Текст книги ""Фантастика 2025-168". Компиляция. Книги 1-34 (СИ)"

Автор книги: Илья Романов

Соавторы: Павел Барчук,Сергей Орлов,Марина Рябченкова,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 252 (всего у книги 339 страниц)

Глава 14
Вечерние откровения

В приемной стояла тишина. За окном шумел город, а здесь всё будто замерло: мягкий свет лампы, едва уловимый скрип половиц под ногами невидимых призраков.

Я перевёл взгляд на стену. Картина висела здесь с самого начала, с того дня, когда я впервые оказался в этом доме. И каждый раз, направляясь в кабинет или выходя из него я видел это полотно, на котором был изображен домик в обрамлении зелени. Скромный, аккуратный, утопающий в листве. В таких домах должно пахнуть мятой, старой древесиной и яблоками, которые сушат на зиму. Окно строения на рисунке было распахнуто. И глядя на него на душе становилось светлее.

Я никогда не спрашивал Людмилу Фёдоровну о том, кто написал это полотно. Ни разу не поинтересовался, почему каждый раз, когда её взгляд скользил по изображению, в нём появлялось то самое тёплое, затаённое выражение. Как будто она на мгновение возвращалась туда, за порог этого домика, где её когда-то ждали, где звали по имени не по привычке, а с любовью.

Я просто смотрел и ни разу не спросил о важном.

А ведь Яблокова стала частью моей жизни. Сидела в нашей гостиной, ругала меня за трудоголизм, стряпала пироги, лечила чаем. Я ловил её взгляд, когда рассказывал о новом деле. Искал в её лице то самое одобрительное выражение. «Ты правильно поступаешь, Чехов». Она всегда была рядом. Как воздух, как привычка, как часть семьи, которую выбирают.

А я до сих пор не знал, кто её убил.

Не потому, что не мог выяснить. А потому что не спросил. Не решился или не захотел. Придумал себе оправдание: мол, не хочу лезть в душу, не желаю бередить раны. А по правде… я просто струсил. Побоялся боли, которую мог увидеть в её глазах. Побоялся не справиться – с чужим горем, с правдой, которая могла оказаться страшнее вымысла.

Но разве так поступают с теми, кто тебе дорог?

Мне стоило проявить участие. Надо было узнать и разделить с ней это страдание. Сказать ей: я рядом, если хотите рассказать. Или – не говорите, если слишком больно, но я всё равно здесь. Это и есть близость. Не проживать чужое, а быть рядом.

Я опустил взгляд. Посмотрел на край стола, на плед, аккуратно сложенный на диване. Всё вокруг носило на себе её присутствие. Даже если бы она исчезла насовсем – я знал, что она осталась бы в этом доме. В нас. Во мне.

Но теперь я знал правду. И понимал, что должен поддержать Яблокову. Чтобы хоть раз стать для неё тем, кем она столько раз становилась для меня – защитой, опорой, семьёй.

Она пришла, когда уже стемнело. День тихо ушёл за горизонт, оставив после себя мягкий сумрак, в котором Петроградский двор выглядел особенно уютным. Лампа над входом в арку едва мерцала. И вдруг в проеме мелькнули фары машины, свет которых прорезал вечерние сумерки.

Высокая фигура неспешно отошла от такси. Людмила Фёдоровна шагала медленно, размеренно, как человек, не спешащий домой.

На лавке, как всегда, дежурил Евсеев с неизменной кружкой чая. Он не вскочил, не бросился навстречу Яблоковой. Только чуть приподнял голову и кивнул. Людмила Фёдоровна рассеянно махнула ему рукой.

Один из котов, кажется, Пряник, бросился ей навстречу, как только приметил. Он скользнул по дорожке между клумбами, с мягким, радостным «мрр». Людмила Федоровна нагнулась, погладила его между ушами.

Потом она подошла к кустам роз, что росли под самым окном. Все также молча, не торопясь. Женщина склонилась к ним, медленно, глубоко вдохнула аромат. В этом жесте было что-то очень человеческое. Как напоминание, что, несмотря ни на что, эти цветы живут. Не для кого-то, а просто потому что могут. Даже когда их хозяйка умерла, чтобы спустя годы воскреснуть.

