Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 301 (всего у книги 329 страниц)
Дева с места не сдвинулась. Третья девушка, та, что поддерживала его во время испытаний, тоже была здесь. Она смотрела на гостя, чуть склонив голову набок, словно любопытная птица…
– Эрика! – от удивления Арсений выпалил это поверх плеча уже обнятой Исами и вслух, и имя осыпалось сухим пеплом.
Девушка кивнула, садясь на бортик колодца. Молча. Это было на неё похоже.
– Я думал, ты стала одним из беспамятных призраков…
Эрика таращилась на него абсолютно нечитаемым взглядом. Всё, как при жизни. Арсению подумалось, что она уже наверняка освоила процесс «лепки» из тумана мыслеформ.
И… принялась за старое. С новым материалом. Это ж быстрее, чем рисовать.
Он представил себе на мгновение Сид, наполненный результатами творчества художницы-извращенки.
– Её нашла Дева, брат, – руки Исами невесомо скользнули по его плечам, она отступила на шаг. – Теперь Аластриона собирает всех призраков, каких можно пробудить. Но кроме Эрики и Сэма, никто не откликнулся.
– А почему тогда…
– Не трать слова попусту, – напомнила Дева. – Сейчас ты остываешь быстрее.
Зачем она собирает призраков?
Взгляд Пера наткнулся на холодильник. Точнее, на штукатурку поверх. В трещинах её мерцало чёрно-багровым.
Если приглядеться…
Такая же ерунда в щелях между мебелью, в углах кухни, даже у колодца.
Арсению захотелось присвистнуть.
– Не удивляйся, Видящий, – прошелестела Аластриона, кутающаяся в туман, как в плащ. – Когда-то моё проклятие пробило слои бытия, как вонзённый в грудь врага нож пронзает кожу, жир и мясо. Из всех слоёв начинает течь кровь, смешиваясь. Здесь туман Сида течёт в мир Багровой Тьмы, а Тьма вытекает сквозь брешь в ваш мир. Скоро все живые смогут видеть. До сих пор Старший, я и этот Дом держали Тьму, как могли. Больше не можем. Спеши.
Ну да, это я и сам понял.
– Ты приведёшь его сюда? – тихо спросила Исами.
Она стояла у стола, опустив голову.
Арсений кивнул.
– Так будет проще, чем тащить тебя в Ад. Я сам-то туда еле протискиваюсь. Ну всё, пошёл.
Здесь нельзя было закрыть глаза, но можно было представить, что ничего не видишь. Кроме во-он того разлома в полу, наливающегося багрянцем. Следом за ним начинает багроветь туман, а вскоре и вовсе становится тучами раскалённого пепла.
Они с дрожащим, ошалело оглядывающимся призраком Чарльза, которого покинуло Зеркало, собрали несколько предметов. Исами не помогала. Она сидела на бортике фонтана рядом с Эрикой, отвернувшись.
Арсений покидал в траву у подножия колодца несколько рисунков, больше похожих на каляки-маляки, обугленную страницу из дневника, исписанную прыгающим почерком, истрёпанную старую сумку, набитую зарисовками, картонками, альбомами, баночками краски, кистями и огрызками карандашей. Негусто, но с этим надо было работать.
Потому он уселся в похрустывающую инеем траву, разложив перед собой предметы как кусочки нового паззла: сначала требуется равномерно разложить по столу их все, перевернув на лицевую сторону.
Немного потрогав каждый, интуитивно подтянул к себе истрёпанную сумку. Начинать следовало определённо с неё.
Большая светлая аудитория. Арки высоких окон, разливающих стерильный свет холодного весеннего дня. Ряды расставленных вокруг центральной композиции мольбертов. Головы сосредоточенных студентов и шуршащий звук десятков грифелей, скользящих по бумаге.
В центре стоит девушка-модель, придерживая драпировку одной рукой у плеча, другой едва прикрывая низ живота, скорее для вида. Расслаблена; прямая, стройная, длинноногая, с впалым, обрисовывающим границу рёбер животом, небольшой, но приятно округой грудью. С чуть желтоватой кожей, указывающей на азиатское происхождение. Агатовые волосы рассыпаются по плечам, текут по обнажённой спине, опускаясь до пояса. В лице спокойствие богини, уголки губ приподняты насмешливо. Глаза, густо очерченные стрелами ресниц, прикрыты. Свет рисует линию шеи и подбородка – голова в три четверти. Она была профессиональной натурщицей или очень любила своё дело – одно из двух.
