Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 281 (всего у книги 329 страниц)
– Кукловод предлагал мне третий акт. Место его помощника, наряду с Драконом и Исами. Он хотел покинуть дом навсегда. Всё-таки, вы очень разные… Теперь я это вижу как никогда отчётливо.
– Для него системы дома были необходимым функционалом. Хотя он о них и заботился. А для меня это – искусство… – Джон прикрывает глаза, вспоминая, как они вычерчивали планы ловушек, как следили за системами слежения и сигнализации. – Если сидеть за пультом – ты как будто становишься домом. Ты можешь поощрять и наказывать, можешь видеть его глазами. Будто тонкими металлическими нитями паутины каждый его дюйм пронизан нервами и кровотоком. Это прекрасно, Арсень, на самом деле прекрасно.
– Он живой. Да, метафора о кровотоке и нервах мне тоже приходила в голову… и о произведении искусства. А поговорить со своим детищем не желаешь?
– Прости? – Открыть глаза. Удивления нет, слишком многое из старых сказок-легенд-преданий оживает тут под чуткими пальцами Пера. Так, любопытство. – Хочешь сказать, есть призрак дома? Или что?
Арсень пожал плечами.
– Я не силён в эзотерической терминологии, а до попадания сюда и вовсе считал себя материалистом. Так что понимай, как тебе удобнее – дух, душа, сознание. Разум, может быть. Он понимает некоторые слова и одно даже умеет писать на стенах. Ему бывает больно и страшно. Он старается оберегать тех, кто дорог этим стенам. А Энди придумал простой и вместе с тем гениальный способ общаться с душой дома с помощью гипнотизированных животных.
Некоторое время Арсень рассказывал об опытах старого профессора и том единственном, который они проводили сами на полу библиотеки.
Джон слушает, не отрываясь. Всё это время он, хоть и любил особняк, но душой и сознанием его не наделял. Какая-то часть сознания упрямо желает отнести новую информацию к недостоверной, неверной, невозможной. Да только попытки эти жалкие – Перо его в таких вещах не обманывал. Поэтому приходится со скрипом, пинками подталкивать себя к принятию.
После того, как устанавливается тишина, Джон ещё некоторое время безмолвствует. Мало принять, нужно ещё решить, как этой информацией пользоваться и пользоваться ли вообще.
– Отлично, – кивнуть, наконец, с тихим вздохом. – Я принимаю это. И было бы интересно поговорить с домом. Ты сможешь это устроить после того, как сделаешь всё необходимое с Кукловодом?
– Если мы оба – наши бренные оболочки, то есть, – останутся в живых. Хотя о чём это я – из Сида говорить с домом ещё проще. А ещё ты можешь поговорить с братом – до того, как всё начнётся.
– Что, прости?
Джон даже слегка приподнялся, опираясь на подлокотники. Забытая кружка обожгла костяшки, но это не казалось сколько-нибудь значимым. Арсень должен был понимать, какое значение для последнего живого Фолла имеет эта фраза.
– Он тут, я его видел, говорил с ним и единожды, чтобы вытащить тебя из ада, сказал, что Сэм тебя простил. Он простил. Точнее, вообще не держит зла и по-прежнему очень к тебе привязан. Переживает, что ты его не слышишь. – Арсень оглянулся через плечо, взял с пола свою кружку. – И не желает возвращения Кукловода.
– Раз не желает возвращения Кукловода, пусть предлагает свой план, мы его рассмотрим, – махнуть рукой, – но… не слышу? Простил? Арсень, как давно ты с ним общался?
– Вчера ночью, – Перо, как ни в чём не бывало, отхлебнул жидкого чаю. Да ещё и с таким видом, будто пил хорошо заваренный сортовой, сидя в уютной гостиной на мягком диване, а не разбавленную жижу, примостившись на полу. Смотрел при этом спокойно, но куда-то поверх головы. – Твой брат сказал, что тебе и без того хватает боли. А Кукловода он упорно называет «красным».
– Я хочу поговорить с ним до того, как уйду.
Джон кивает себе. Садится обратно, только сейчас заметив, как вцепились пальцы в обивку кресла. Если Перо не уверен, выживут ли их «бренные оболочки», то откладывать нельзя. Если разговор с домом был не обязателен, а просто любопытен, то Сэм – совсем другое дело. Нужно успевать до смерти.
– Тогда откладывать не будем. Я не Исами, но и мне чашка понадобится. И пара свечей. – Перо уже поднялся на ноги, перекинув через плечо ремень сумки. – Подождёшь?
– Подожду.
Перо пропадает минут на пятнадцать; но в тихой комнате они растягиваются на два часа. Чудится, что в абсолютной тишине капает вода. Сквозняки воют, стонут тихо в пустых коридорах.