Розы, ухоженные, крепкие, свежие, были настоящей гордостью двора. Благодаря природнику, что наведывался к нам раз в неделю, кусты оставались в порядке. Я знал, что эти цветы важны для Яблоковой. Не как украшение, не как садовый каприз, а как память о жизни. Именно эти цветы радовали ее, когда женщина была призраком.

Я понял, что заходить в дом она не собирается. Людмила Фёдоровна присела на скамейку. Вечер окончательно вступил в свои права. Воздух стал плотнее, тише, и всё вокруг словно немного замедлилось.

Людмила Федоровна, как всегда, потянулась к розам. Коснулась белых лепестков кончиками пальцев. Как будто передавала им свои воспоминания. У неё это всегда получалось как-то естественно: прикасаться к живому с уважением, будто цветы тоже могут услышать, если им сказать по-настоящему.

Я медленно встал с кресла, открыл дверь. Она поддалась без скрипа. Вышел на крыльцо, но не сделал и шага вперёд. Стоял на ступенях, словно боялся спугнуть этот редкий покой, что разлился по двору.

Яблокова не повернулась. Даже не шелохнулась. Только чуть склонила голову.

– У тебя никогда не получалось подкрадываться, Павел Филиппович, – проворчала она беззлобно.

Я не успел и подумать, что сказать в ответ, как она уже кивнула в сторону:

– Попробуй потренироваться на кошках.

Я проследил за её взглядом. Коты Евсеева валялись в траве неподалёку, перекатываясь с боку на бок. Один из них пытался поймать мотылька – вытягивал лапу с таким азартом, будто от этого зависела судьба мира. Второй лишь следил за движениями своего приятеля, лениво жмурясь.

– Не хотел вас смущать, – улыбнулся я и подошёл ближе, стараясь говорить спокойно. – Может, стоит посадить здесь другие цветы?

– Глупости, – отмахнулась Людмила Фёдоровна, но на губах её появилась грустная, тёплая улыбка.

Она всё ещё смотрела на розы. Но когда её взгляд встретился с моим, между нами на секунду зависло то редкое и честное молчание, когда уже не нужно ни объяснений, ни вступлений. Она поняла. Просто увидела в моём лице: я знаю всё.

– Мне стоило догадаться, что ты обо всём узнаешь, – тихо произнесла она, чуть наклонив голову. – Не удивлюсь, если меня сдал Василий. С него станется проследить за порядочной женщиной и настучать.

В её голосе звучала и ирония, и усталость, и что-то, похожее на благодарность. На последнем слове она бросила выразительный взгляд на стену дома, на которой угадывался силуэт призрака. Бледный, едва различимый – он почти сразу растаял, будто понял, что вмешиваться не стоит.

– Это совершенно неважно, – отмахнулся я.

– А что же, по-твоему, важно? – спросила она спокойно.

Я медленно опустился на скамью рядом. Дерево было прохладным от вечернего воздуха. Я глубоко вздохнул, стараясь подобрать слова, которые не будут звучать вымученно.

– Я привык говорить с вами открыто, – признался, глядя вперёд.

– И не стоит менять привычки, – оборвала меня Людмила Фёдоровна. Голос её стал чуть жёстче от проверенной временем прямоты. – Не хватало ещё, чтобы ты принялся лицемерить. Со мной не надо любезничать. Будь собой, некромант.

Я повернулся к ней, но она уже смотрела на меня. И я вдруг осознал, как легко ей удаётся находить для меня правильные слова.

Несмотря на то что она давно уже перестала быть мёртвой, в её взгляде всё ещё жила та тишина, что приходит с другого берега. Не жуткая, не давящая, а трезвая. В её глазах было знание. И это знание пробирало до костей.

– Мало кто способен прощать… – начал я, не глядя на неё.

– Брось, – фыркнула Людмила Фёдоровна. – Это не так уж и сложно. Просто берёшь – и перестаёшь желать убить мерзавца, который причинил тебе боль.

Я чуть повернул голову. Она сидела прямо, руки сложены на коленях, голос звучал спокойно, как будто говорила о погоде. Но я знал, что за этим стояло гораздо больше.

– Но продолжаешь помнить обо всём, – добавила она уже тише, почти устало.

– А надо ли помнить подобное? – спросил я.

