Текст книги ""Фантастика 2025-168". Компиляция. Книги 1-34 (СИ)"

Автор книги: Илья Романов

Соавторы: Павел Барчук,Сергей Орлов,Марина Рябченкова,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 239 (всего у книги 339 страниц)

Глава 20. Земля

Мы вышли к машине. Фома сел за руль, и едва я занял место на пассажирском сиденье, живо уточнил:

– Куда едем, вашество? Домой?

Я покачал головой:

– Мне надо съездить за город к мастеру Корчагину. Знаешь такого?

– Мы на рынке покупали продукты с его огородов, – кивнул Питерский. – У него ферма в сторону Мурино располагается. А туда одна дорога ведет.

– Тогда в путь, – распорядился я. Питерский завел двигатель, и авто выехало на шоссе.

Некоторое время мы молчали, размышляя каждый о своем. Я о том, куда вывело дело мельника, а о чем думал Фома, было мне неведомо. Парень расслабленно вел машину, едва слышно насвистывая под нос незатейливую песенку. Мотив отчего-то казался мне знакомым.

– Такое ощущение, что надвигается буря, – пробормотал он, когда машина свернула с проспекта в сторону пригорода.

Я только кивнул. Небо над Петроградом сегодня и правда было серым. А ветер тащил со всех сторон к городу черные низкие тучи.

– И ветер усиливается, – добавил Фома. – Нехороший это знак, мастер.

Я взглянул на Питерского, и тот усмехнулся, словно пытаясь отогнать дурные мысли.

– Решил изменить стиль? – уточнил я, чтобы сменить тему разговора.

– Стиль? – не понял Фома.

– Ну, ты вроде стригся как-то по-другому, – пробормотал я. – Или еще чего.

– Приходится, – вздохнул Фома. – По уставу нужно стричься коротко, а по моей породе коротко нельзя. Вот, приходится сохранять золотую середину.

– Из-за ушей? – улыбнулся я.

– Иногда появляются, окаянные, – подтвердил Фома. – Я и кепку себе прикупил, чтобы не опрофаниться. А то вдруг, как выскочат при ком-то особенно чувствительном. И придется мне потом долго извиняться.

– Или наоборот. Кто-то решит, что ты слишком красивый.

– Это только Иришка считает мои уши красивыми, – смутился парень.

– И Яблокова, – добавил я. – Она всю твою кошачью форму считает замечательной.

– Скажете тоже «замечательной», – проворчал Питерский, но было заметно, что ему это слово понравилось. – Если бы каждого можно было бы впечатлить котом.

– Ты про Вальдорова? – спросил я.

Парень за рулем помрачнел.

– Про него даже вспоминать не хочется. Чего это вы про него заговорили?

Я рассказал про встречу Константина с Гришаней. А потом поведал и про собственную беседу с кустодием перед спектаклем.

– И чего ему неймется, законнику этому, – фыркнул парень.

– Разберемся, – ответил я уверенно. – Сдается мне, что придется повоевать, если он не перестанет. Но мне кажется, наш последний разговор слегка привел его в чувство.

– Зажать бы его в темном углу и набуцкать хорошенько, – пробормотал Фома и добавил, – но ведь потом придется на дуэль идти. И все станет серьезнее некуда.

– Александр Васильевич дал добро наказать Вальдорова, если он пересечет границу дозволенного, – добавил я.

Фома покачал головой:

– Зря вы так. Я про то, что мастеру Морозову пожаловались. Вдруг он решит, еще, что мы маленькие да неразумные и за нас пойдет заступаться. Потом в жизнь не отмоемся от такого позора.

– Не переживай, – улыбнулся я. – мы договорились, что он не станет вмешиваться.

Пейзаж за окнами менялся: брусчатка сменилась щебнем, потом асфальт остался позади, и машина закачалась на просёлке. На обочинах начинались зеленые поля, между которыми темнели деревья и кусты.

– Вы уверены, что нужно встретиться с этим Кочергиным лично? – спросил Фома, когда мы проезжали мимо выкрашенного в красный цвет амбара.

– Уверен, – ответил я. – Не люблю посредников. Если человек хочет, чтобы ему помогли – он должен сказать об этом сам.

– Справедливо, – кивнул парень и не стал больше ни о чем спрашивать.