Будто никого нет. Ни марионеток, ни Мэтта. Ни его самого. Будто он вечность сидит в потёртом кресле у камина, неподвижно смотрит в огонь. Чуть сжимает пальцами старую обивку. Может, это и есть смерть? Вечно сидеть недвижимо, глядя на пламя, пока его не поглотит тьма.
Арсень приносит с собой живой хаос. Хлопает дверью, по пути задевает о стремянку сумкой, и в сумке что-то брякает; Перо ругается на сползший с волос шнурок. Когда подошёл ближе, от него резко пахнуло кровью и сухими травами.
– Минутку…
Он усаживается у кресла. Из сумки появляется чаша, куда он плескает воды из бутылки, потом пучки трав и две белых свечи. Всё это раскладывается вокруг чашки, в неё саму кидается… кусочек грязного бинта. Когда в чаше, в глади воды, начинают мерцать крошечные язычки огня, Перо выпрямляет спину, ёрзает слегка, садясь удобнее. Теперь он отрешён и сосредоточен. Распрямляет пальцы, касаясь ими воды в чаше. Медленно водит над самой поверхностью, сбивая отражение огоньков.
Джон наблюдает. Не говорит, не предпринимает ничего. Что-то будет нужно – скажет, а ненужного лучше не делать. Опыта в эзотерическом мало, но в технике и электронике тот же принцип.
Поэтому – смотреть.
Сначала приходится поморгать; кажется, это что-то с глазами, но нет: темноту перед камином медленно заполняет туман. Он даже ощутим кожей – холодная влажная тяжесть. Через минуту он заволакивает всё вокруг, и реальным остаётся только Перо, водящий кончиками пальцев по воде, да два крохотных огонька свечек.
Холод зверский. Собственные пальцы покрыты инеем, в воздух понимается пар от дыхания.
Перо поднимает голову, но смотрит явно сквозь. Это ощутимо, сильно, и невольно закрадывается мысль: ты сам исчез, теперь не более, чем дух, бесплотный, невидимый. Таешь, мня себя живым человеком.
– За спиной. Легко пришёл. Но долго не говори, остынешь.
Губы кажутся смёрзшимися, заледеневшими. Двинешь – рассыплются осколками твёрдой плоти. Но – двигаются, как живые.
– Сэм… говори со мной. Я услышу.
За спиной смерзается время. Движется легко, вскользь, ступая по хрустящему ковру.
В глаза заглядывают прозрачные глаза брата.
– Джон? Он привёл тебя, да?
Мальчик расплывается в счастливой улыбке – жутковато видеть её, детскую, живую, на полупрозрачном лице призрака. Пытается обнять, но Джон непроизвольно отшатывается от холода. Тогда младший с грустью оглядывает свои ладони и демонстрирует их ему.
– Видишь, какой я теперь? Вот…
– Брат… – протянуться рукой к его вихрастым волосам. Сэм жмурится от удовольствия. Вряд ли чувствует прикосновение, но есть же воспоминания. – У нас времени мало. Господи, Сэм… Я хочу, чтобы ты был жив. Чтобы Уильям был жив, Кэт, Нэн. Я вместе с вами умер.
– Ой, братик, братик, – мальчишка перехватывает его руку. Снова холод, но Джон терпит. Сэм прижимает её к груди. – Братик, нельзя же! Нельзя! Ты сейчас погаснешь, а потом красный придёт! Ты хороший, братик, а красный – плохой. Он жжётся! Почему он так нужен вам?
Вот теперь – сложно. Джон не собирается, как иногда отец или мать, отделываться фразами вроде «подрастёшь – поймёшь». Это оскорбительно и для говорящего, и для слушающего. А объяснить как?
– Дом окутан проклятьем. Знаешь?
Брат часто-часто кивает.
Рука в его хватке почти заледенела.
– Знаю, братик. Я иногда подчищаю паутину, но я же мало могу. Я тут старший, вроде, а на самом деле почти самый младший. Но красный же тоже паутину тут развешивает.
– С Кукловодом у нас есть шанс выжить. А значит – впоследствии исправить ситуацию. А без него – умрём, окажемся так же связаны, как ты и остальные, и проклятье пойдёт по новому витку. Или рванёт.
– Рванёт, – беззвучно повторят Перо. Смотреть на него жутко – глаза, обычно тёплого серого оттенка, теперь прозрачно-серебристые, а зрачков почти не видно. Но он обращается к Сэму: – Скажи главное, что за дорогу не сердишься. А то Джон не верит. И отпускай его уже, а то замёрзнет совсем.