– Опыт, Павел, – сказала она, и в её голосе зазвенела та самая твёрдость, которая делала ее Виноградовой. – Это единственное, что стоит собирать и хранить. Не антиквариат, не воспоминания, не сожаления. Опыт. А если ты сделаешь глупость и забудешь прошлое, то будешь обречён повторять одни и те же ошибки. До тех пор, пока не выучишь урок. Или не погибнешь.

Я опустил взгляд, на мгновение замолчал. Потом тихо сказал:

– Вы не совершили ошибку.

Она посмотрела на меня. Взгляд был долгим, благодарным, но всё равно – не прощающим самой себе просчета.

– Меня обманули, – сказала она. – Да. Но я позволила этому произойти.

Яблокова покачала головой, и этот жест был не о горечи, а о принятии. Как будто она уже давно договорилась со своей болью. Не выкинула её и не переболела. А просто – приняла. Как шрам на коже лба. Как часть себя.

И в этот момент я вдруг понял – прощение, о котором она говорила, начиналось не с другого человека. А с себя. И что, возможно, именно это труднее всего.

– Это мой промах, – тихо сказала она. Голос её был ровным, почти бесстрастным, но за каждым словом чувствовалось напряжение. – Я должна была рассмотреть в Родионе червоточину. Но… в те времена мы оба были другими. Моложе, голоднее, порой беспринципнее.

Она не смотрела на меня. Взгляд её был устремлён куда-то вдаль.

– Я любила Родю… Родиона, – сказала она после паузы. – А он… он считал, что любил меня.

На губах появилась горькая улыбка.

– Разница была в том, что у него нашлось кое-что более ценное, чем женщина, которой он когда-то пообещал вечность.

Мне нечего было ответить. Слова будто бы иссякли. Всё, что я мог бы сказать, показалось бы жалким – или хуже того, фальшивым.

Я хотел взять её за руку, чтобы она почувствовала: я рядом. Но не решился.

Потому что в какой-то момент понял: я могу сломать ее этим прикосновением. Она сидела рядом с прямой спиной, с сухими глазами, с этой ироничной, почти вызывающей усмешкой. Такая же как и всегда. Вот только я видел через зеркало ее лицо в доме своего убийцы. И никогда не смогу забыть то выражение обреченности и обиды. То, что она всегда скрывала.

И сейчас она не плакала, не жаловалась. Просто говорила о том, как в жизни бывает: когда ты отдаёшь сердце, а тебя в ответ предают и убивают.

Между нами закачался жар. Вечер становился душным. Лепестки белых роз начали медленно темнеть по краям, превращаясь из свежих в хрупкие, ломкие, коричневые. От Людмилы Федоровны тянулся горячий воздух. Она не замечала, как ее сила скользит под кожей и пытается выбраться наружу.

Лишь бесстрашный полосатый кот подошёл к нам. Мягко, беззвучно, как умеют только кошки, он запрыгнул на скамью и, не дожидаясь разрешения, устроился у Яблоковой на коленях, свернувшись пушистым клубком.

– Прянечка, – тепло произнесла Людмила Фёдоровна, и уголки её губ впервые за вечер приподнялись по-настоящему. – Ты ж моя радость.

Она провела ладонью по его спине – медленно, вдумчиво, будто возвращала себя в равновесие. Пряник замурлыкал, наверняка понимая, что его кошачья миссия выполнена. Воздух вокруг стал свежее. Я оттянул воротник рубашки, осознавая, что мы были очень близки к тому, чтобы просить Евсеева принести огнетушитель.

– Я не виню его, – продолжила Людмила Федоровна чуть слышно, почти в пространство. Но я знал, что говорит именно мне. – Родион сделал свой выбор. Имел право.

Она замолчала, всё так же продолжая гладить кота.

– Быть может, я поступила бы так же, – добавила она спустя мгновение. – Этот Рипер, тот, кто уговорил Родиона предать меня, он темная личность. Я понятия не имею, в каком месте я перешла ему дорогу. Но точно знаю, что причина у него была. Времена были лихие. И я никогда не утверждала, что жила святошей. Может я мешала его делам. Или сунула нос куда не следует. Предложи мне кто-то подобную сделку в те времена… кто знает? Я бы тоже могла согласиться и замараться в убийстве.

