Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 279 (всего у книги 329 страниц)
Раз.
– Это тебе за Элис и пацана.
Прежде чем аристократ опомнился, замахивается ещё. На этот раз Фолла гнёт спиной на стол для готовки, но падать-то особо некуда, устоял.
Два.
– А это за всех нас, маньячина. За то, что затеял свой балаган.
Костяшки саднят. А в душе мир и покой, хотя нет, враньё, хреново там, но вместе с этим и странно легче. А завтра, когда физиономия маньяка окрасится в восхитительную палитру лиловых оттенков, и вовсе будет волшебно.
Джон закашливается. Прикладывает руку горсткой ко рту. Слегка скрючивается в наклоне вперёд.
– Первое… не понял. Второе – понял. Но ты, извини меня, – полукашель-полусмех, – тормоз.
– Сначала ты был весь больной и дохлый. Что я, садист, такого бить? – Джек берёт с края раковины полотенце, мочит его под краном и отдаёт Фоллу.
– Если хочешь к вечеру стать на морду милым и круглым, как Винни-пух, не прикладывай, – бросает и уходит с кухни.
Нет, определённо – затея того стоила. Теперь можно пойти и завалиться спать на кровати Пера, если только Трикстер попутно не выловит и не отправит на задание.
Исами неспешно обматывала ленты вокруг ладони. Она делала это уже минуту, и Арсений с трудом сдерживался, чтобы не поторопить её. Хотелось спать; в общем, спать хотелось всё время, а после Сида ещё сильнее. Но ей надо было о чём-то поговорить.
За спиной торчал Тень, что-то шепча на своём языке, а по тёмным углам чудились чёртовы багровые отсветы. Были они и вокруг Исами, та самая багровая «корона», и вокруг Джека (намного слабее).
Всё катится к чертям, – меланхоличная с недосыпу мысль прокатилась в пустой голове, как бутылка по неровному асфальту, подпрыгивая и глуховато звеня стеклянными боками.
– Хочу рассказать тебе о некоторых ритуалах, – сказала японка ровным голосом, поднимая голову. В лице ровным счётом ничего не изменилось. Вот она, опять, фарфоровая маска.
– М-м… – Мозг соображать отказывался. Пришлось потереть лоб пальцами, там, где слегка зудело, чуть выше бровей. Это помогало сосредоточиться. – Обязательно сейчас? До вечера… подождать никак?
– После нашего сегодняшнего путешествия в Сид я поняла, что жизнь медиума может оборваться в любую секунду. Ты должен знать основы защиты, вызова духов и составления оберегов из трав.
– Ладно, блин…
Сегодня я не отличаюсь вежливостью. Вот весь в тебя, – Арсений отмахнулся от Тени. Или уже правильней называть его Художником – да и всё… Как звал своё, ныне разбитое Зеркало.
– Врёт она, Пё-о-орышко, и ты это знаешь, – зашелестел в ухо знакомый голос, даже не скажешь что с того света. – Ты ведь уже догадался, что это за красивое свечение? Красный – всегда красивый, самый красивый цвет. Спроси, есть ли у неё алое платье.
Арсений мотнул головой, отгоняя назойливый шёпот.
Исами провела его по всему дому. Испытания проходила сама, закрывать двери ему не позволяла. В детской показала книги – на нужных страницах лежали закладки, в зимнем саду – остатки трав (после того, как из них массово взялись заваривать чай, плошки с растениями заметно облысели), в гостиной – запас свечей для вызова духов. Главное – чаша, благовония в шкатулке из кедрового дерева и запас заготовленных оберегов – хранилось, как оказалось, давно в кованом сундуке в самой комнате. После Исами, не слушая возражений, повела его к другим тайникам: эти оказались с первого акта. Немного лекарств, бинты, несколько лент, упаковка кислых леденцов. В одном тайнике была банка с кофе, и Арсений подумал подсунуть её Джиму и посмотреть на реакцию. Свёрток сахара, тщательно упакованный, тюбик клея, моток шёлковой нити…
Всё это Исами сгребала из тайничков безжалостно и кидала в подставленную сумку Пера.
Над ухом зудело Зеркало:
– Стала бы она так беспокоиться из-за Сида? Недоговаривает, точно. Даже то, как она вещички выгребает – не наш стиль, а?
Арсений мысленно пожелал ему подавиться. Художник зря притворялся безумным, да было вообще неясно, зачем он это делает.
Сумка пухла от чужих запасов и давила на плечо.
– Как бы не было беды, Перо.
– Арсений, держи. – Исами подала ему несколько коробков спичек. – Больше я тайников не знаю.
