прижавшаяся к ладони холодным металлом.
Скрип двери громче, торжественнее любых вычурных маршей.
Вот – фигура у импровизированного мольберта.
Губы Кукловода растягиваются в вежливой приветственной улыбке.
Дверь щёлкает, закрываясь. Механизм блокирует замок. Небольшой карманный пульт, напрямую связанный с общей консолью – гениальная задумка Джона. Он – мямля, но в технике смыслит.
Смыслил.
Ладонь скользнула по ручке, прощаясь, и Кукловод обернулся к непосредственно хозяину комнаты.
– Здравствуй, Арсень.
Медленно, не спуская глаз с явленного воплоти особнячного божества, Арсений обошёл стул с картиной. Разум отчаянно вопил – вот он, супостат, хватай, что успеешь, и нападай; он даже послушался на миг, дёрнулся к лампе, закреплённой на спинке кровати.
Его остановил голос Кукловода. Не тот, хрипящий в динамиках, но всё же далёкий. Страшный, холодный, насмешливый. Похожий на небрежное скольжение отточенного лезвия у горла.
– Арсень, не советую. Ты думаешь, я этого не предусмотрел?
Он как бы невзначай скользнул ладонью в карман. Выяснять, что у него там в кармане, не особо хотелось.
Арсений выпрямился, быстро облизнул пересохшие губы. Страха не было. Только странное, сносящее крышу ощущение нереальности происходящего.
– Давай выясним две вещи, – заговорил он хрипло, делая полшага вперёд. Рука маньяка ещё глубже погрузилась в складки плаща. – Первое – я не сплю. Так? – Он дождался насмешливого кивка. – И второе… Ты знаешь, что я попытаюсь напасть. И что не оставлю попыток. Что…
Кукловод медленно прошёл вглубь комнаты. Арсений следил за ним не отрываясь, за каждым движением. Маньяк опустился на кровать, в тени лампы, небрежно закинул ногу на ногу. Он едва заметно улыбался.
– Я знаю, – заговорил негромко. – И у меня наготове не один способ успокоить непокорную марионетку. В лучшем случае ты проваляешься без сознания несколько часов… но вот беда: навсегда лишишься возможности избавиться от своего наваждения. Ты ведь… – тёмный взгляд прошёлся по нему, почти ощутимо, – жаждешь завершить картину. Днём исчиркиваешь листы набросками. А ночами ворочаешься в этой, – он слегка похлопал одеяло ладонью, не отрывая взгляда от Арсения, – кровати, бормочешь о тенях, о красках, обо мне, бредишь, ты сжимаешь пальцы, хватаешь несуществующую кисть, облизываешь губы… как сейчас. То затихаешь, то снова… а под утро почти стонешь. Мечешься, умоляешь… Чтобы у тебя получилось. Она тебя измучила, эта картина, да?
Последнее было сказано почти заботливо. Он хорошо играл.
Арсений, ощущая, что не в силах оторвать взгляда от лица маньяка, медленно отступил, наткнулся на табуретку. Сел не глядя.
– Должен признаться… – пересохший язык с трудом ворочал слова, и оттого получалось невнятно, – я польщён. И за чем ты больше всего любишь наблюдать, а? Если хочешь, я могу раздеваться на камеру в следующий раз. Мне не сложно, а если тебе так нравится…
– Ты забываешься, марионетка. – Маньяк откинулся на спинку кровати и теперь сидел в три четверти к нему. Но взгляда не спускал. Вцепился им жадно. Выжидающе. – Мне стоит только пожелать, и ты окажешься не более чем сломанной куклой.
Марионетка на картине
Арсений понял, что они подумали об одном и том же. Деревянная кукла, стоящая на коленях. Лишённая возможности двигаться без натяжения нитей.
Жестокая аллегория.
– Я так не думаю, – вырвалось прежде, чем успел подумать.
– Ты художник, Арсень, – маньяк полубезумно усмехнулся. – Вопреки привязанностям, обещаниям, здравому смыслу. Это сильнее тебя. Не делай жалких и бессмысленных попыток сопротивляться своей же природе.
Арсений, почти не слушая, повинуясь мощному, сметающую всякие разумные доводы инстинкту художника, уже впивался взглядом в очертания его тела, схватывал памятью черты лица. Рука потянулась к оставленным кистям. Если до этого были ещё мысли – как-то атаковать, связать проводами, замотать в одеяло, заорать, чтобы разбудить обитателей, живущих поблизости, на крайний случай – теперь их не осталось.
