Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 313 (всего у книги 329 страниц)
– Каждый призрак может лечить, как Леонард, – зашелестел её голос. – Но Старший был мудр, собирая разлитые в Сиде чужие чувства. Потому что иначе ему бы пришлось отдавать себя за спасение Джека. Дева молчала об этом. Собирать чувства тяжело, долго, а ты с твоим даром медиума мог бы принудить любого из призраков отдать себя, чтобы вылечить кого-то из живых. Потому Дева велела нам молчать, особенно не говорить тебе и Сэму. Он мог отдать своё бытиё за Джона и раствориться, оставить дом без поддержки. А ты…
– Что – я?
Она опустила голову и продолжила перебирать ленты. Прозрачная на прозрачную, а вместе они таяли в никуда.
– Ты решила…
Он искал в лице Исами ответ. Она была спокойна. Ленты вились, вытягивались и ложились тончайшей ледяной паутиной на заиндевевшую траву. Такая же, только ещё тоньше, причудливой сетью оседала на покрывале её чёрных волос.
Исами вдруг бросила плести, разрушая инистое кружево, придвинулась ближе, обхватила Перо за шею. Хватка её рук была почему-то тёплой. Она улыбнулась.
– Я решила. У нас одна кровь, что смешалась на шипах этого дома. Ничто ни в мире мёртвых, ни в подлунном не сможет разорвать связь.
Перо мотнул головой. Нет, не показалось. Она медленно таяла, становилась прозрачнее, и вместе с тем сквозь неё прорастал ярко-алый… побег? Корень? Сосуд? От пола и выше, пронзая собой становящийся всё прозрачнее туман.
– Не надо, – Арсений даже не пытался отстраниться, завороженно наблюдая, как прорастает из небытия чудное алое растение. – Не перекладывай на меня свою ответственность, слышишь…
Она продолжала улыбаться. Алый побег миновал грудь, вторгся в горло, пророс сквозь него. Он становился всё ярче, в то время как контур призрака таял. Исами приоткрыла губы, и на нижнюю вытекла ярко-алая капля крови. Бывшая Перо потянула Арсения руками за шею, вынуждая наклониться, и припала к его губам. Совсем не по-сестрински, нарушая их общее хрупкое равновесие на лезвии дружбы. Странно, но солёная, медная кровь была ощутима так явственно, будто они оба были живыми. И пить её хотелось жадно, захлёбываясь в поцелуе, запретном и невозможном для них двоих.
У сердца, не фантомного, не в Сиде, теплело.
Исами слегка отстранилась.
– Живи, брат. Я прощаю тебя за всё.
Шелест еле-еле коснулся сознания.
Арсений обхватил её крепче, призрак призрака, но руки прошли через туман.
– Не смей… Не… не надо…мне таких подарков… Что, чёрт возьми… м-мать твою, ИСАМИ!!!
Джим вздрагивает – задремал, прижимает к себе кричащего по-русски Арсения.
Сознание ещё спит, но даже оно понимает – умирающий от истощения человек не может кричать.
Впрочем, в любом примере не без исключений и модификаций. Иначе медицина не была бы настолько сложной наукой.
Арсению осталось совсем недолго. Немного.
Чуть поёрзать, чтобы размять затёкшую спину. Вплести в волосы Арсения свои практически не израненные пальцы.
– Слышь… – голос младшего, – с ним чего?
Джим пожимает плечами, слегка елозит по стене спиной. Устраивается удобнее.
– Могу только предполагать.
– А, ну…
– Молодой человек, – гнусавое предисловие от Энди, – так не годится. Вы не должны отвлекаться от игры, потому что…
– Твою мать, Файрвуд, ходи уже, – раздражённо шипит Форс, обрывая профессора. – Очередную лекцию хочешь?
Джим закрывает глаза.
Тёмная дрянь пытается продавить собой стены дома. На полу вздрагивает Лайза. Она корчится у коленей Кукловода. А ведь Художнику не обязательно оставаться в теле рыжей, он вполне может быть на адском слое. Хочет умереть рядом со своим… Лордом?
Перо уверен, что дело в чём-то ином. Он секунду-другую смотрит на них, прежде чем провалиться в сон.
Арсений жуёт шоколадку. За окном пасмурно, даже в больничных коридорах неестественная тишина. Хотя не исключено, что он остался один в платном отделении, вот и тихо. Свет включать не хочется.