Шорох карандашей в тишине рассыпается на отдельные звуки – у кого ровное, у кого отрывистое, где – почти паническое быстрое шуршание. Под арчатыми сводами гулко раздаются шаги преподавателя, поднимая с пола потревоженные частицы мела. Мелом пахнет, запах мела, сухой, шуршащий и ломкий, пропитал светлую комнату. Пыль плавает в лучах холодного света.
– Штрих – по форме, по форме! Понимаете, что это значит? – сухой палец тыкает в лист перед студентом. Чарли вздрагивает. Сегодня он опять не мог уснуть, пришлось глотать таблетки. Надо идти за новым рецептом, но как мучительно – стоять в очереди, шум, люди… И голова болит.
– Да, понимаю, сэр, – отвечает ровно.
На них уже начинают оглядываться.
– Зато я ничего не понимаю, Олденсон. То мы отправляем ваши работы на европейские конкурсы, а то вы не можете положить штрих, соблюдая форму объекта – это как понимать?
– Не знаю, сэр. Меня мучает бессонница в последнее время…
– Ну так пейте таблетки! В июле нужна будет качественная работа от вас, и даже не вздумайте мне к тому времени сказать, что создать её не сможете! Всё на сегодня. Можете идти, всё равно толку с вас нет.
Шаги удаляются.
Чарли молча поднимается с рабочего места под взглядами, которые украдкой бросают на него однокурсники. Они его ненавидят, да. Чарли прощается многое. Например, десяток неудачных работ за одну, от которой вся кафедра приходит в восторг. Полгода неуклюжего штриха, вялых мазков и мятой формы за один – шедевр.
Он молча скидывает в сумку карандаши, ластик, резак. Почти не глядя. Боль в голове давит изнутри, больно даже дышать, даже поднимать веки.
Девушка с постамента насмешливо смотрит на него из-за полуопущенных ресниц. Как она, голая, умудряется быть выше его и чувствовать себя увереннее? Как?
Он срывает с мольберта рисунок, не заботясь об упавших кнопках, комкает его и на выходе из аудитории бросает в корзину для мусора.
Прикрывает за собой дверь.
До звонка ещё пять минут, потому в коридоре пусто. А, нет; у гипсового бюста какого-то древнегреческого философа стоит девушка. На звук открывшейся двери она резко оборачивается, скользит по нему равнодушным взглядом и поворачивает голову обратно. Чарли успевает «зацепить» её черты визуально. Жёсткий, стремительный, такой неженственный при красивых очертаниях её лица взгляд. Косметики минимум.
Дальше уже детали: волосы забраны в тугую шишку на затылке, в которой металлически поблёскивают шпильки. Одежда строгая, классическая, облекает её в черноту, только слегка отороченную тускло-бардовым – окаёмкой приталенного пиджака и юбки до колена. Через плечо – узкий ремень сумочки. Тёмные колготки, туфли на низком каблуке.
Вся она затянута в свою одежду как в футляр, строгий, классический, прочный.
И она тоже азиатка. Этот разрез глаз, цвет кожи…
Может, родственница натурщицы? Только у той в лице какая-то привлекательная неправильность, необычность, а у этой… словно фарфоровая маска.
– Простите, – обратилась она ровным и властным голосом к Чарли, видимо, ощутив его пристальный взгляд,– не могли бы вы сказать мне, через сколько закончится пара?
– А…
Он не успел ответить, прозвенел звонок.
Девушка равнодушно отвела от него взгляд и прошла мимо к двери кабинета.
Оттуда повалили студенты. Через секунду коридор наполнился шумом, смехом и шуршанием рисунков, укладываемых в папки.
– И не забываем практиковаться дома! – голос профессора Олдриджа сделал почти успешную попытку перекрыть шумиху. – Пасхальные каникулы не означают, что можно оставить карандаши пылиться в сумке. У художника не бывает выходных!
Чарли забился поглубже в тень. Когда коридор опустел, а звуки смеха, шагов и голосов начали затихать на лестницах, он заглянул в аудиторию. Натурщица, уже одетая, разговаривала о чём-то с профессором. Рядом стояла вторая, затянутая. Не шевелясь.
– Это к вам? – осведомился Олдридж.
– Да, мистер Олдридж, – модель улыбнулась, всё с той же тайной улыбкой превосходства. – Это моя сестра. Мы договорились, что она заберёт меня сегодня на машине. Погода слишком холодная для апреля, не находите?
Футлярная молча подала ей руку. Сёстры попрощались с профессором и вышли из кабинета, прикрыв двери, и Чарли едва снова успел вжаться в стену.
– Исами, я говорила тебе не приходить, – бросила бронзовая красавица, вырывая руку у сестры.