Она пожала плечами. Легко, почти беззаботно. Я покачал головой. Не мог с этим согласиться.

– Вы бы не пошли этим путём, – тихо возразил я.

Она фыркнула не оборачиваясь:

– Ты меня не знаешь, Павел.

– Знаю, – сказал я упрямо, почти твёрдо. И в этот момент был в этом уверен.

Не потому, что она была безупречной. Внутри Яблоковой всегда был стержень – тот самый, на который опираются дома, семьи, жизни других. И если бы перед ней и впрямь был такой выбор, она бы сделала его не ценой предательства.

– Ты узнал меня позже, – сказала она негромко. – При жизни… при первой жизни я была другой.

Её голос был ровным, но в нём чувствовалась тень сомнения – не в себе, а в том, как я её вижу. Как будто боялась, что я приукрашиваю и заполняю пробелы так, как удобно мне.

– Нет, – я нахмурился. – Вы никогда не были подлой. В этом я уверен.

Она чуть удивлённо склонила голову, как будто не ожидала от меня такой прямоты.

– Потому что только человек, неспособный на предательство, не ждёт его от других, – продолжил я. – Вы повернулись спиной к близкому человеку, потому что и представить не могли, что вас способны ударить. Потому что сами бы так никогда не поступили.

Людмила Фёдоровна вздохнула, словно отпуская что-то внутри. Как будто слова мои ее успокоили.

– Может, и так, – медленно произнесла она. А потом на губах появилась та самая её фирменная усмешка, чуть лукавая, чуть уставшая. – Только никому не говори об этом. Ты мне всю репутацию испортишь.

– Не скажу, – пообещал я.

И, наконец, позволил себе то, чего избегал весь вечер. Осторожно положил свою ладонь поверх её пальцев.

– Спасибо вам, – тихо сказал я, глядя ей в глаза.

– За то, что не убила Родиона? – беспечно переспросила Людмила Фёдоровна, приподняв бровь. – Тогда бы я сразу вызвала подозрения. К тому же, я поняла, что Родион сейчас и впрямь другой человек. Он уже не тот, кем был много лет назад. Это я была мертвой и оставалась в этом доме. А он жил и помнил о сделанном. Такое влияет на людей… я думаю. Да и с Ариной бы испортила отношения. А она мне нравится.

В её голосе была лёгкость, почти шутка. Но я ощущал за словами силу.

– За то, что поставили моё счастье выше своей жажды справедливости, – мягко уточнил я. – Об этом я и говорил. Мало кто способен отодвинуть свои интересы на второй план.

Она посмотрела на меня чуть искоса, и уголки её губ дрогнули в знакомой полуулыбке.

– Просто я хотела, чтобы ты был мне должен, – усмехнулась она.

– Вы можете говорить сейчас все что угодно, – ответил я, стараясь удержать ту же лёгкость, но всё же голос дрогнул. – Но я знаю правду.

– Но ты всё равно мне должен, – упрямо повторила она, глядя в сторону, будто уже мысленно прикидывая, как именно воспользоваться этим долгом. – И в любой момент я могу запросить у тебя ответную услугу. Знай это.

Я кивнул без колебаний.

– Всё, что посчитаете нужным.

Это была не игра в вежливость. Я действительно был должен. Не только за то, что она пощадила человека, который этого не заслуживал. А за всё, что было до этого. За чай на кухне, за советы, за то, что в какой-то момент она стала частью моего дома, моей судьбе и моей семьи.

– Ох, ничему тебя жизнь не учит, Павел Филиппович, – покачала головой Людмила Фёдоровна, и в голосе её прозвучала смесь укоризны и скрытой, тёплой заботы. – Даёшь обещания, даже не подумав, что я могу тебя и прижать за это к стеночке.

– Я вам верю, – спокойно ответил я.

– Ничему не учит… – повторила она, но уже тише. Вздохнула и вдруг, почти неожиданно для нас обоих, обняла меня.

Я почувствовал, как её руки легли мне на плечи – осторожно, но твёрдо. И всё вокруг будто стало другим. Воздух уплотнился, вечер стал тише, розы за нашей спиной перестали шевелиться. Даже дыхание кота стихло на секунду, прежде чем он возмущённо фыркнул и, с явным чувством оскорблённого достоинства, спрыгнул с её коленей и убежал в траву.