Джейк, вроде, тоже не против серого освещения. Вот и на вазу с цветами, что занимает солидную часть подоконника, смотрит с явным фотографическим интересом. Час посещения близится к концу, скоро вернётся Джим промывать мозги на тему «нельзя есть столько шоколада и запивать его лаймовым чаем, вообще любым чаем из банок». Но поговорить они успели. Обсудили контракты, сайт, рекламу, продажи фотографий, пока Арсений отсутствует. Джейк обещал на днях привезти юриста, чтобы действовать уже официально как представитель фотографа Арсения Самойлова… кажется, британского фотографа русского происхождения, потому что о вопросе оформления гражданства очень прозрачно намекнул Фоллу не только Джим.
– Ну, пока о тебе как о знаменитости говорить рано, – заметил Джейк, вдоволь налюбовавшись на «вазу в сером» и возвращаясь к прежней теме. – Для этого, шалава ты тощезадая, пахать надо как проклятому и совершенствовать техники. Щас с этим твоим проектом мы хорошо зашли, но надолго такой заманки не хватит. Вернёшься – будешь работать. Никаких блядок, хоть хер ты узлом завяжи. И чтобы за возможность подписать с тобой контракт жопу рвали и в очередь на год вперёд выстраивались, понял? Иначе я тебя не знаю, Самойлов, не знаю и не знал никогда.
Арсений кивнул. На всякий случай подумал и кивнул ещё раз. Перспектива выйти на мировой уровень не просто щекотала нервы, на миг она вообще вышибла все мысли об особняке, проклятиях, призраках и прочем в том же духе.
Пока он тут валялся, наобрабатывал фото – те самые, подборку особняков. Включая Вичбриджский. Джон сделал фотографию специально для завершения коллекции и привёз. И доставил сокровище сокровищ – все эти годы хранимую карту памяти с его фотоаппарата. Сказал только, что некоторые файлы с этой карты сохранены на другом носителе и отсюда удалены. Те фото, которых Арсений ещё не делал и потому не мог видеть.
На карте же и так содержалась почти тысяча фотографий «особняка изнутри». Ими-то Арсений и занялся. Пока что – абстрактно: деревья, стены, тени, контуры людей в полумраке. Перила лестницы. Кровь. Бинты.
Джейк и Софи с помощью прессы раздули эту историю, дескать, едва оклемавшийся фотограф получает разрешение поснимать в особняке, на территории которого был схвачен неизвестным маньяком, чтобы попытаться передать свои впечатления от пережитого ужаса. Джон и впрямь организовал ему «поездку в особняк», чтобы фактически всё было чисто. На деле же Перо покатали по городу в крутой тачке Фолла и даже позволили ночь провести в гостинице, где он, хитро косясь на подозрительно щурящегося Джима, заказал в номер здоровенную вазу с фруктовым мороженым.
На первую же объяву на сайте об «особнячной фотосессии» коллекционеры, ценители фотографии и «мрачноты», клюнули как миленькие. А Арсений, валяясь в больничке, спокойно работал над материалом, отснятым ещё десять лет назад. Дата выставки уже была назначена, Софи сейчас занималась организацией.
Арсений встряхнул головой, отогнав неприятную мысль о том, что больше хорошо фотографировать не сможет.
– Будем карабкаться.
Джейк, наблюдавший за ним, довольно усмехнулся. Он явно заметил интерес.
– Тебя, видать, кто-то чмокнул при рождении. Бог или не бог, но какая-то явно любвеобильная блядь, раздающая таланты. Хотя не, в твоём ёбаном случае не чмокнула, а присосалась.
– Угу, – Арсений с невинным видом уставился в потолок. – Чпокнула. Сразу на все мозги. Теперь я ебанутенький и страшный. Побочный эффект.
– Ты мне поговори ещё…
Он бросил взгляд на наручные часы.
– В общем, пошёл, работы много. Завтра ещё зайду.
Арсений слушал, как он шуршит бахилами к выходу. Зевнул.
В дверях Стивенсон остановился.
– А, забыл же… Художника своего помнишь? По которому ты убивался ещё тогда.
– Андреа? – Арсений даже приподнялся на подушках.
– Сдох позавчера. Некролог накатали будь здоров, на пол журнальной страницы. В следующий публиковать будем.
– Убили?
Арсений ощутил, как тоскливо заныло под рёбрами.
Джейк отмахнулся, но на дверную раму спиной навалился. Причём видно стало, что он жалеет о решении поднять эту тему. Скорее всего, отголосок его опасений, что Арсений пристрастится к наркотикам.
– Схера ли, – выдал сердито. – Передоз. Нашли у незаконченной картины. Там, говорят, мазня наистрашеннейшая, а всё туда же – предсмертный незавершённый шедевр в духе постреализма. Теперь аукцион столько зашибёт, что мне представить только в страшных снах. Если интересно, я тебе фотки скину ближе к ночи, как дома буду. Официально-то сам понимаешь, по картине ещё тишина…
Арсений кивнул и кое-как дождался, пока Джейк выйдет.