– А я говорила тебе не позорить семью, Мицуки, – отчеканила футлярная. – Мама места себе не находит, зная, чем ты занимаешься, а дедушке мы говорим, что ты работаешь в цветочном магазине. Правды его больное сердце не выдержит.
Сестры говорили негромко, на чистейшем английском, хотя имели явно не европейское происхождение. Они успели уйти по коридору шагов на десять. Мицуки остановилась.
– Да, я шлюха, Исами, ты считаешь меня шлюхой, потому что я – натурщица и жила с тем художником, – сказала со смехом. – И маму ты в этом убедила. Но не всем в мире быть такими, как ты, строгий прокурор! Университет с отличием, теперь устроилась на хорошую работу… У тебя хоть кто-нибудь был в твои двадцать четыре, а? Или от сухости при ходьбе скрипишь ты сама, а не твои новые кожаные туфельки?..
Она насмешливо вскинула крутые, чётко очерченные брови и тихо рассмеялась.
Исами влепила ей пощёчину. Экономичным, чётким, лишённым эмоций движением. Смех прекратился.
– Я пришла, чтобы вернуть тебя домой, – сказала ровно. В холодном голосе ничего не дрогнуло. – Чтобы ты, бессовестная, хотя бы раз за эти четыре года поговорила с матерью и посмотрела ей в глаза, а не отделалась открытой на праздник.
Чарли высунулся из-за двери, рискуя быть увиденным.
Футлярная молча указала на лестницу, теряющуюся в полумраке опустевшего учебного корпуса.
Мицуки кинула на неё злой и растерянный взгляд, но пошла первой.
Вскоре стук их каблуков смолк на лестнице.
Он ещё долго стоял в коридоре, глядя вслед двум сёстрам.
Таблетки заканчивались. Теперь боль делалась иногда нестерпимой, и рисовать он почти не мог. А то, что получалось, было похоже на бездарную мазню. Его грозили отчислить.
Иногда только, в комнатёнке общежития, глубокой ночью, в минутном просветлении он рисовал нечто такое, чего сам не мог объяснить; словно что-то пробуждалось внутри, а рука с карандашом или кистью становилась свободной, невесомой, создавая на бумаге…
Потом ему говорили, что он крал рисунки у кого-то талантливого.
Сначала такие разговоры велись шёпотом…
Теперь уже преподаватели смотрели на него косо.
Это был конец. Он поступал по гранту, набрал нужный балл со скрипом. Второй раз такая удача…
Чарли тряс баночку с таблетками утром. На ладонь не выпало ни одной.
Оставалось соскрести по карманам остатки денег и покончить с собой. Диазепам? Прекрасно. Наглотаться снотворного не так дорого, как раз должно хватить. Для его дешёвой и паршивой смерти.
В тот день один знакомый посоветовал ему подработку. Сказал, деньги хоть небольшие, но стабильные, а работы – сущий пустяк: раз в три дня сидеть в зале суда и зарисовывать преступников для личных дел.
Кто такое вообще придумал – судебный художник? Что за глупость?
Но деньги лучше, чем смерть. Всё же.
Втянув голову в плечи, Чарли перебежал дорогу, придерживая норовящий слететь от ветра капюшон куртки. На миг в стеклянной двери отразилось безумное бледное лицо и горящие тёмные глаза. Чарли стало страшно и он поспешно вошёл внутрь здания.
В двадцать восьмом кабинете, куда надо было в первую очередь (так сказали по телефону накануне), ему объяснили, куда идти, что делать и кому после отдать рисунок. От скопления людей опять начала болеть голова.
В зале суда стоял гул. Люди рассаживались на скамьи, переговаривались, на задних рядах ещё и толкались.
Чарли на скамье для зрителей выбрал такой угол, чтобы хорошо видеть преступника, которого введут в зал.
В ожидании начала он сидел, рассеянно водя карандашом по бумаге. Увлёкся и вздрогнул, когда услышал ясный мужской голос, эхом разнёсшийся под сводами судебного зала.
– Слушание по делу номер четыреста сорок восемь…
Чарли поднял голову, оглядывая ряд присяжных. Сам главный судья, дородный дядька преклонных лет, секретарша, молоденькая и страшненькая, в узких очках, ещё судьи, невыразительные, в основном скучающие… Взгляд, скользящий поверх них, застопорился на фигурке в тёмном.
Он сначала не поверил: по правую руку судьи, положив перед собой аккуратные чёрные папки, сидела она, футлярная. С того случая в коридоре прошло чуть больше года, но её не узнать он не мог. Всё то же бесстрастное лицо, строгая одежда и неестественная выпрямленность.
Он едва справился со своей работой, набросав портрет обвиняемого. За все полтора часа заседания смотрел на неё, пытаясь понять, что скрывается за этой холодностью.