Усадьба Кочергина стояла на возвышении – светлый дом с резными ставнями и покатой, вымытой дождем крышей. Возле крыльца были аккуратно сложенные поленницы. А за домом начинались широкие, до горизонта поля, на которых виднелись огромные теплицы. Воздух пах сырым деревом и травой.

– Красиво здесь, – вздохнул Фома.

Я только кивнул, рассматривая ряды молодых яблонь.

Машина подъехала к крыльцу дома, и Питерский заглушил двигатель. Я вышел из авто и направился к дверям.

На крыльцо вышел высокий, седой, плотный мужчина, в простой рубахе, подпоясанном старым ремнём. Руки были натруженными, с грубой потрескавшейся кожей. И поначалу я принял его за слугу, который заметил гостей и вышел, чтобы их встретить. Но едва он взглянул на нас, я понял, что ошибся. Это был взгляд человека, несклонного к компромиссам. Жесткого и прямолинейного. Мужчину, который своим примером показывает работникам, что значит тяжелый, но честный труд.

– Мастер Кочергин? – на всякий случай уточнил я, поднимаясь по ступенькам.

– Он самый. Павел Филиппович, верно?

– Все так. А это мой приятель, начальник специального отдела жандармерии – Фома Ведович Питерский.

– Признаться, мы с вами едва не разминулись, – усмехнулся мужчина и почесал затылок. – Потому что я как раз собирался ехать к вам в офис.

– Неподалеку были дела, и я решил заглянуть к вам, – усмехнулся я. – Простите, что без звонка.

– Ничего, – просто ответил хозяин усадьбы. – Давайте в горницу войдем. Ветер нынче колючий.

Он развернулся и вошел в дом. Мы переглянулись, и Фома едва заметно кивнул. И мы последовали за ним.

Усадьба была теплой, с высокими потолками и большими окнами. От внушительной беленой печи тянуло жаром и сушёными травами. Скрипели дощатые половицы, где-то шуршал самовар. Мы прошли через прихожую, миновали комнату с образами святых над темным дубовым шкафом. Затем вышли на светлую просторную кухню. На подоконнике стояли горшки с луком и зелень. В центре комнаты расположился большой стол. На нем – большая миска с медом и глиняное блюдо с круглыми булочками.

– Прошу, садитесь, – предложил Кочергин, указывая на свободные места. – Не деликатесы, но всё своё. Домашнее.

Мы разместились в удобных деревянных креслах. Фома снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку. А через мгновение в комнате появился мужчина с подносом, на котором стоял чайник. Слуга разлил отвар в тяжёлые глиняные кружки и молча удалился.

– Спасибо, – произнес я и сделал глоток. Отвар был с липой, донником и чем-то теплым, напоминающим мне вечера в деревне в августе. Кочергин положил себе в напиток кусок желтоватого сахара, а потом заговорил:

– Не стану вас уговаривать. И жаловаться тоже. Просто побеседуем как есть.

Я молчал.

– Моя история началась не с бумаг. А с этого места. Когда-то она была никому не нужна. Здесь был заросший травой пустырь. Я позаботился о земле. Потому что сам я природник. Большая часть моей жизни влиты в почву под деревьями. Я никогда не жаловался, не просил у Империи помощи. Лишь однажды оформил земли в бессрочную аренду.

– Не выкупили? – уточнил я.

– Именно, – вздохнул мужчина. – Наследственных прав на эту землю никто не имел. Она была бесхозной и признана непригодной для земледелия. А теперь все поменялось. Земля стала плодородной. И приглянулась тем, кто в нее и капли сил не вложил. Мы обустроили здесь фермы, сад, выпасы для скота. Разводим коров да лошадей.

– Что случилось?

Он сделал глоток чая, медленно, как подбирая слова.

– С прошлого года стали проходить внезапные проверки. Один за другим прилетают штрафы за вывоз мусора, загрязнение воды, за плесень на яблоках. Только вот, мастер адвокат, какая оказия: мусор у нас органический, загрязнять воду нечем, плесени отродясь не было, вы же понимаете. А бумаги с нарушениями есть. Прошлогодний урожай пришлось сдать за копейки перекупщикам. В этом году вырастить удалось много, а вот продать не дают. Мне жалование работникам платить нечем. Они за еду работают. Сами овощи в город, сбывать возят с лотка. Тем и живут. И меня на плаву держат.