Сел на кровати, свесив ноги к холодному полу. Он помнил Андреа, его чёрные волосы, который тот забирал в низкий хвост, неровный овал лица, чуть подрагивающие то ли в насмешке, то ли в готовности к нервной истерике уголки губ. Изящные запястья с кучей браслетов, манеру говорить, растягивая слова (или сразу срываться на вопли, если что-то было не так), привычку лезть в драку, не разбираясь, кто виноват, запах масла, растворителя, зубной пасты почему он любил лизать эту чёртову пасту?! Особенно под кайфом и миндаля, помнил тушь красная, жёлтая и чёрная и китайскую кисть, которой художник выводил на его коже замысловатые восточные узоры, удивляющие своей сложностью и гармонией.
Ты сам уже – искусство. – Страстный, задыхающийся от желания шёпот на ухо, и по краю ушной раковины горячо и влажно проходится язык. При этом кисть в руке ни разу не дрогнет, плетя вязь тончайших линий. – Мой, мой русский. Я изрисую тебя, а после замурую под стекло.
В настоящем Арсений медленно провёл вдоль своей чистой руки, от ладони к локтю. Нажал пальцем в локтевую впадину. Они кололся только пару раз, на пробу, в отличие от любовника. Больше курил. Тушь смазывалась. Они измазывали ей постельное, шторы, друг друга.
На рассвете, когда он просыпался с больной головой, ноющей задницей и отходняком, Андреа уже рисовал. Сильно пахло кофе с амаретто и опять – зубной пастой.
Рисовал он всегда с бешеной, безумной страстью. Отдаваясь рисунку весь. В эти часы трогать его было нельзя.
Нет, наркота была в его случае не слабостью, а единственным способом выдерживать бешеную гонку против собственного таланта. Чтобы держаться хотя бы наравне с этим жрущим время и жизнь зверем, художник раздирал себя в клочья. Заодно, конечно, нервы окружающих…
Я ведь с ним порвал из-за истерики. А если подумать, чего стоил ему мой отказ ехать? Он уже видел картину внутри себя
В воображении как ждал – портрет Кукловода, медленно расползающийся под кислотой холст.
В горле знакомо потянуло желанием сигареты. И Джима сюда неплохо бы. Втрахивать его в эту узкую кровать, да кого угодно втрахивать. Лишь бы не думать.
Время до ночи тянулось долго, но в одиннадцать, выйдя в сеть, он сразу увидел сообщение от Джейка. Фотографии полотна, виденного единицами людей, кроме криминалистов – только искусствоведами и оценщиками, которым агенты доверили готовить картину к аукциону, – были перед ним. Картину снимал явно профессиональный фотограф, потому что освещение было подобрано очень хорошо. Её уже вставили в раму.
Лучше бы этот чёрт фотал на мыльницу и не зная принципов освещения
Кажется, я знаю, о чём ты думал в последние минуты жизни
Арсений закрыл вкладку и захлопнул ноут. Он бы не хотел этого видеть. По крайней мере, не в ближайшие несколько лет точно.
Я затолкал это на дно памяти
Зеркало перед ним, пыльное и старое, не отражает ничего.
Почему я тогда сдрейфил? Потому что был таким же? Знал, что это меня сожрёт, если дать волю. Ты либо живёшь, либо творишь. Жизнь вне творения обращается в фикцию
Существование
Этого хочет от меня Зеркало? Или это я сам?
Арсений вглядывается в тёмную глубину. Зеркало – это продукт Ада: отражение им тёмной стороны человека, которую при обычных обстоятельствах тот не в состоянии увидеть и оценить объективно. В этом смысле и Ада как такого не существует – он вторичен по отношению к реальности так же, как отражение вторично по отношению человеку, стоящему перед зеркалом.
Только адское зеркало может отражать скрытое, то, что человек прячет сам от себя.
Я прятал желание рисовать. Даже не так: одержимость.
Всю свою жизнь.
А когда она вышла наружу – при рисовании Портрета – я испугался и уничтожил её. Разбил, что ли
Перо провёл кончиками пальцев по стеклу.
Адскому Зеркалу нечего отражать. Потому тут пусто.
Он вспоминает свой давний сон, где его сердце проросло побегами сквозь грудную клетку и срослось с сердцем Джима. В конце сна он потерял имя, а вместе с ним – себя.
«Срастись с ним» – значит предать себя?
Уничтожить портрет – предать себя.
Всё, что мешает художнику, идёт и против меня самого. Сказав, что вытащу отсюда Джима любой ценой, я предал себя. Уничтожив картину, я совершил преступление против себя.