Исами… японское имя. Но на японку она не очень похожа. Что-то ещё. Корея? Китай? Может быть, полукровка?
В конце она, помощник прокурора, выступала в защиту обвинения. Чётко, ясно, без каких-либо эмоций. Обвиняемого признали преступником.
Чарли захлопнул блокнот. Надо было отдать рисунок той самой секретарше, а для этого сначала выловить её у входа, пока не слиняла куда-нибудь.
В течение года он наблюдал за Исами со своего места. Привык рисовать быстро и чётко, лишь бы передать черты нового обвиняемого, а после смотрел на неё и зарисовывал. За год она ни разу не изменила своим привычкам: всё тот же стиль в одежде, всё тот же голос, всё та же маска.
Но Исами его чем-то манила. Что-то в ней было, захлопнутой, закрытой на все замки, излишне властной и строгой.
Он дошёл до того, что ночами в общежитии делал её наброски.
Одним осенним вечером Чарли, выйдя из здания городского суда после работы и потирая ноющий висок, быстро пересёк проезжую часть, потом ещё пару улиц и свернул в парк. Здесь обычно было тихо, и головная боль слегка унималась. Отдых перед поездкой в метро.
На дорожке он заметил силуэт в тёмном пальто. Девушка или женщина стояла под фонарём, разговаривая по мобильному телефону. Он замер как вкопанный.
Не просто какая-то. Это была она.
Чарли отступил на два шага назад и забился в тень, как когда-то за дверь аудитории.
Прислушался. Исами говорила быстро, сбивчиво. Что-то о сестре. О её сестре… да, у неё была сестра, та красавица, позировавшая студентам…
Сестра… убита? Нет, самоубийство… Вскрыла вены. В ванной… да. Опустила руки в воду. Исами спрашивала и спрашивала у своего собеседника. Каждую подробность, мелочь, и голос её дрожал, она терзала этими вопросами сама себя, запускала себе же в нутро шершавые когти.
Чарли отступил на шаг. Позади предательски зашуршали стриженые кусты барбариса, но Исами не услышала.
Она отключила мобильный, забыв вернуть в сумку, и плакала, стоя посреди дорожки в пустом парке. Он слышал тихие всхлипы и шмыганье носом.
И решился. Вышел в круг света от фонаря, торопливо приглаживая торчащие волосы и ругаясь на себя, что поленился с утра вымыть голову.
– Простите… Мисс Накамура, – окликнул негромко, но девушка обернулась резко, будто на громкий крик. Сохранять спокойствие было тяжело. – Мы с вами работаем в одном суде, я вас знаю… Вы меня вряд ли… Я судебный художник, Чарльз Олденсон. Хожу обычно этим парком с работы, но ни разу вас здесь не встречал… Наверно, это счастливая случайность...
«Что ты несёшь, дубина?»
Но она дрожала, а её лицо – бледное, мокрое от слёз, с блестящими влажными глазами, с затаившимися у губ и между бровей складочками ещё не до конца осознанного горя… Она была жива, беззащитна и красива. Очень. До странной дрожи в сердце.
– Я… могу чем-то вам помочь? – закруглил неуклюже, ощущая, что ещё секунда – и просто убежит отсюда, потому что… он боялся её ответа.
Как оказалось, не зря.
– Мне не требуется помощь, благодарю.
Исами окинула его взглядом, из которого разом исчезла вся растерянность, развернулась на каблуках и быстрым шагом пошла прочь, к выходу из парка – откуда пришла.
Что случилось у них с сестрой и почему она оказалась так убита новостью о её смерти, если считала позором семьи? Почему не приняла помощь? Почему, чтобы поговорить по телефону, пришла в этот парк, куда ранее ни разу не заходила (иначе бы они хоть раз за год тут пересеклись?). И почему впервые за год, что он наблюдает за ней, позволила себе стать просто девушкой, а не холодной фарфоровой куклой? Всё это оставалось загадкой. Чарли на дрожащих ногах поплёлся к метро. Нечего было и думать уснуть сегодня ночью.
Он доживал последние дни в общежитии. Диплом с отличием дался кровью и потом. И светлеющими от ярости взглядами сокурсников. Он их тоже ненавидел. Многие рисовали намного лучше и постоянно. А у него были только неясные приступы-озарения, во время которых мазня обращалась в потрясающие произведения. Да, тогда он превосходил всех… и снова падал на дно всеобщего презрения, на следующий же день оказываясь не в состоянии грамотно зарисовать простейший этюд.
Бессонница сделалась неотвязной, как наваждение. Как образ Исами.