– А, игрушка… – Сэм растерянно отпустил его руку, – да я всё равно бы с братиком играл… Я же понимаю, что Виктория и Билл специально нас поссорить хотели…
– Я… нашло тогда что-то… – Джон впивается глазами в него, будто стараясь взглядом передать то, что словами уже не успеет. Время утекает. – Сэм, как думаешь… могло быть всё иначе, если бы…
Осекается. В частности потому, что мальчик, не дослушав, качает головой.
– Я маленький, братик. Но тут… многое очень понятным становится. Всё было бы так же. Уводи его, видящий. Хватит.
Арсений кивает. На запястье смыкаются его пальцы – тёплые. Туман тает, а вместе с ним растворяется и силуэт брата, пока не остаётся только привычная тьма библиотеки, горящий камин и чаша между ними.
Перо выпускает его пальцы, странно дёргается, опрокидывая чашу, и прежде чем Джон успевает спросить, зачем было проливать воду, беззвучно заваливается на пол. Приходит в себя не сразу, только после нескольких хлопков по щекам.
– Ты всегда так заваливаешься? – Джон нависает над ним. Это только по выходу из Сида казалось, что руки у Пера тёплые. Сейчас понятно, что он холодный. Что вообще нехарактерно.
Он что-то невнятно говорит в ответ, не разберёшь. Лежит ещё некоторое время, затем начинает соскребать себя с пола.
– Пробное путешествие за счёт фирмы, – первое, что разбирает Джон. Перо приподнимается на руках, тянется за чаем. Едва не опрокидывает ещё и чашку. – Дальше оболью тебя зельем из омелы, и шастай сам. Вы тяжёлые как мешки с песком, особенно ты и Джим.
– Спасибо, но мне хватит и раза.
Джон возвращается на своё место. Руки ещё мёрзнут, поэтому кружка остывающего чая кажется горячей. Об неё можно погреться.
А ещё – говорить не хочется. Встреча с братом была радостным, волнующим и вместе с тем горьким событием. Его нужно прочно обосновать внутри.
Перо пьёт чай, но на него уже не смотрит: в пол или на свечи. Может, на лужу воды, поймавшую их отражения.
– Пока придумай, чем я могу тебя отблагодарить, – Джон втягивает жидкий запах чая. Пар согревает внутренности.
– Если у тебя найдутся сигареты или конфета… – размышлительно тянет Арсень. – Но это вряд ли.
– Выбери, пожалуйста, возможный вариант.
Джон улыбается ему. Джону сейчас хочется улыбаться. Хотя, возможно, выходит немного растерянно. Но с Арсенем можно себе позволить быть таким, правда?
Он чешет лохматую голову. Наконец, приходит к какой-то мысли и ухмыляется, щуря псевдовосточного разреза глаза.
– Позирование для фотосессии, – выдаёт с удовольствием. Эффект торжества несколько подпорчен тем, что Перо тянется за валяющейся на спинке дивана курткой и старательно в неё укутывается, утыкая нос в грязный воротник.
Джон смотрит на него с недоумением. Но тот явно говорил серьёзно.
– Хорошо, – кивнуть. – Разговор с братом стоил этого. Но никакой обнажёнки. Это… на всякий случай.
На всякий, да…
Это Джим может всякое перед фотоаппаратом делать, даже когда знает, что в комнате видеонаблюдение.
Перо теперь смеётся.
– Да разве что для фотопроекта «внуки Бухенвальда», – объясняет причину своего веселья. – Или «Селёдка нулевых». Нет, я не любитель голых тощих мальчиков, хотя на выступы рёбер иногда интересно ложится свет, надо признать…
Говоря это, Перо уже подтягивает к себе чехол. На свет появляется тяжеленный фотоаппарат. Ряд щелчков возвещает о сборе всей конструкции – подходящий объектив, вспышка, светорассеиватель…
Джон взирает на эти манипуляции напряжённо. Какое позирование? Он – бывший заключённый, для него фото и видео – инструменты слежки и контроля.
– Изображать ничего не надо, – поясняет Перо, принимаясь теперь за настройки. При мысли о том, то фотоаппарат этот из будущего, пусть всего лишь десяти лет, становится слегка не по себе. – Понимаю, что модель из тебя, как из меня пианист, да ещё и Джек постарался над... скажем так, цветокоррекцией лица... так что просто поснимаю твою реакцию на меня. Но будет хорошо, если ты забудешь, что у меня в руках фотоаппарат. Будем разговаривать, как раньше – это всё, что от тебя требуется. – Пальцы словно зажили, распрямились, обхватывая объектив, вторая рука удерживала корпус. Указательный палец расслабленно лежал на кнопке включения. Всё действие было естественным и в исполнении Пера ощущалось почти что музыкой. Арсень опустил руки, и теперь фотоаппарат, безобидный и пока что бездействующий, мирно лежал на его колене, как домашний зверёк.