Я кивнул.

– А на днях ко мне пришёл человек. С документами. От крупной агропромышленной компании. И предложил: подпиши договор. И не будет тебе больше проблем.

Он криво усмехнулся.

– Меня, по его словам, сделают управляющим. Земля в аренде и никто ее не отнимет, но сам я тут буду только на лавке сидеть и глазами хлопать. Мол, все технологические, – он запнулся на этом слове, словно оно было для него чужим, – процессы уже давно отлажены. Работников моих, правда, уволить придется. Всех. А ведь они со мной много лет. Семьями работают. Дома построили. Там, у реки.

Он замолчал. Фома сжал чашку в руках. Я видел, как в его пальцах заиграли сухожилия, а костяшки побелели.

– Я не герой, – сказал Кочергин. – Просто люблю землю, а она меня терпит и кормит. Я здесь не потому, что выгодно. Потому что иначе не умею. Ничего не умею, кроме как вливать в эту землю силу.

Мужчина как-то ссутулился и сразу показался старше своих лет. Опустил глаза и тяжело задышал. А потом продолжил:

– Если я подпишу – я не смогу смотреть на себя в зеркало. А не подпишу – потеряю все на штрафах и запретах. И дом заберут и землю, на которой я стою тоже.

Он поставил чашку на стол и посмотрел на меня. В его взгляде была только горечь.

– Не нужны мне большие деньги. Я не хочу войны, но я не подпишу.

И он добавил, тише:

– Просто помогите мне остаться человеком. Про вас говорят, что вы можете, мастер Чехов.

Я долго смотрел ему в лицо. В эти руки, потрескавшиеся от земли, в чай, оставшийся в чашке. А затем ответил:

– Я возьмусь. Но предупреждаю: просто не будет.

Мужчина кивнул. Но больше ничего не сказал.

Мы выпили чай молча. А перед уходом хозяин усадьбы протянул Фоме небольшой полотняный мешочек.

– Для вас, мастер. Это мята. Ее моя супружница растит у ручья. Думаю, вам понравится пить ее с чаем.

Питерский покосился на меня, а потом – на Кочергина, и вдруг тихо произнес:

– Спасибо, что вы есть, мастер. Пока такие вот люди еще живут, Империя будет стоять.

Кочергин ничего не ответил, только устало улыбнулся.

Мы вышли из дома, спустились с крыльца и сели в машину. Питерский молча завел двигатель, развернул авто и поехал прочь. А когда я обернулся, Кочергин всё ещё стоял на крыльце, провожая нас взглядом. Прямо, спокойно, как человек, которому ничего больше не надо доказывать.

Мы выехали на шоссе, и Фома едва слышно произнес:

– Вы ведь сдюжите, вашество? Возьметесь за дело?

– Да, – уверенно произнес я.

Питерский ничего не ответил. Только едва слышно выдохнул и уставился на дорогу. А я отвернулся к окну, где мелькали пахнущие дождём деревья. И думал о том, что остаться человеком – это самый трудный выбор. Самый трудный, но самый правильный.

* * *

Мы приехали домой уже ближе к вечеру. Я вошел в приемную и сразу же уловил едва заметный аромат лесных трав. Улыбнулся и поднялся на второй этаж, где за столом меня встретили Арина Родионовна и Яблокова. А на столе уже стоял заварник и тарелочка с печеньем.

– Вы опять весь день у плиты провели? – уточнил я, проходя в комнату и усаживаясь в свободное кресло.

– В почтовый ящик кинули записку, – пояснила женщина. – Те мальчишки из приюта обещались прийти к вечеру.

Она взглянула на висевшие на стене часы, словно намекая: гости вот-вот прибудут.

– Понятно, – вздохнул я. – Значит, мне предстоит тяжелый разговор.

– Мишку все-таки убили? – ахнула Нечаева, прижимая ладони к лицу.

– Хуже, его приняли в семью. Под новыми документами. И мальчишкам придется с этим смириться.

– Почему? – не поняла Нечаева.

– Потому что парню придется начать новую жизнь, – хмуро ответила Яблокова. – И оборвать все старые контакты.

Из моего кабинета донеслось бормотание Бориса Николаевича, проверяющего шкафы с книгами.

– У нас гости, – тихо сказала Арина Родионовна, выглянув в окно и тихо улыбнувшись.