– Прав я? – спрашивает он у зеркала с пустотой на месте отражения.
Или нет… Я пришёл рисовать Портрет именно потому, что хотел вытащить Джима, Джона и остальных. Разве нет? У меня была другая цель.
А после она изменилась, так что прекрати брехать самому себе. Ты рисовал, потому что хотел создать «шедевр», воплотить в реальность Кукловода. Художник сказал тогда, что я решил поиграться в бога.
Он был прав.
По большей части я рисовал Портрет именно потому, что хотел это сделать. Уничтожить его было противоестественным.
В ту ночь, чувак, ты совершил двойное убийство: Кукловода и половины себя.
Губы автоматически растянула ухмылка. Улыбаться казалось противоестественным.
Когда я рисовал портрет Кукловода, впервые появился Тень.
Это Художник пришёл на запах моего Зеркала и захотел стать им
А я хотел его. Своей абсолютной власти над видениями. Возможности воплощать их в материальность.
Это – реальность.
Потому сейчас разорвал связь с Джимом. Именно поэтому, а не из альтруистических побуждений. Чтобы меня ничего не тянуло назад. Моей тьме плевать на корчи Лайзы под Художником, на смерть Исами или на то, что Джима распяли в зимнем саду. Точнее, не плевать… Она хотела бы сделать из этого произведения искусства. И это – моё желание тоже
Он вздрогнул, просыпаясь. Открыл глаза. Светящаяся ртутная серость вяло стекала между плах, забивших окна. В ней проступали кровяные прожилки. Сквозь влажный воздух дрожало багровое марево.
На секунду представилось, как под напором проклятия дом раскалывается, будто хрустальный.
Тысячи осколков. Тысячи.
Арсений поднял голову с плеча забывшегося дрёмой Джима. Скользнул пальцем под его подбородок. Встал на колени, нависнув над ним, с минуту смотрел, как сумрачные тени очерчивают лицо спящего. Наклонился, прикрыв веки, и мягко поцеловал в выпирающую скулу. Рядом спал Джек, пристроил голову на своей сумке Энди. Замотался в мерно вздымающееся грязное одеяло хвостатый. Перо тихо поднялся, чтобы никого не разбудить. Если они умрут – легче будет уйти во сне, не осознав. Да и здесь, с другой стороны стекла, им всё равно не жить.
Кукловод, конечно, не спал. Он чёрным силуэтом сидел на полу в полумраке и внимательно наблюдал за каждым движением своей марионетки. То, что осталось от Лайзы, корчилось где-то за креслом.
Художник сидел за своим Лордом, спина к спине. На звук шагов он обернулся. Взъерошенные тёмные волосы как у Джека, но темнее, тонкая улыбка и мерцающие из-под лохматой чёлки прищуренные глаза. Умные, как у породистого кота или как у Софи? И в них – тёплая насмешка. Подводка чёрным карандашом делала из него совсем уж нечто кошачье, но Арсений решил списать на свою больную фантазию. Тонкие черты лица, во многом Джимовы. Чёрный свитер под горло, чёрные же джинсы как похоже на стиль Фолла. На запястьях – рукава закатаны – вязь татуировок. Знакомых, разноцветной тушью. Тонкие, болезненно-длинные пальцы, перепачканные краской, беззвучно постукивают по согнутому колену. На них чуть вспухшие узлы суставов – в память о Чарльзе. Ладони перевязаны алыми лентами от сгинувшей Исами.
– Он пришёл, – тихо усмехнулся Художник, прикрывая глаза. – Если Лорд позволит…
Арсений не хотел отпускать его взгляд. Он только-только нашёл во всём чёртовом ворохе ассоциаций и видений, в себе самом. Его не хотелось отпускать.
– Иди, – Кукловод неспешно кивает. – Ты долго ждал.
Не подходя вплотную, Арсений опускается на колени. Вглядывается в подведённые чёрным глаза. Отвратительно подведённые. Жирно и неровно. В морщинках на веках уже собираются чёрные полоски, с одной стороны – размазано, будто по глазу сильно провели рукой. Почесали. Взгляд цепляется за эту неправильность, воет от контраста тонких линий лица и жирной вульгарности подводки.
Я подводил
Так же
Не порождение больной фантазии, нет – это сам Арсений. Это он так делал, когда подставлялся под богатых, под «вершителей мира сего» за деньги. Когда наслаждался своей продажностью и вседозволенностью в её рамках. Когда обливался дорогим вином, позволял слизывать с себя шоколад и кайфовал от этого.
И теперь – продажная тварь напротив. Развратная, дико-пошлая. Ловит вгрызающийся в себя взгляд, тонко улыбается в ответ. Ждёт.