А я замер. Не из-за неловкости. А потому что боялся спугнуть этот момент – редкий, честный, слишком настоящий. Когда человек, прошедший через боль и предательство, позволяет себе слабость. Или, наоборот, силу – быть открытым для новых людей.

Глава 15
Доброй ночи

Какое-то время мы сидели молча. Не хотелось рушить возникшее хрупкое равновесие. Над клумбами порхали ночные бабочки, фонарь у арки приманивал мотыльков и всяких мелких мошек, а тишина между нами обволакивала, как плед, оставленный на веранде.

Людмила Фёдоровна не спешила отпускать моё плечо, а я не торопился рушить этот трогательный момент. Иногда именно в этих простых, молчаливых вечерах скрываются самые важные слова, которые так и не произнесены. И именно в них чувствуешь, как по-настоящему близок человек.

– Ну что ж, – наконец сказала Людмила Федоровна, с лёгким вздохом убирая руки. Голос её прозвучал глухо и устало, – Пора, а то мои ноги думают, что я снова стала призраком.

Я усмехнулся. Встал, медленно выпрямляясь, и протянул ей руку. Она посмотрела на ладонь, будто что-то вспоминала, и только потом – без лишних слов – взялась за неё. Пальцы её были горячими, как у мастера огня, которая недавно собиралась полыхнуть. Яблокова поднялась с той же неспешностью, с какой и появилась во дворе.

Мы молча двинулись к крыльцу. Трава под ногами слегка шуршала, и этот звук казался громким на фоне затихающего вечера. Коты провожали нас ленивыми взглядами. Один зевнул, не поднимая головы, другой только дернул ухом, но оба остались лежать в траве.

На ступенях я придержал дверь, пропуская соседку вперёд. Она скользнула внутрь почти бесшумно и сразу направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

В гостиной зажегся мягкий свет. Я прошёл в комнату, осмотрелся задержавшись взглядом на кресле. Казалось, что ничего не изменилось. Но это было не так. Я решил больше не молчать о важном.

– Людмила Федоровна, я вас никогда не спрашивал… – начал я, подбирая слова аккуратно.

– Значит, и не нужно было, – отмахнулась она, почти буднично, направляясь в сторону кухни.

– Нужно, – тихо, но твёрдо возразил я. – Внизу, на стене в приёмной, висит картина с домом. Вы как-то сказали, что она для вас важна. Намеком. Но я так и не спросил – почему.

Она замедлила шаг. Не остановилась сразу, не обернулась, просто на секунду застыла на месте, как будто собираясь с мыслями. Потом всё же повернула голову. Улыбнулась, с той особенной грустью, какая появляется от воспоминания, которое слишком бережно хранилось.

– Эх, Павел, – только и выдохнула она. Покачала головой, как бы отгоняя что-то невидимое. Я уже почти решил, что она уйдёт, что снова уйдёт в молчание, как бывало раньше. Но, видно, вечер и правда был особенный.

Она остановилась у двери, не проходя дальше. Повернулась ко мне чуть боком. Заговорила негромко, почти вполголоса, будто всё ещё сомневалась, стоит ли раскрывать то, что так долго прятала:

– Этот дом… он когда-то был настоящим. Стоял в одном уездном городке, на берегу, где к вечеру ветер всегда пах речной водой и камышом…

Голос её был тихим, сдержанным. Но в нём слышалось всё – и тепло, и потеря, и то, что иногда невозможно выразить ни словами, ни тоном. Только – паузой.

– Когда-то я жила в небольшой квартирке на Фонтанке, – начала Яблокова, не поднимая глаз. – Ничего особенного. Просто две комнатки с мебелью, которая скрипела даже когда на ней никто не сидел. Я тогда отчаянно пыталась пробиться в люди. Верила, что мне просто необходим дом. Настоящий. И казалось, что стоит только обзавестись своей крышей, пусть даже со ссудой на полжизни, и всё сразу переменится. Я стану стоящим человеком. Полноценным.

Она замолчала. На губах появилась еле заметная улыбка. Та, что появляется не от радости, а от того, что вспомнилось что-то важное. И тихое.