– Что ж, – попросил я, разливая по чашкам чай. – Пускай заходят.

Арина Родионовна и Яблокова вышли на кухню, оставив меня одного для серьезного разговора. А через несколько мгновений в гостиную молча вошли Ленька и Ванька. Без обычного топота, без храброго притворства. Обувь была аккуратно вычищена, а целые приютские курточки образцово застегнуты на все пуговицы.

– Добрый день, мастер Чехов, – хором поздоровались они.

– Добрый, – ответил я и указал на свободные кресла. – Присаживайтесь. Что-то случилось?

– Мы были на мельнице, – нахмурившись, начал Ленька. – Нам никто не открыл. Мы постояли немного, подождали. А потом дядька, который в лавке торгует, сказал, что Мишка теперь стал другим. Что у него новая фамилия и будто бы и не сирота он вовсе.

Ванька молчал, глядя в пол.

– Вы знали? – резко спросил Ленька. – Вы знали, а нам не сказали?

Я помедлил. Затем кивнул.

– Да. Знал. И если вы мне позволите – я вам расскажу всё. Но сперва…

Я встал, обошёл стол, опустился перед ними на пятки. Мой голос был мягким, но твёрдым:

– Сначала – вы должны поклясться. По-настоящему. Что ни слова не скажете другим. Ни в приюте, ни на улице, ни за пирожками, ни среди друзей. Это Мишкина жизнь. Его выбор. И он вам доверяет. Договорились?

– Клянусь, – прошептал Ванька сразу.

Ленька замешкался. А потом – всё-таки кивнул. И пробурчал:

– Клянусь.

И я начал рассказывать. Просто и без лишних вычурных слов. Говорил о Мишке, как о человеке, который долго искал, где ему стать собой. О том, что мельник не просто дал ему крышу, но увидел в нём семью. Что дочка мельника полюбила Мишу, а тот – её. И что они решили остаться вместе. Начать новую жизнь.

– Его не похитили, – спокойно завершил я. – Не подкупили. Он не сбежал. А выбрал это добровольно. Так, как велело ему сердце.

– Без нас, – бросил Ленька и тут же прикусил язык.

– Ты злишься? – уточнил я.

– А как же? – выпалил мальчишка, вскакивая со стула. – Мы же с малолетства вместе. Мы же договорились! А он – вон! Его теперь и не сыщешь. И всё у него есть. А у нас? Опять обратно в приют?

Голос предательски дрогнул. И в его глазах я заметил вовсе не гнев, а детский, хрупкий страх быть лишним.

– Замолчи, Лёнь, – вдруг твёрдо сказал Ванька. Голос был не громкий, но уверенный, что Ленька сел обратно, как по команде.

– Завидовать чужому счастью – грех, – продолжил мальчишка. – Мишка нас не бросил. Он просто нашёл то, что нам пока не встретилось. Вот и всё. А ты думаешь, если бы он остался с нами, то был бы счастлив? Он что, игрушка? Весь век по дворам шастать и ждать, пока мы подрастем?

– Но он же… наш, – прошептал Ленька и сжал кулаки. – И всегда был с нами.

– Был, – спокойно подтвердил товарищ. – И останется. Только теперь по-другому. Он жив. У него есть дом. И он достоин этого, понял? Мишка это заслужил.

Тон Ваньки был взрослым. Не строгим, просто усталым. И в нём было столько тяжести, что я вдруг очень чётко почувствовал: этот мальчик повидал многое. И многое вынес. И в груди у меня что-то сжалось.

– Ванька… – тихо сказал я.

– Всё нормально, мастер. Я просто понял, что быть взрослым – это не когда тебе штаны по размеру дают. А когда ты умеешь отпускать.

Он опустил взгляд. И аккуратно переложил с колена на стол свою шапку – мятую, но выстиранную.

– Мы будем ждать. Не того, что нас спасёт. А того, кто скажет: «Вот ты и дома. Оставайся». Как Мишке.

– Я помогу вам, – пообещал я и сам понял, что слово сдержу. – Всем, чем могу.

– Не надо, мастер-некромант. Мы сами справимся, – отмахнулся Леонид.

– Дают – бери, а бьют – беги, – перебил его младший товарищ и прямо взглянул на меня, – Ежели и впрямь поможете, то век вас не забудем. А если нет, то обид держать не станем. Мы все понимаем и ничего от посторонних не ждем.