– Угу.
Спички отправились в сумку ко всему остальному.
Тэн направилась к выходу из кинотеатра, спокойная, выпрямленная. Как всегда.
– Carpe diem, Перо. Вдруг завтра уже не наступит?
– Исами, подожди. – Перо перекинул ремень сумки через грудь, чтоб удобней, и догнал японку. – Можно сделать твоё фото? У меня давно уже была идейка одна…
Ровные чёрные линии должны были покрыть пол. Они слили вместе несколько банок чёрной туши, Исами слегка развела её водой, потом ушла готовиться, оставив его наедине с кисточкой для покраски.
Вместо холста – стена и пол. Та, что напротив ряда окон. Табуретка.
Ты думаешь, невозможно объединить живопись и фотографию? До сих пор объединяли скорей рисунки и фото. Подсовывали рисованным персонажам реальные предметы. В другом случае модели на фотографии пародировали картину. Есть и другая сторона – линза-монокль вместо привычного объектива, размытием превращающая фотографию в полотно импрессиониста…
Я попробую иначе. Я попробую продлить реальность с помощью живописи и запечатлеть эту деформацию в фотографии.
Кисть погружается в густую чёрную краску.
Он рисует железные крылья. Не стрекозы, как хотел сначала, бабочки. Переплетение плотных чёрных узоров. Тончайшая хитиновая сетка – тонкой кистью. Никаких светотеней на самих, они – сплошь чёрное железо; но они слегка согнуты, и на стене от них – тень.
Арсений выпрямляется, опускает кисть. Оборачивается к Художнику.
– Нужна твоя помощь, как понимаешь. У меня умения не хватит.
Тень усмехается.
– Вспомнил обо мне? Для тебя так много значит эта работа?
– Не будь занудой, иначе б не спрашивал. Так поможешь?
– Попробуем.
Руки касаются призрачные пальцы. Внутри, у сердца, всплёскивает безумной радостью. Прикосновения ощутимы, материальны. И они дарят свободу.
Десятки лет у холстов и набросков, оседающий в лёгкий запах красок, растворителей и графитовая пыль, цена – всё несущественно; за его плечами опыт ада, Художника, поколение за поколением идущего за Зеркалом; ему не придётся состариться, чтобы обрести истинное мастерство, можно воплощать в жизнь самые безумные идеи уже сейчас, все они будут получаться, живая плоть рисунка будет дрожать на границе реального и зримого, обретая себя в каждом касании кисти…
А взамен всего лишь рассудок.
Горячие пальцы не ведут его руку, он рисует сам, но получается на порядок лучше. Тень видит через его кисть, больше ему, слепому адскому созданию, никак не коснуться реальности; его радость острая, с горьким привкусом дыма и металлическим – крови, радость от возможности вновь воплощать себя в линии и цвете, она мешается с собственной, и это безумный экстаз, ослепительно взрывающий мозг. Они нужны друг другу; они должны быть одним целым.
– Ты нарисуешь ещё один портрет?
Шевелятся собственные губы, точно. Да и Тени рядом нет. Или никогда не было, просто его галлюцинации?
Арсений резко оборачивается. Художник стоит за спиной, но горячие пальцы по-прежнему лежат на его запястье.
– Я всё равно верну его. Мне надо будет для него рисовать.
– Тогда не усложняй.
Арсений кивает. Он не знает, как это будет – Тень будет стоять рядом и нашёптывать советы, или же вселится в него, как злобный дух в каком-нибудь мистическом триллере. А как это произойдёт? Он спереди просунется или сзади?
Ересь
Перо взялся за кисточку.
– Но у меня два условия. Первое – ты оставляешь мне способность мыслить и управлять своим телом, а не как… с тем художником. Второе… ты же сейчас паразитируешь на его призраке?
Тень кивнул. Взлохмаченные волосы, заострённые скулы, лицо самое обычное, разве что шрам-рытвина на левой щеке. Губы растрескались, заметно даже в этой чёрно-белой версии. Руки с чуткими пальцами и разбухшие, больные суставы. Так выглядел сумасшедший художник Чарльз. А ещё он быстро слеп и у него постоянно раскалывалась голова, но этого по Тени не видно впрочем, он тоже слепой, это надо помнить.
– Значит, ты перестаёшь над ним издеваться и даешь мне возможность отпустить призрак.
Крылья на стене обретают материальность. Тени под хитиновой сеткой.
– Навозишься с ним, но это твой выбор. Ты станешь мной наполовину, – замечает Художник, отзывчиво идее помогая ему рисовать тонкие серые линии. – Сохранишь часть своего разума, себя самого. Это как стоять у зеркала, прижимаясь к его краю серединой лба.
