Соавторы: Олег Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 286 (всего у книги 329 страниц)
Джим тоже ничего не говорит про бесполезность брата. Но точно думает.
– Они… пошли её закапывать… – задыхается в коридоре Форс, шатаясь между двух Джимов, – Файрвуд… скотина… пусти…
Форс сопротивляется. Его брат на кровать уложить пытается, а тот ругается слабо так, невнятно, и его руки скидывает. А Джек зачем-то ждёт, уже перевязанный, пока шатающийся на похоронах Арсень вернётся.
– Джим, – звучит как-то очень… тихо и спокойно, – ты пока занят, можно я на похороны схожу?
– На похороны? – Тот оборачивается, приподнимая брови. – Сейчас?
– Да. Она же меня учила, – причина придумывается очень быстро. На самом деле Джек не знает, почему хочет туда сходить. Там же будет гораздо тяжелее.
Старший о чём-то думает. Потом кивает.
– Хорошо. Сходи. И на обратном пути пособирай трав для чая. Очень нужен чабрец.
Отпускает его одного по пустым коридорам. Джек только ухмыляется про себя. Раньше эти двое – брат и Перо – хотя бы скрывали, что он им не нужен, так, балластом болтается. А теперь…
Тело, завёрнутое в простыню, опускают в яму аккуратно, на тряпичных жгутах. Очень непохоже на другие похороны.
А вот когда Джек умрёт, его шмякнут в неглубокую яму, закидают землёй и вздохнут свободно.
Снова щёлкает фотоаппарат.
Глаза будто примагнитились к исчезающему за насыпями белому свёртку с трупом. На самом деле, это невыносимо – вот так смотреть, ещё сильнее ощущать груз вины, неспособность помочь хотя бы в копке могилы. Но от него и не ждут. От него, скорее всего, и со сбором микрофона никто ничего не ждал. Поэтому и орать не стали.
Опускается в могилу та, кто учил его справляться со слепотой и заваривать чай. Вокруг толпятся те, кто копать не может, с поминальными свечками.
Джек уходит за чабрецом.
– Понимаешь, она… будто знала, что с ней что-то произойдёт… – Дженни сжимает почти стёкшую на пальцы потухшую свечу. Она пришла в зимний сад за Джеком и теперь будто попросить чего-то хочет. Вся траурная, голос приглушённый.
Джек кивает.
– Да, она была сильным медиумом.
– Конечно, тебе ли не знать, – как-то беспомощно улыбается девушка, – ты же с ними в Сиде бывал… в общем, просила церемонию. В её честь. Если… что-то. Сможем согреть на костре воду, живую… Хотела попросить тебя помочь, если ты не сильно устал. Я церемонию знаю слегка, а девочки вообще не знают, а тебя она учила…
– Да, конечно… – Джек бездумно стряхивает с пальцев прилипшие лепестки чабреца. Они не стряхиваются, но он продолжает. – Сделаем, Джен. Только отнесу брату.
Она кивает, говорит что-то ещё, что проносится через уши мимо мозга. Вообще сигнал не воспринимается.
Какой-то периферией сознания Джек отмечает, что у неё неплохая фигура. Даже в этих тряпках. А потом, когда Дженни уже скрывается за дверью, собирает чабрец в пучок. Снова стряхивает листья.
Кукловод отдаёт последнюю дань своей мёртвой ученице – копает её могилу. Похоронить её своими руками кажется достойным прощанием. Когда тело японки погребено под аккуратным холмиком, а люди погасили свечки и разошлись, Кукловод втыкает лопату в землю и подходит к Перу, стоящему к нему спиной. Кладёт перебинтованную руку на его плечо.
– Перо, останься. Поговорим.
Он кивает и прислоняется спиной к дереву. Теперь, в темноте под кроной, его почти не видно.
Кукловод, чтобы видеть, подходит ближе. Вот он – его творец, родитель. Предавший на пике триумфа, стоит, опустив изрезанные руки, и смотрит, не отводя взгляда.
Провести пальцами по его щеке.
Улыбнуться.
– Зачем я тебе, Перо?
– Затем, что нет больше сил видеть тебя во сне, – он усмехается. Поверх руки ложится его ладонь, бинты ещё мокрые от крови и липкие. – Есть и более прозаичная причина. Иначе выиграет Элис. Я лучше помру от твоей руки, оно поприятней будет.
Ближе.
Кукловод приближается к нему, целует солёные (не такие горячие, как были) губы.
– Ты предал меня, Перо, – говорит негромко в них, едва разорвав поцелуй. – И убил.
– Я убил большую часть себя вместе с тобой. И с тех пор полумёртвый, – отвечает он так же тихо. Сглатывает пересохшим горлом. – Устал слегка. Совсем немного, почти незаметно.