Я поднялся на ноги, тяжело выдохнув. Как будто не с мальчишками говорил, а с людьми, прожившими целую жизнь.

– Печенья хотите?

– Конечно, – Ленька всхлипнул, но кивнул. – Но только с орехами. Без изюма.

– У нас без изюма нет, – хмыкнул я. – Так что…

– Как и в жизни, – тихо вставил Ванька. – Бери с тем, что дали. Или иди с пустыми карманами.

Они просидели в гостиной еще какое-то время. А когда дети ушли с бумажным пакетом в кармане и медом на губах. Я долго стоял у окна и смотрел, как они удаляются, скрываясь в арке двора. Два силуэта под фонарём, один живой, суетливый, другой – странно спокойный, будто не мальчишка, а старый боец, неведомо как попавший в тело ребёнка.

И что-то в этом спокойствии заставляло меня едва слышно пробормотать:

– Пусть все сбудется. И у тебя однажды обязательно тоже случится «останься».

Глава 21. Немного света во тьме

Остаток вечера прошел обычно. Я пересказал Арине Родионовне и Яблоковой историю Мишки и то, как к этому решению отнеслись его друзья.

– Бедные дети, – покачала головой Людмила Федоровна, когда я закончил рассказ. – Иногда мне кажется, что у таких вот мальчишек словно бы украли детство. И они с малолетства становятся взрослыми.

Я только кивнул, вспомнив не по годам рассудительного Ваньку.

– Вы же обещали им помочь, Павел Филиппович, – глядя на меня, произнесла Нечаева.

– И это не пустые слова, – тотчас ответил я. – Мне нужно будет решить один вопрос. И в ближайшее время я им займусь.

– Правильно, – пробормотала бухгалтер и мягко погладила меня по плечу.

Мы поболтали еще какое-то время, а затем Яблокова сослалась на интересный сериал и покинула гостиную, а Арина Родионовна засобиралась домой.

– Поздно уже, Павел Филиппович, – произнесла она, вставая с кресла.

– Давайте я вызову вам машину, – предложил я.

Проводил девушку до арки и усадил в подъехавшему автомобилю. Арина Родионовна на прощание коснулась моей щеки и сказала едва слышно:

– Постарайтесь выспаться, Павел Филиппович. Вы себя не бережете.

Я смотрел вслед уезжающему такси, пока оно не скрылось из виду. А потом вернулся в дом.

В гостиной меня встретил Фома, который сидел за столом и пил чай. А перед ним стояло блюдо с медовыми пряниками, которые Яблокова испекла с утра. Парень с осторожностью поддевал пряник за край, как будто тот мог внезапно ожить и укусить его за палец.

– Ты же вроде собирался домой, – уточнил я, проходя к столу.

– Да скучно там одному, – буркнул Фома. – Если вы не возражаете…

Я только покачал головой:

– В этом доме всегда тебе рады.

Некоторое время мы сидели в гостиной, распивая горячий чай. Аромат мяты, зверобоя и чабреца мягко витал в воздухе, смешиваясь с пряным запахом выпечки. А спустя несколько минут, гость решил нарушить это молчание.

– Всё-таки хорошо, что у нас есть возможность вот так вот сесть, чаю попить, – пробормотал Фома, прихлёбывая отвар из своей огромной кружки. – А то ведь иной раз забудешь, что такое – простой тихий спокойный вечер.

Я посмотрел на него поверх чашки. В приглушённом свете лампы Фома казался немного старше – не по лицу, а по внутреннему спокойствию. Он будто выдохнул всё напряжение, что накопилось за день, и теперь мог просто оставаться собой.

– Такие вечера, – сказал я с улыбкой, – делают мир уютным. Таким его можно принимать. Особенно после недавних событий. Они помогают набраться сил.

Фома кивнул. Несколько секунд он молчал, а потом нехотя добавил:

– Я раньше думал, что доброта – это слабость. Что если будешь мягким, тебя затопчут. Пытался быть сильнее и мрачнее. А теперь… не знаю.

Он замолчал, глядя куда-то в пространство между паром от чая и бликами света от уличного фонаря, что отсвечивал в окно. Словно бы что-то вспоминая. Я молча выжидал, когда он продолжит.