– В то время я встретила одного бедного художника, – продолжила она чуть тише. – Он писал пейзажи. Не гнался за признанием, не торговал лицами. Просто рисовал то, что видел.

Даже при его скромных ценах покупка картин для меня тогда была… ну, мягко говоря, расточительством. Но я всё равно приобрела одну. Этот самый нарисованный дом.

Она на мгновение замолчала. Перевела взгляд куда-то в сторону, будто увидела ту картину прямо сейчас.

– Это был мой первый дом, – сказала она наконец. – Пусть и на холсте. Кажется, именно с этой покупки я впервые позволила себе поверить, что имею на что-то право. Что могу чего-то хотеть… и даже получать.Потом, конечно, я купила дом. И даже не один. Но эта картина… – она чуть улыбнулась. – Мне от неё всегда становится теплее на душе.

– Спасибо, что поделились, – тихо сказал я.

– Хватит меня смущать, – отмахнулась она с привычной резкостью, которая в этот момент звучала почти мягко. – Не дай Искупитель, этот проходимец Козырев увидит меня в таком уязвимом состоянии и решит, что из Яблоковой теперь можно верёвки вить.

– Не подумает, – серьезно пообещал я.

В доме было тихо, как бывает после разговора, где всё важное уже сказано.

Одно из окон оставалось приоткрытым, и сквозь него тянуло густым, прохладным воздухом. Он был насыщен вечерними запахами: розы, пряная трава у калитки, влажная кора старой яблони, жареные семечки, которыми торговали на набережной. Всё это смешивалось в единый, тяжёлый и уютный аромат – такой бывает только летом, когда тепло, наконец, отступает, но ещё не отпускает полностью.

За стеклом темнело небо. В нем мелькали быстрые, неровные силуэты летучих мышей. Они выныривали из теней, пересекали воздух и исчезали, как будто растворялись в сумерках.

Я откинулся на спинку кресла. Глаза уставились в одну точку – не в предмет, а скорее в пространство, где ничего не происходило, и потому именно туда просились мысли. В голове всплыли подробности. Сухие, официальные: приказчик, добровольный уход, странности в отчётах и команда зачистки, которая прибыла на адрес.

– Опять сидишь, как чугунный памятник на Николаевском вокзале, – раздался за спиной ироничный голос.

Я обернулся. Людмила Федоровна стояла в дверях кухни. В руках она держала поднос, на нём чайник и две чашки. Всё выглядело настолько по-домашнему, что даже стало немного не по себе. Она уже переоделась – на ней было простое, мягкое платье, чуть помятое, будто его только что достали из шкафа. Волосы были распущены, как бывало у неё в такие редкие вечера, когда она позволяла себе быть просто собой.

Заметив, что я на неё посмотрел, Людмила Фёдоровна нахмурила брови.

– Что смурной такой, будто Император подписал указ об амнистии всем идиотам?

– Думаю, – просто ответил я.

Она хмыкнула, но без насмешки, словно помнила, чем это обычно заканчивается.

– Ого. Опасное занятие, – сказала она и подошла ближе.

Поднос она поставила на стол, аккуратно, чтобы не звякнули чашки. Потом села в кресло напротив, закинула ногу на ногу. Взглянула на меня внимательно, с прищуром. И замерла, будто опять забыла, что жива. Я не торопил ее, ждал, и через минуту Яблокова отмерла.

– Про новое дело? – уточнила, как бы между прочим.

Я кивнул.

– Сегодня ездил к особняку бывшего приказчика «Содружества». Дом стоит заброшенный, но пустым его не назовёшь. Там было полно призраков. Кто из прислуги, кто из жильцов. Остались те, кто не успел уйти. Или не захотел. А вот самого хозяина там нет. Хотя, если верить репортёрам, он покончил с собой.

Яблокова фыркнула. Её пальцы привычно, даже чуть лениво разливали по чашкам настоявшийся отвар. Тонкие струйки пара потянулись вверх, заполняя воздух ароматами – терпкими, густыми, с лёгкой кислинкой. Там смешались мята, боярышник, зверобой и что-то ещё, неуловимое. Как будто в каждой чашке был добавлен свой, особенный секрет.