– Кстати, с чего ты решил, что я непременно стребую с тебя обнажёнку?
– Не решил, – покачать головой. – И не непременно. Не передёргивай. Просто ваша первая фотосессия с Файрвудом стала для меня большим шоком. И само понятие фотосессии теперь неизменно влечёт воспоминание о ней.
– Ты о… А, – Арсень растянул свою привычную улыбку от уха до уха. – Вот что значит закрепление негативного опыта. А я было подумал, что ты тут же отключил камеру…
– Прости, но перед тем, как отключить камеру, я это увидел! – Джон непроизвольно морщится. – И да, для меня это дико. Мало того, что… делать такое на фотокамеру, так вы же знали, что в комнате видеонаблюдение.
– Ну а что, в коридор было идти, что ли? – Улыбка Арсеня теперь не влезла бы ни в один объектив, это при том, что Джон был уверен: Перо ещё не явил её пределов. – Я бы мог, да и Джим, думаю, тоже, но такой поворот событий привёл бы тебя в ещё большее смятение.
Джон зажмурился. Вот Арсень проговаривает, а он же даже такого варианта не рассматривал. А теперь рассматривает.
– В ванной нет камер, – говорит, наконец. – Шли бы туда, в конце концов. Или… вообще не устраивали такого беспредела. Зачем вообще…
Щелчок камеры и, прежде чем успевает опомниться:
– Ну, знаешь! – Перо ткнул в его сторону пальцем, изображая праведное негодование, – во-первых, искусство не знает таких пошлых понятий, как рамки и границы. А во-вторых, ты для чего обитателям личные комнаты выделил? Лич-ны-е. Кто тебе виноват, что ты вуайеристить вздумал в одиннадцатом часу ночи?!
– Но перед камерами! – Джон всплеснул руками. Опять щелчок. Но об этом некогда думать (щёки горят). – Арсень, это же элементарное воспитание. Мораль та же. Да, искусство, я понимаю… но античные статуи таких поз не принимают и так на скульпторов не смотрят. Нечего мне про искусство рассказывать.
– Ты мне ещё расскажи, какое искусство Древней Греции чистое и невинное. Да если бы Фрейд родился в ту эпоху, он умер бы от счастья – столько материала для исследования, только на улицу выйди. За каждым древнегреческим мраморным углом…
– У нас не Древняя Греция. – Упрямо. – И, заметь, ни одна статуя того времени, изображающая мастурбацию, не стоит в музее. Я не так воспитан. Я считаю, что подобное должно происходить за закрытыми дверьми. Выносить это на общее обозрение неприлично.
– Так дверь, позволь напомнить, была закрыта, – Снова щёлкает, но это воспринимается уже настолько отстранённо, будто в другой комнате. – Я повторяю: ничто не мешало тебе спокойненько отключить камеру – особенно с твоим воспитанием. Да и потом, уважаемый мой маньяк, с одного взгляда неискушённому уму понять, что происходит на мониторе, передающем изображение с камеры, снимающей практически тёмную комнату – сложно. А это значит, ты как минимум полминуты смотрел точно и пытался разобраться, что именно происходит.
– У меня огромный опыт слежения за марионетками. – Джон понимает, что всё это время сидел сжавшись, поэтому выпрямляется. Скрещивает руки на груди. – И хорошие камеры. Были, да. Не так уж сложно было понять, что наш уважаемый доктор мастурбирует, а ты бегаешь вокруг него с фотоаппаратом. И… да, я сразу не понял. Когда понял – выключил. Но в шоке до сих пор. Ладно ты… от Джима я не ожидал.
Арсень поднимает руки (в одной фотоаппарат), он не смеётся, даже не улыбается. Точней, делает это теперь глазами, прищуром… да всем своим состоянием.
– Его совратил я, – заявляет серьёзно. – Так что Джим ни при чём, он жертва развратного фотографа. А если я скажу, что больше так не буду, ваш праведный гнев это хоть немного усмирит, сэр? Также готов принести личное извинение психологически пострадавшей камере.
– Да дело не в том, что вы это сделали, а в том, что вы способны это сделать, и я такого не понимаю… – Джон пожимает плечами. Самообладание к нему практически вернулось. – Мне не понять вас. И я не собираюсь. И не собираюсь навязывать свою позицию. Просто у меня… психологическая травма.
На последней фразе – слегка улыбнуться ему. Буквально уголками губ.
Получить в ответ поднятый объектив и звук, сопровождающий рождение нового кадра.
– Равно как и я не призываю понимать нас, – кивает Арсень.