– Знаете, Павел Филиппович… – начал собеседник, но уже чуть тише. – Я ведь в последнее время многое понял. Что не нужно бояться быть добрым, например. Вот прямо так – по-настоящему добрым, не ради похвалы или благодарности. Просто потому, что иначе нельзя. И я заметил: если кто один начинает так жить, то и другие подтягиваются. Словно свет от свечки – не греет весь дом, но в темноте её всегда видно.

Я усмехнулся:

– Не думал, что услышу от тебя такую философию на ночь глядя.

– А я и не догадывался, что её во мне столько, философии этой, – вздохнул Фома и взял кружку обеими руками. – Просто… я не хочу жить в мире, где всё решает сила. Мы и так каждый день на грани. Хочется, чтобы хоть дома можно было быть человеком. Или котом, – добавил он и быстро улыбнулся.

– Доброта не делает нас слабее, – ответил я после короткой паузы. – Она даёт опору. Не только тем, кому мы помогаем, но и нас самим.

Фома кивнул, будто запомнил каждое слово. Потом все же выбрал пряник и сказал:

– Вы меня своей добротой согрели изнутри. И я теперь сам могу греть других. Хорошо это, Павел Филиппович.

Я не ответил. Просто ощутил, как внутри становится легче. Словно кто-то впустил в этот вечер немного света.

А за окном медленно опускалась ночь, мягкая и спокойная. И в доме, полном мёртвых, живых, теней и памяти, возникла вдруг тишина, в которой было место добру.

*****

Утро было тёплым. В окно мягко лился свет. Я быстро встал с кровати, привел себя в порядок, оделся и покинул комнату. И через несколько минут уже сидел за кухонным столом, где лениво отламывал тёплый, чуть похрустывающий край булочки. По комнате разносился запах топлёного масла, сдобы и запечённых яблок. Таким нехитрым образом хозяйка с утра решила устроить «небольшой пир», как она выразилась.

– Фома укатил ни свет ни заря, – нервно вздохнула Яблокова. – Едва смогла уговорить его поесть. Дала ему с собой пряников и кусок пирога. Ты не заметил, что он немного осунулся?

– Может, все дело в службе, – предположил я.

– А мне думается, в том, что Иришка задержалась в деревне, – возразила женщина. – Я осторожно его расспросила…

– Осторожно? – уточнил я с иронией.

– Я умею быть деликатной, – насупилась моя собеседница. – Неужто ты думаешь, что я могу обидеть нашего котика?

– Конечно, нет, – согласился я, понимая, что Людмила Федоровна и впрямь никогда бы не причинила боль шаману. – И что вы выяснили?

– Иришка с матушкой уехала за город, чтобы помочь родне. Зинаида взяла отпуск на работе. Правда, я так и не поняла, что там произошло. Но Фома считает, что все к лучшему, пока этот змий в городе. Скорее бы его поймали.

– Всему свое время, – тихо сказал я и добавил, – Но вы мне кажетесь немного напряженной. Неужто все дело в отъезде Иришки из города?

– Вовсе нет. Утро началось с нервов. Я заказала каталоги с мебелью и тканями для дома. Хотела случайно подложить их потом Иришке, чтобы затем отметить через Василия, что она рассматривала особенно долго. Хочу сделать молодым подарок.

– Это вы хорошо придумали, – кивнул я. – Но что-то пошло не так? Верно?

– Возмутительно! – вдруг громко заявила Людмила Фёдоровна, ставя на стол блюдо с пирогом так решительно, что чай в моей чашке качнулся.

– О чем вы? – не понял я.

– Сегодня я узнала, что эти негодяи подняли цены на ковры! И не просто на любые, а на те, что из Азиатской Империи. Ручной работы, шерстяные с бахромой! Ценник поставили в два раза выше. Но с этим бы я смирилась. Однако при такой цене узоры на них все какие-то унылые. Раньше делали ковры яркие, красные, со сложными узорами и закорючками. Их можно было пальцем обводить и фантазировать о том, что какая-то закорючка – это лошадка, а какая-то – заяц. В каждом приличном доме у кровати ребенка висел такой ковер. Чтобы книжки на ночь не читать достаточно было повернуть дитятко к ковру носом. И пусть сам себе придумывает историю. И развивается. А теперь и глянуть не на что. Все сплошь серые, словно вытертые от времени.