– Свел счеты с жизнью, говоришь?

Тон у неё был почти нейтральный, но я знал: если она переспросила, значит сейчас она добавит что-то очень важное

– Да, конечно, самоубился он, – продолжида Людмила Фёдоровна, даже не попытавшись скрыть скепсис. – Такие ушлые да скользкие обычно за жизнь до последнего держатся. Поди инсценировал смерть, а сам свалил за границу с наворованными деньгами.

Она потянулась к подносу, взяла одну из чашек и протянула мне.

– Держи. Поможет.

Я коротко, с благодарностью кивнул в ответ. Взял чашку обеими руками и сжал её между ладоней. Сделал глоток. Настой оказался насыщенным, крепким, как раз то, что нужно.

– Тогда призраки бы рассказали про такое, – сообщил я негромко.

Людмила Фёдоровна покосилась на меня исподлобья, с намеком на ехидство.

– Прямо так и рассказали бы? Ты, поди, и спросить забыл.

– Я уточнил, что ищу хозяина особняка, – спокойно ответил я, не глядя на неё. – Призраки сказали, что его нет в этом мире.

Она помолчала. Слишком долго для обычного разговора. Потом медленно нахмурилась, как будто в голове сама себе что-то сопоставила. Откинулась на спинку кресла. Глаза её оставались прикрытыми на долю секунды дольше, чем следовало.

– Выходит… попался душелову? – осторожно спросила она, не повышая голоса.

– Скорее всего, так и было, – медленно произнёс я. – Если человек действительно уходит из жизни добровольно, его забирает душелов. И тогда – путь только один: на вокзал. Значит, ему не помогали. Значит, решение было его. И он… начал новую жизнь.

Я замолчал. Глаза скользнули в сторону, зацепились за пустое пространство между двумя книжными полками. Там обычно стоял Борис Николаевич и рассматривал нашу библиотеку.

– Или, – продолжил я, почти шепотом, – если он был… ну, не совсем чист, то его могла прибрать Мара.

Яблокова не ответила сразу. Потом, сдержанно, почти неслышно спросила:

– Ты хочешь наведаться к ней?

Я качнул головой. Без резкости. Просто коротко.

– Не особенно, – сказал я. – Просить Мару об одолжении – всё равно что составить расписку. А оказаться у неё в долгу… Не самая разумная идея. И пусть мы с ней, как ни крути, почти породнились, – я скривился, – но занимать у этой дамы я пока не спешу.

Яблокова слегка усмехнулась, но улыбка вышла тусклой. Она покрутила чашку в руках.

– Если на адрес приказчика приходила группа зачистки из шаманов, с голодными призраками, – протянул я, – значит, он явно что-то знал. Что-то, о чём предпочли не писать в отчётах. Раз руководство вдруг вспомнило про дела давно минувших дней – значит, запахло серьёзным. И, скорее всего, это «что-то» и подтолкнуло приказчика к решению. Он понял, чем всё закончится. И выбрал своё окончание сам.

Яблокова тихо покачала головой, слегка прищурившись.

– Я бы сказала – очень серьёзное, – медленно произнесла она. – Раз уж человек, который совесть ещё в младенчестве удавил, пошёл на такой радикальный шаг.

Я чуть склонил голову, но возражать не стал сразу. Сделал вдох, и только потом ответил:

– Дело не в совести, – спокойно сказал я. – Он просто увидел, как быстро затягивается петля. Наверху приняли решение. Скорее всего, если бы его взяли живым, дали бы каторгу. Долгую, беспросветную. А может, даже бессрочную. И и не только ему одному. Он смалодушничал. Ушёл из жизни, потому что понял – выбора не осталось.

Я сделал паузу, глядя куда-то мимо комнаты, сквозь стены. Как будто там, на том краю, можно было что-то ещё разглядеть.

– Вот и прибрал его душелов, – тихо добавил я. – Раз на земле его больше ничего не держало.

Яблокова уже открыла рот, явно собираясь что-то сказать, но не успела. В кармане пиджака завибрировал телефон – негромко, но отчётливо, как будто напоминая, что вечер ещё не закончился. На экране высветилось имя: Плут. Неглубоко вздохнул и нажал на кнопку.

– У аппарата, – ответил я, откинувшись в кресле.