– Это Химера, – кивает Арсений. – А ты, признайся, ревновал, когда у Кукловода в качестве рисовальщика оказался я, да ещё и с собственным Зеркалом?
От только фыркает.
Они рисуют крылья на стене, потом переходят на пол. Арсений разливает тушь в две банки, в первую добавляет воды и белил. Светло-серые – сначала тень от крыльев, они согнуты так, словно бабочку застигла буря, она не может сопротивляться порывам ветра. Со спины – перспектива уводит их вперёд, от зрителя, а плоский пол неожиданно обретает глубину пространства.
Солнечные лучи, падающие сквозь верхушки окон, гаснут один за другим. Арсений перемазывается в туши.
Тэн приходит часа через два, закутанная в покрывало с чьей-то кровати. Она вымыла и высушила волосы, но собирать не стала. За ней почему-то идёт Кэт с сумкой, у неё из кармана куртки торчит кисть, какой Исами обычно выводила иероглифы.
– Простыня? – поинтересовался Арсений, решив другие вопросы оставить на потом.
Исами качнула головой отрицательно.
– Тюль. Мы нашли в шкафу.
Исами берёт у Кэт кисть, окунает её в банку неразбавленных чернил и принимается рядом с краем левого верхнего крыла писать иероглифы. Один за другим, они словно и не возникают по воле держащей кисть руки, а сами выплывают из небытия. Кисть так, стряхивает с них пыль и делает видимыми.
Исами дописывает последний, выпрямляется, оглядывая ровные ряды знаков.
– «И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьёт торопливо
С хризантемы росу».
– Это стихотворение? – тихонько спрашивает Кэт.
– Да. Трёхстишие японского поэта Басё. Мне показалось, оно подойдёт к фотографии. Или это картина?
Исами скидывает с плеч плед, но не до конца, обнажая спину.
Кэт, вздохнув, достаёт из сумки баночку какой-то краски, примеривается к рисунку на полу.
– Это со спины, значит…
– Ты что, боди-артом занималась? – осведомляется Арсений, устанавливая старый штатив из фотолаборатории.
– Не совсем… Я просто визажистом работала, – поясняет девушка. – Но основы-то понимаю.
– Спасибо, блин, а то уж думал, самому придётся выкручиваться.
Кэт многозначительно хмыкает, продолжая рисовать на спине Тэн основания крыльев. Она намного повеселела, будто ожила.
На её художество уходит ещё полчаса, за которые Перо успевает установить фотоаппарат, отражатели из картонок и подобрать нужные настройки. Плюс к тому фонарики и одна лампа, работающая от аккумулятора. Дефицит, но чем не пожертвуешь во имя искусства.
Потом Исами окончательно избавляется от покрывала. Она босая и завёрнута в полупрозрачный тюль. Девушки сумели как-то закрепить его на манер платья, но слои ткани очертаний тела не скрывают.
Кэт делает последний штрих кистью, отходит, чтобы ценить свой результат. Исами оборачивается через плечо, и так заметно, что у неё ещё и глаза подведены чёрным, и кожа кажется бледней обычного. Ну точно – фарфоровая.
– Оставалось немного косметики, – довольная Кэт взмахивает чёрным карандашом, – ещё от хороших времён. Пригодилась. Мы целую банку светлой пудры извели, зато она теперь как… королева жемчуга.
Исами едва заметно улыбается и отворачивается. Чёрные волосы рассыпаются по плечам, она медленно опускается на пол, к своим крыльям. Кэт справилась хорошо – основания хорошо подходят к тому, что нарисовано на полу. Возможно, у девочки талант.
Она тихонько подходит, становится рядом, даже слегка приподнимается на носках.
– А остаться посмотреть можно? – спрашивает еле слышно.
Арсений махнул рукой в сторону табуретки и вскоре забыл о существовании девушки.
Тэн распластывалась на полу, а тени рисовали её выступающие лопатки, изгиб позвоночника, линии чёрных прядей, беззащитно вытянутые руки. Казалось, крылья эти для неё – непосильная ноша, то они тянут её в неведомую пропасть железные крылья, металлически изящные крылья, и сопротивляться у неё нет больше сил.
Исами прижималась щекой к полу, алая лента светилась в угольно-чёрных волосах.
Кэт по хриплым командам Арсения раскладывала рядом фонарики и задёргивала шторы бабочка в резких тенях, захваченная безжалостным светом фонаря; японка улыбалась безмятежно. Перо никогда не видел у неё такой улыбки.