Я медленно повернул голову и приподнял бровь.

– Простите, Людмила Фёдоровна…, но дались вам эти ковры? У нас, кажется, под ногами мягко, стены дышат, а в кладовой всё ещё лежат два запасных, свернутых в рулон.

Женщина всплеснула руками и величественно уселась напротив меня, пододвигая к себе чашку.

– Не в коврах дело, Павел Филиппович! А в принципе! Сегодня они поднимут цену на ковры, а завтра на что? На соль? Послезавтра – на хлеб! А потом и до сахара доберутся! И что тогда? Что мы скажем детям, которые хотят утренний чай с кусочком рафинада?

Я опустил взгляд в чашку и торопливо сделал глоток, чтобы не выдать себя смехом. Тепло пронеслось внутри, и я украдкой усмехнулся.

– Вы полны решимости, – заметил я, всё ещё скрывая улыбку. – Хоть у нас нет нужды и детей, которым полезен ковер и рафинад.

– Я ратую за справедливость! – отрезала Яблокова и вздохнула, глядя в окно. – Вот глядишь на это солнце, думаешь: авось всё уладится само, люди опомнятся. А они – бах! – и снова цены поползли вверх. И не на золотые часы, а на ковры. А ковёр – это лицо дома, между прочим! Лицо! Ковер порой задает тон всей комнате.

Я хмыкнул:

– Всегда полагал, что лицо нашего дома больше похоже на ваш строгий взгляд у двери, когда я прихожу позже обещанного.

Яблокова сощурилась, но уголки её губ невольно дрогнули.

– Очень смешно, – фыркнула она. – Но вот ты не верь, а я тебе говорю: следи за ценами на соль. Глазом моргнуть не успеешь, как Империя падет.

– Из-за дорогих азиатских ковров? – невинно уточнил я.

– Все начинается с малого, – весомо заявила Яблокова и бросила в свою чашку пару кусочков сахара.

Я кивнул. А в груди почему-то сделалось теплее. Быть может, от булочек. Или, потому что Людмила Фёдоровна снова была жива. Не просто ходила по дому и подавала чай, а ругалась, возмущалась, жаловалась на несправедливость мира и предрекала конец порядка из-за ковров. А значит, с ней всё в порядке.

Допил чай и уже собирался подняться, чтобы отправиться вниз, как скрипнула входная дверь. Шаги по лестнице были лёгкими, почти невесомыми. По характерному ритму я безошибочно узнал, что прибыла Арина Родионовна.

– Доброе утро, – прозвучал через несколько мгновений её голос от двери кухни. – Читали новости? В имперских ведомостях пишут о подорожании ковров. Особенно тех, что из Азиатской Империи.

Я не удержался и громко рассмеялся, и девушка нахмурилась:

– Что-то не так?

– Неужели и вы теперь в этом клубе обеспокоенных коврами? Осторожно, у нас в доме это уже обсуждают на уровне государственной угрозы.

Арина стояла в дверном проеме, прижимая к груди аккуратную папку с бумагами. На ней было привычное уже синее платье, а щеки слегка порозовели. Девушка смотрела на меня с тем самым выражением, что всегда разбивало во мне привычную сдержанность. Невинным и искренне доброжелательным.

– Я просто интересуюсь последними новостями. Да и матушка моя очень уважала эти старые красные ковры, – с готовностью пояснила она.

Я тихо усмехнулся, взял её за руку, осторожно, почти церемонно. И, не отпуская взгляда, коснулся костяшек пальцев губами. И негромко произнес:

– Полагаю, нам не о чем беспокоиться. Ковров на наш век хватит.

Губы Арины тронула едва заметная улыбка. Она хотела что-то сказать, но я уже направился мимо нее к лестнице.

– Буду в своем кабинете. Хочу подготовиться к делу Кочергина.

Я уже спускался по ступеням, как услышал голос Людмилы Федоровны:

– Вот! Видите?! Даже барышни из хороших семей уже встревожены! Всё! Начинается! Сначала ковры, потом соль! Я же говорила!

– И хлеб, – тихо, и с озорной теплотой добавила Арина Родионовна.

– Вот именно! – воскликнула Яблокова, будто услышав саму истину. – Хлеб и соль! Опора! А как опора дрогнет – держитесь!