– Добрый вечер, мастер Чехов, – послышался из динамика знакомый голос Гордея. Говорил он в своей обычной манере – чуть громче, чем нужно, и с тем оттенком уверенности, который часто прикрывает лёгкое волнение. – Что интересного было у дома бывшего приказчика?

– Гришаня? – уточнил я, уже догадываясь, кто меня сдал.

– Он разговорчивый, – подтвердил Плут. – Особенно если его угостить киселем с плюшками. Не обижайтесь, он ведь не открыл никаких секретов.

Я скользнул взглядом в сторону, чуть приподняв бровь.

– Ну так что? – не сразу, с небольшой паузой спросил Плут. – Удалось что-нибудь узнать по «Содружеству»?

Я ответил спокойно, без лишних эмоций:

– Хотел проверить, остался ли там призрак самоубийцы.

– И как? – уточнил Гордей.

– Призрака там нет, – поведал я. – Но местные духи рассказали, что к особняку приезжали шаманы от Содружества, чтобы уничтожить духа. Видимо, не рядовые – раз уж смогли приручить голодных призраков. А те, как известно, подчиняются не каждому.

Я кратко изложил всё, что успел выяснить. Голос Гордея на том конце провода помолчал пару секунд, словно обдумывая сказанное мной.

– Понял, – сказал он, когда тишина уже почти стала неловкой. – Попрошу ребят на улицах пробить, кто под такие ориентировки подходит. Как только что-то узнаю – позвоню, мастер-некромант. На связи.

– До встречи, – ответил я.

Экран мигнул, вызов завершился.

Я положил телефон на стол, рядом с чашкой, и на какое-то время просто смотрел в пустую середину комнаты. В ней, как всегда, было тише, чем хотелось.

– Иди ложись, – мягко сказала Яблокова. Голос у неё был спокойный, почти бытовой, но в нём ощущалось нечто большее – забота, привычная, не показная. – Утро тоже никто не отменял. А если ты всю ночь думать будешь, утро будет не таким бодрым, как хотелось бы.

– Ваша правда, – кивнул я. Слов без нужды не добавлял.

Тело отзывалось лёгкой усталостью, голова – нет. В ней, наоборот, всё крепче укоренялась одна мысль: завтра обязательно надо позвонить Беловой. Узнать, что там нарыли жандармы на старого приказчика.

– Пойду поставлю тесто на завтра, – сообщила Яблокова. – А ты марш спать, пока снова в голову не полезло что-нибудь про работу.

Я усмехнулся.

– Не полезет. До утра все обойдутся и без меня.

– Вот и отлично. А если не обойдутся – пусть звонят по официальным каналам, – буркнула она. – У нас не круглосуточная приёмная.

Я поднялся, подошёл к двери и задержался.

– Спокойной ночи, Людмила Фёдоровна.

Она обернулась через плечо.

– И тебе.

Я вошел в свою комнату, на ходу расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки. Свет зажигать не стал. Скинул пиджак, положил на спинку кресла. Я лег простыни, не раздеваясь полностью и уставился в потолок.

И всё-таки, прежде чем закрыть глаза, подумал – а что, если картина и правда была первым домом Виноградовой? И если в жизни всё начинается не с ключей, а с того, что ты однажды разрешаешь себе мечтать.

Ночью меня разбудил возмущенный шепот Ярослава:

– Ну почему я? Давайте вы сами его позовете.

– Не умничай. Тебе не идет, – язвительно отозвался Козырев. – Буди хозяина. Как бы чего дурного не случилось. Наша женщина может этого дурака и прибить.

– Кого? – уточнил я сипло.

– Вот видишь, сам проснулся, – обрадовался Василий. – Вашество, там этот упырь пришел. Волков, кажется. Пытается камушком в окно Людмилы Федоровны попасть. Бориска не дает ему этого сделать, – голос Козырева наполнился гордостью, – Тренируется наш «младшенький».

– Камешком? В окно? – сонно переспросил я. – Зачем?

– Так обычно всякие проходимцы пытаются приличных девиц выманить из дома на разговор.

– Да не может быть, – я подошел к окну и впрямь увидел Волкова, который кидал в комнату моей соседки что-то размером с косточку от абрикоса.