– Разберёмся с Элис и Трикстером. – Отстраниться. Убрать руку с его щеки. – С прошлым разбираться некогда. С вечера начнём работать. А пока пойду спать, это тело уставшее и невыспавшееся.
– Спи, пока возможность есть, – легко соглашается Перо.
Под дубом звенят комары. Перо слышит их, шелест листвы и ещё хлопанье крыльев. На крышу слетаются вороны.
Кукловод ушёл, и можно навалиться на дуб.
Перо поднимает руки к лицу.
В засохших толстой кровяной коркой бинтах, со скрюченными, как когти совы, белыми шелушащимися пальцами. А ещё, ну да, да, трясутся. Едва заметно, дрожат кончики пальцев. Как там по-научному? Тремор, вроде.
Прощайте, полноценные занятия профессиональной фотографией. Трясущиеся руки равно «мыло», а оно, в свою очередь, равняется бессилию перед быстрой, репортажной съёмкой и съёмкой в сложных условиях освещения (или просто сложных, где не развернёшь штатив).
Ну, для студийки сгожусь ещё. Вспышка… И при дневном свете. Детское время до сумерек, Самойлов. После надо идти баиньки.
Он повздыхал для приличия (и чтобы не забыть, что ещё умеет). Поковырял бледным ногтем дерево. Палец гнулся плохо. Боль была зверской. Хотелось плюнуть на всё.
Посмотрел на тёмную башню, в которой жил безумный художник.
Вспомнил рисунок Исами – распростёртой на земле, истерзанной и мёртвой.
Если ты желал ей смерти, то вот он, момент. Разве что нарисовать уже ничего не можешь.
Другое дело...
В смерть Исами ещё не поверилось до конца, и оттого было хуже: казалось, стоит зайти в особняк, пройтись по коридорам и комнатам, так непременно где-нибудь её встретишь – в зимнем саду, ухаживающую за травами, или в библиотеке, ищущую очередную мистическую книгу. Бывшая Перо посмотрит непроницаемо и темно, окунув взглядом в ледяную и густую, словно масляную, чёрную воду, какая бывает зимой в речных полыньях… А потом скажет: здравствуй, брат. И улыбнётся. Так, как улыбалась считанным людям в этом особняке.
А теперь она у колодца под присмотром Девы. Просила отпустить её, но пришлось отказать. Перо мог её отпустить, снять гейс и проводить к озеру. Но тогда они с Джеком лишались проводника по загробному миру да плюсом к тому, как бы прагматически ни звучало, эзотерического справочника. Поэтому он просто разорвал её связь с комнатой, в которой она умерла, сразу это оказалось сделать легко, и отвёл к знахарке.
Исами предупредила, что долго не сможет держать свою память. Он обещал напоминать ей её имя.
Тогда она ещё раз окликнула его.
Ты умеешь искать дороги в тумане, я только шла за тобой. Я не найду сама дороги к озеру...
И не ищи.
Я устала.
Он едва не расхохотался, но отдавал себе отчёт, что истерически, да и функция такая в Сиде была недоступна. Звука-то нет. Стоять и быстро-быстро разевать рот, как задыхающаяся рыба? Слишком драматично даже для Пера всея особняка.
Дева насмешливо и с горечью наблюдала за ними от колодца, сложив пучки покрытых инеем трав на каменный бортик. Она явно понимала больше, но говорить не собиралась.
Туман воссоздавал из самого себя стены и хмель. Сквозь него проступала кухня.
Исами не смотрела на него. Арсений, находясь сознанием в двух мирах – тут и у могилы во дворе – подумал, что так и должно быть. Мысль стала туманом. В его сознании Тэн больше не была богиней Севера. Чёрная маска расслоилась туманом и растаяла, а меч оказался... судя по виду, пластилином. Мёртвый пластилин. Пластилин умирает? Смерть обнажила её беспомощность или наоборот, в неё укутала. И стало легче. Иррационально. Её смерть что-то разрушила внутри. Освободила место... Или даже не так: как удалённая опухоль. Сначала больно, потом, когда скальпелем, ещё больнее, потом – облегчение.
Передать что-нибудь от тебя... Наверх?
Она качнула головой. На чёрных волосах оседал иней.
Убейте Мэтта. И скажи Дракону, чтобы не сожалел... ни о чём.
Ты остываешь, Видящий, – напомнила Дева. – Оставь мёртвым мёртвое. Иди.
А я забываю, как тебя зовут, – Исами посмотрела на него – как в прорубь окунула. В чёрную. – Стану называть Видящим, если забуду окончательно.
Зови Пером, – отозваться машинально.
– Память – привилегия живых, так сказала Дева. Смерть отнимает тепло, свет и память. Всё, что не даёт сойти с ума.