Я приостановился, оглянулся и позволил себе ещё одну короткую улыбку. Дом жил, кипел, возмущался, спорил. И это было прекрасно.

****

Я вошел в кабинет, достал из ящика стола несколько чистых листов, и принялся делать заметки по делу Кочергина. На втором этаже кто-то из призраков негромко напевал старинный романс, будто бы для себя. Яблокова время от времени бурчала, перебирая сокровища в кладовой. И я так погрузился в размышления, что не заметил, как в приёмной скрипнула входная дверь. А через несколько мгновений раздался вежливый, бархатный голос Арины Родионовны:

– Павел Филиппович, к вам Дмитрий Васильевич Шуйский. Пропустить?

– Конечно, проводи, – не отрываясь от своего занятия, отозвался я.

Девушка кивнула и вышла в приемную. А через несколько мгновений дверь кабинета приоткрылась и сначала появилась секретарь, с подносом, на котором дымился свежий чайник и стояли две чашки. Следом за ней, вошёл Дмитрий Васильевич.

– Добрый день, Павел Филиппович, – кивнул он, входя и закрывая за собой дверь. – Простите, что без предупреждения.

– Вам не нужно предупреждать, – ответил я с улыбкой. – Проходите, присаживайтесь.

Арина Родионовна поставила поднос на низкий столик у окна, аккуратно разлила чай. Когда её пальцы коснулись ручки моей чашки, я невольно поймал на себе её взгляд. Чуть улыбчивый, внимательный, и как всегда немного ироничный. Она тихо покинула кабинет, оставив за собой запах зелёного чая.

Дмитрий разместился в кресле напротив. Он взял чашку, подержал ее в руках, глядя на пар, и словно бы собираясь с мыслями. И только потом заговорил:

– Я пришёл к вам не по делу. Ну, то есть не по службе, – уточнил он, бросив на меня короткий взгляд. – Речь пойдёт об Алисе.

Я кивнул, не перебивая, и отметил, как ловко он заменил привычное «Мастер Белова» на «Алиса». А еще голос главы охранного отделения хоть и звучал твёрдо, в нём послышалось что-то едва уловимое, нечто тёплое, чего я прежде в нём не замечал.

– Я… – он усмехнулся, будто самому себе, – долго считал, что способен быть только начальником. Офицером. Что всё остальное – роскошь, которую могут себе позволить другие. Те, у кого нет вечного долга перед Империей. Но потом…

Он сделал паузу, подбирая слова.

– Потом появилась она. И оказалось, что рядом с ней я… не просто князь, не начальник охранного отделения. Я словно ожил. Начал чувствовать.

Гость взглянул на меня, а затем продолжил:

– И я долго думал по поводу всего этого. Не потому, что сомневался в ней. Скорее не доверял себе. Смогу ли я быть семьянином. На мне было слишком много обязанностей. Долг, титул, привычка быть нужным и сильным.

– Всё это иногда заслоняет простые вещи, – пробормотал я, и Дмитрий кивнул:

– Но… я хочу, чтобы Алиса знала: я не просто рядом, я выбираю её. По-настоящему. И намерен сделать ей предложение.

Он посмотрел на меня с открытой, уязвимой честностью. Затем немного помолчал, отпил чай, будто дал себе пространство на выдох, и только потом добавил:

– Вопрос в том, когда. Буквально на днях она получит титул. Но если я сделаю это сразу после, не подумает ли она, что причина в новой фамилии, а не в ней самой?

Я внимательно посмотрел на него. На крупные ладони, уверенно обхватившие кружку. На прямую спину. И на то, как напряжённо он выжидает моего ответа – не как князь, а как человек, которому хочется получить поддержку.

– Дмитрий Васильевич, – сказал я мягко, – я не раз видел, как вы смотрите на неё. И знаю, как она смотрит на вас, когда думает, что никто не замечает. Между вами уже всё случилось. Не в том смысле, о котором любят судачить в высоком обществе, а в самом важном. Вы рядом, вы настоящие. Всё остальное – просто узаконенное продолжение. Алиса не из тех, кто смотрит на титулы, когда речь идёт о чувствах. Да, она гордая, и справедливо будет отдать должное её достижениям. Но она поймет: что для вас важнее, титул или она сама. А значит, вы можете говорить с ней открыто. Главное, делать без тайных условий и оговорок. И поверьте, она это оценит.