Если б у меня не было чем… я отдал бы всю кровь
– Приступай, – приказал Кукловод.
– Разденься, – выхрепел Арсений, не узнавая свой голос. – Мне мешают твои шмотки. И ляг головой к шкафу. На подушку.
Не кровь душу бы продал
Он подвинул табурет, развернул стул к кровати. Минута, пока перестраивал положение лампы, пока носился между картиной и тумбочкой – поправлял вторую лампу, ища нужный угол освещения, жалкое подобие того, что должно было быть на картине, но ждать он был не в силах.
Вернулся, отбросил табурет.
Он рисовал стоя
Всегда
Кукловод полулежал, почти как нужно, но из одежды снял только верх – что там, неважно, тёмные тряпки у его ног, – оставшись в лёгкой рубашке.
– Рубашку могу расстегнуть, – предупредил холодно, – не более.
– Хватит.
Больше они не говорили. Ровный свет ламп делал время бесконечным; чудилось, оно впитывалась тяжёлым запахом краски в грунт, ложилось неровными мазками, обретая пугающую вещественность лежащего напротив человека. Будто в мире не было ничего, кроме маньяка, этого холста и красок, плотного и душного запаха растворителя, кистей, сменяющихся в его руках.
Арсений пластал свою модель взглядом, хватал, вглядывался до рези в глазах, не выдержав, хрипел приказы – чуть повернуть голову, опустить руку; подходил сам, забывшись, мял складки покрывала, добиваясь хоть иллюзии правдоподобия – но тогда Кукловод неизменно предупреждающе тянулся рукой к чехлу на поясе, и Арсений скоро оставил попытки.
В остальное время маньяк не спускал с него взгляда. Взгляд был тяжёлый и тёмный. Он требовал, но почему-то не торопил. Всякий раз, когда Арсений отрывал взгляд от холста – каждые три-четыре секунды, в которые рука с кистью жила сама по себе, Кукловод следил за ним.
– Сдвинься чуть в тень… Да, так.
Кисть ткнулась в серо-багровое пятно на палитре. Взгляд впился в пространство за плечом маньяка.
Арсений тыльной стороной руки стёр ползущую по виску каплю пота.
В комнате было жарко. Волосы уже были сырые, как и одежда, только пальцы, сжимающие кисть, оставались сухими. Приходилось промокать рукавом лоб и верхнюю губу. Он расстегнул рубашку, потом вовсе содрал и швырнул в угол, оставшись в майке. Воздуха не хватало, от запаха краски в голове стоял туман.
– Ещё чуть… Или подожди, сдвинь лампу… К углу. Хорошо.
Кукловод послушно лёг обратно, снова впиваясь в него взглядом. Арсений в очередной раз откинул со лба слипшиеся влажные пряди волос. Перевёл взгляд с модели на картину. В беспощадном свете лампы терялись цвета, рисовать делалось всё тяжелее.
Но, кроме этого…
Он нахмурился. Кисть замерла у правой стороны картины и была отложена на тумбочку.
– Прости великодушно, – заговорил Арсений, выходя из-за стула и останавливаясь у спинки кровати. – Я не могу рисовать дальше.
Кукловод, улыбаясь, медленно сел, опершись ладонью о колено согнутой ноги. Но взгляд был бешеный. Наверно, для любого здравомыслящего человека вне этой комнаты он был бы страшным.
– Неужели ты устал, Перо?
Арсений без сил опустился на ковёр у кровати. Он вынужден был работать несколько часов на пределе сил, от напряжения и усталости его тошнило, но яростное желание продолжать не отпускало. Оно и впрямь было сильнее всякого здравого смысла.
– Нет. – Он поднял голову, уставившись на Кукловода снизу вверх. – Но я не могу рисовать дальше без второго. Только не делай вид… – подавился словами, кое-как сглотнул – горло пересохло, – что не понимаешь, о чём я… Вы – части одного целого. Я не могу тебя увидеть без него.
– Ты абсолютно уверен, что не можешь, Перо? – удивительно ласково произнёс Кукловод после минутного молчания, во время которого его глаза как будто пытались просверлить в «художнике» дыру.