Ты жесток, брат, – прошелестело невнятно в ушах. Глюк или нет, чёрт пойми.
– Какой есть, – ответил он вслух и оторвал спину от дерева.
Надо было идти на перевязку, да и в целом, хватит тут стоять. Комары.
Джим перевязал его молча, вколол обезболивающее, потом попросил посидеть так. У него забот хватало: пока шли похороны, до спальни добрался полуживой Рой, который ещё и умудрялся тащить, завалив на плечо, далеко не хрупкую Томпсон. Девушка была без сознания, оба оказались избиты и в крови.
Когда Арсений только зашёл в комнату, Рой отсалютовал ему грязной забинтованной ладонью. Наполовину залитая кровью и начавшая слева опухать физиономия перекосилась в демонстрации улыбки. Правда, он тут же зашипел.
– Сиди, герой, – вырвалось у Пера. Джим временно оставил обработку ран Нэт и занялся его ладонями. После Арсений сидел на краю кровати у забывшегося сном хвостатого. Обезболивающее действовало. Адово пламя, жрущее разодранные руки, отступало.
Каково ему будет как проснётся
А
Плохо.
– Обешьяна наш… шкотина… подвешил на балке, – шепелявий Рой, которому приспичило пообщаться. – Как котят шкрутил… Вниж башкой. Щилища… Перо! Перо, ты прав был.
– Чего?
– Ну не шеловек он.
– Ну, рад за твоё прозрение. Не говори, а, а то мне на тебя смотреть больно.
– Да ну ты шлушай, он… Как бокшёрские груши отметелил…
Джим спокоен. Скручивает в жгут перевязочную тряпку.
– Рой, открой рот, пожалуйста.
Подпольщик покосился на него и живо последовал инструкции с точностью до наоборот, замотав головой.
Арсений даже улыбнулся.
– Дженни большую чайную церемонию устраивает, – сказал Джиму, чтобы отвлечься от тоскливых мыслей. – Просила меня к тебе подкатить на эту тему, чтобы в спальне разрешил. Для всех. Ей Исами, вроде как, перед смертью дня за два отдала пакет с заваркой и сказала… в общем… Если что, почтить её память так. Чаем.
– Тоже пойдёшь? – Красноречиво погрозив Рою жгутом, Джим снова принялся за перевязывание. Жгут далеко не откладывал.
– Если будет тут – да. Во двор тащиться сил нет, да и лазарету нашему…
Рой хотел возразить, но увидел отложенный Джимом на тумбочку жгут и промолчал.
– …короче, разрешай уже. А то я Джен знаю, она чай заваривать в коридоре перед дверью начнёт.
– Арсений, я не могу запретить такое. – Джим прикрывает глаза и чуть улыбается. Даже красиво, если бы не такая измождённость. – Конечно, это нужно сделать. Да и сидеть вы будете тихо, никому не помешаете.
– Тогда пойду, быстро оповещу наших чайных фей. И подушки надо бы по дому собрать.
Подняться. Не удержавшись, подойти и чмокнуть Джима в щёку. И внутри там, в серости, в тоске беспросветной по погибшей сестре, в холоде от Сида мельком – что-то сразу радостное, хоть что-то во всей творящейся дряни. Родной. Любимый. Живой.
Рой хмыкает и начинает усиленно изображать заинтересованное разглядывание потолка.
На своей щеке – прикосновение пальцев. Мягкое, совсем не такое, как у Кукловода – властное и твёрдое.
– С церемонии вернёшься, будешь усиленно спать.
– Я оттуда вернусь прямо сюда, напившись чаю, и завалюсь спать. Скажу кому-нибудь, чтоб матрас мне притащили. Ну всё, пошёл. Готовься к нашествию подушек.
Арсений перекинул через плечо многострадальную сумку.
– Можешь отключать опцию «я предмет мебели», – сказал Рою, огибая кровать. – На сегодня ничего выше рейтинга для подростков не будет.
Подпольщик невнятно хмыкнул.
– Ну в кои-то веки предштавилась вожможность пошмотреть качественную бешплатную гей-порнушку, а ты…
– У тебя всё ещё есть возможность получить жгут, и совершенно бесплатно, – напомнил Джим между делом, продолжая обрабатывать раны бесчувственной Нэт.
Рой пробурчал что-то совсем уж тихое и умолк.
Арсений, покидая комнату, слегка улыбался.
Дженни на тёмной холодной кухне переставляет посуду, отбирая нужное. Кружки – в тазик, их потом в спальню, большой чайник, в него сразу покидать чабрец и мяту, всем должно хватить…
Руки мелькают над коробками, чашками, ложками.
Так проще не думать. Исами они оплакали у могилы, теперь хватит. Теперь надо идти дальше.
Только глаза щиплет, и всё тут!