Арсений, периодически говоря ей, как лучше лечь, или поправляя складки тюля, отснимал штук сто кадров, боясь только одного – что разрядится батарея; тени вились по коже, едва прикрытой полупрозрачной тканью, по обнажённой спине, по рукам, перетянутым алой лентой. Он снимал сверху, забираясь на притащенную стремянку, с табуретки, которую незаметно подтащила Кэт, от уровня пола, лежа на досках животом и приникнув к видоискателю.
В азарте попросил пару фоток без тюля, не надеясь, впрочем, на положительный ответ, но она позволила. Сняла ткань, сжалась в комочек (правда, Кэт пришлось быстренько подкорректировать рисунок на спине) – и вот – бабочка, застигнутая жестокой бурей; беззащитные линии, выступающие позвонки, открытая шея; попытка сохранить тепло, и вкрадчивые тени, ползущие по полу (пришлось резать шторы). Приближение осени?
После она снова облачилась в «платье», напоминающее теперь ну очевидно же паутину. Дальше снимали у стены. Алые ленты падали на пол, уже ненужные, нарисованные крылья обрели пугающую материальность. В зале было зябко, а Исами в своём образе, кажется, умирала или приходила в состояние покоя – после изломов, пульсации линий и болезненных сжатий фотограф запечатлевал мягкий абрис склонённого лица и плавные очертания обнажённых плеч, выступы ключиц, скольжение теней по изящному изгибу запястья, держащему у груди складки прозрачной ткани. Крылья смыкались над ней, как саван, а тени больше не были её врагами – принимали в себя, мягко лаская, растворяя в сумерках, и она алой краской написала на стене иероглиф, который назвала «раскаянием».
Последний кадр – к стене, обернувшись через плечо, и в тёмных глазах грусть. Но не безумная, а сходная с тихой тоской ноябрьского леса, замершего покорно в ожидании первого снега.
Улыбающаяся Кэт, чуть ли не подпрыгивая, помогла Тэн закутаться в покрывало. Арсений отключил вспышку и мигающий индикатором зарядки фотоаппарат, откинул ребром ладони со лба волосы. Лоб был мокрый. Он на секунду прикрыл глаза, не желая так быстро отпускать образ.
– Спасибо, брат, – сказала Исами. – Это был новый опыт, который я не забуду.
Перо мотнул головой. Она стояла в дверях с сумкой и выглядела как прежде – отстранённой и чужой. Или это всё вина бледной пудры.
– Не за что. Фотографии будут… нечто.
– Ты, наверно, так всем своим клиенткам говоришь, – хихикнула Кэт, тяня Исами за руку от двери.
– И тебе за помощь спасибо, – сказал Арсений вдогонку.
Лёгкие двойные шаги в коридоре быстро смолкли.
Он сел на пол, потихоньку возвращаясь из рабочего экстаза в обычный бренный мир. Серые стены, пятна туши, грязная кисть, скомканная бумага, которой он промакивал кляксы, разбросанные по полу куски ткани, валяющаяся табуретка… там, где проходила Исами, следы белой пыли-пыльцы-пудры на полу.
Ну и из привычного – ноющие руки, слегка свербит в пересохшем горле.
Хочется развалиться здесь же, на полу, да и отключиться к чертям. Психологическая приятная усталость от хорошо проделанной работы мешалась с привычным ощущением физического измождения и безнадёжности. Да и письмо...
Пока он тут занимается импровизированными фотосессиями, часы проклятия продолжают тикать.
– А к чёрту всё. Поднимайся давай, – вслух пинает себя Перо, рывком вставая с пола. – Хоть поспишь пару часов в комнате.
Ближе к вечеру Арсений ушёл во внутренний двор и сел под дубом.
Здесь было почти пусто. В дверях на всякий случай стоял Джим-подпольщик, пользуясь солнышком, Дженни развешивала выстиранные бинты и полотенца, а Зак хмуро нёс за ней тазик.
Мирная картина, если забыть, что у всех руки в бинтах, одежда в засохшей крови… ну и убрать с заднего плана чувство голода.
Неподалёку прогуливалась Кэт: на лавочке она оставила корзинку с шитьём, наверно, собиралась погулять и приняться за починку игрушек. Из корзины торчало несколько плюшевых «пациентов». И она совершенно точно выглядела лучше. Нашла занятие? Улыбнулась, заметив его взгляд, помахала и пошла к корзинке.
Может, дело в том, что она может делать что-то красивое. Да ещё и своими руками. Это привносит в жизнь смысл. А ещё она хорошо зашивала рваную одежду, значит, умеет рукодельничать