На плите уже кипит кастрюля, начинает пахнуть овсянкой. Дженни поднимает голову. Непривычно видеть такого Джима, как он стоит и помешивает варящуюся кашу. Будто тот прежний, подпольщик, лохматый и несуразный, что втихую таскал продукты из запасов для своих кулинарных шедевров.
И она на секунду будто та, носящаяся по освещённой кухне в клубах пара от кастрюль, в тёплых запахах супа, рыбного пирога и печенья, суховато-пряном – приправ, между раковиной-плитой-холодильником и в промежутках всплескивающая руками: ах, да что же это, так до следующей поставки не протянем!
Видение тает.
Кухня тёмная, освещена голубоватым от горящего пропана.
Дженни старается улыбаться сквозь слёзы.
Она уже знает – всё временно. Мир такой хрупкий, будто вокруг пламени свечки кто-то соткал тончайший хрустальный кокон. Чуть горячее стать пламени – и расплавит.
Она отсортировывает последние чашки – без отбитых краёв, без трещин, самые красивые, считает их снова: восемнадцать штук. Пять запасных. Кукловод вряд ли придёт на поминки. А она не успела поговорить с Джоном… Хорошо бы он ещё вернулся. Сказать надо… было. Решиться и сказать уже, что она не сердится, уже давно... Может, ему хоть чуть-чуть станет легче?
Кружки она укладывает друг в дружку, стопочками, и набок, в таз: так удобно будет донести до комнаты.
Дверь тихо скрипит. Джим реагирует первым, рука к поясу, где пистолет, Дженни оборачивается через плечо.
Всего лишь Лайза. Отбой, как бы Билл сказал...
– Джен, мы собрали подушки, ребята матрасы перетаскивают. Джек чайный набор перетащил, Билл с Заком во дворе развели костёр и греют воду. Всё по плану.
– А Райан как? – спрашивает с беспокойством.
– Джим его осмотрел, дал таблетки. Спит.
Лайза кажется несчастной. Дженни хочется сказать, что прощает. Никто не виноват здесь, нет виноватых, кроме той сволочи наверху. Трикстер, Мэтт Стабле, Обезьяна… Не будет у него имени, потому что извергам оно не положено. Дженни не хочется его называть никак.
Вместо этого она улыбается, и наконец-то получается по-настоящему.
– Вы молодцы, быстро справилась. Минут через десять спуститесь за тарелками, хорошо?
Лайза кивает. И тоже улыбнулась в ответ! Пусть непроизвольно. Пока они могут улыбаться, их не сломить.
– Я ещё могу поискать свечу, чтобы в темноте не сидеть…
– Точно! – Дженни спохватывается. – В верхней комнате, в сундуке Арсеня. Там есть одна такая, толстая, белая, знаешь, на три фитиля? Я всё берегла. Под неё блюдце ещё.
Лайза прикладывает руку козырьком ко лбу:
– Сделаем, сэр, – и исчезает за дверью.
– Через три минуты готово будет, – замечает Джим от плиты.
Положить сверху на таз полотенца – полотенца всегда нужны – подойти к нему. Обнимает одной рукой, второй помешивая жидкую овсянку.
Он сейчас о том же думает: как плохо, что умерла Исами, тоскливо и больно, что они не сумели помочь, и на сколько дней ещё хватит еды живым. Дженни легче: проще думать тяжёлое не в одиночку. И тяжесть в душе будто тоже – легче.
– Надо хоть нас причесать перед церемонией, а то лохматые, как йети, даже хуже… – говорит она вслух недовольно и даже начинает искать в кармане фартука расчёску. Он хмыкает, а она, понимая, что ляпнула, оставляет поиски и только с досады хлопает себя ладонями по бокам.
– И так сойдёт, все свои, – негромко говорит Джим. Целует её в макушку. Высокий, да, ему просто. А ей что, вставать на табуретку? – Подай банку с солью, солнышко.
Дженни дотягивается до баночки с солью и сразу снимает крышку. Солит тоже сама, а Джим старательно перемешивает деревянной лопаткой. Обстукивает её о край кастрюли, смотрит на вяло булькающее сероватое варево с непередаваемым выражением лица.
– Вот выйдем из дома, – начинает внушительно, – будем варить кашу только и исключительно на молоке. Свежее молоко в сочетании с овсянкой…
После обеда зарядил дождь, и в комнате стало сумрачней обычного. Чаепитие памяти, поначалу печальное, постепенно обрело тепло домашних посиделок. Виной ли тому был сам чай, горячий, заглушающий временно чувство голода, или то, что они устали страдать и бояться?
И почему вот чтобы люди сами себе сделали хорошо, их обязательно надо пнуть? Да ещё и такими страшными способами. Что нам мешало собраться так при твоей жизни, сестра?
