Текст книги ""Фантастика 2025-168". Компиляция. Книги 1-34 (СИ)"

Автор книги: Илья Романов

Глава 28
Из тьмы

У входа, заложив руки за спину, со скучающим видом дежурил привратник в красной форме. Едва я вошел в арку, от входа потянулись призраки, которых здесь было так много, что привратник зябко поежился и заозирался по сторонам, уловив потусторонний холод.

Я сделал едва заметный знак мертвым, что поговорю с ними позже, и шагнул к крыльцу. Поднялся по ступеням, вынул из кармана пиджака удостоверение. Вынул из-под обложки пропуск, который за столько лет успел примяться. Я продемонстрировал документ охраннику. Тот придирчиво проверил бумагу, будто у кого-то хватило бы смелости его подделать. Торопить его я не стал. Сказались долгие диалоги с призраками, когда паузы между фразами могли длиться по часу. Для подобных бесед я всегда держал при себе книгу, чтобы было чем заняться в тишине. Наконец, мужчина в строгой форме убедился, что пропуск действительный, уважительно поклонился и с улыбкой произнес:

– Добро пожаловать, мастер Чехов.

Он открыл передо мной дверь, и я шагнул внутрь.

Зал был с высоким сводом и выцветшими фресками, и широкие арочные окна, которые кто-то старательно завесил тяжёлыми бархатными шторами. Несмотря на то что за окном был солнечный день, в помещении царил полумрак, освещаемый только редкими настольными лампами с магическими светлячками. В холле пахло лаком старого дерева, сигарным дымом и травами чайных отваров. Пыли здесь не было, несмотря на то, что именно ее и ждал любой, кто видел красные азиатские ковры, прикрывающие дощатый пол. А еще здесь было тихо тишина, которую нарушал лишь шелест газетных страниц, да приглушённый звон фарфора.

На стенах были развешаны картины и черно-белые фотографии, на которых императорский Петроград выглядел совсем не таким, каким он был за окнами. А по всему залу были расставлены резные столы начала века, и кресла, в которых сидели гости, читающие газеты. Казалось, что они нарочно пришли сюда, чтобы ознакомиться с новостями из прессы.

Здесь была та атмосфера, которую так любили завсегдатаи клуба. Она пришла из того времени, когда Демидовы еще не пришли к власти. Причем я всегда с удивлением отмечал, что многие члены общества «Эгоист» появились в высшем свете только во времена Демидовых. При старых семьях, эти люди в лучшем случае были бы бастардами. Теперь же, они сидели за столами, листали пожелтевшие подшивки газет, пили особый отвар из хрупких фарфоровых чашек, и с надуманной ностальгией рассуждали о старых временах.

Я шагнул в зал и сразу почувствовал на себе десятки взглядов, в которых читалось досада. Потому как юный Чехов посмел слишком громкими шагами нарушить болотную тишину этого места. С моим талантом приходилось сталкиваться с откровенной враждебностью. Потому я не я не обратил на неодобрение никакого внимания.

– Павел Филиппович.

Едва слышный голос за спиной заставил меня обернуться. В паре метрах от меня стоял мастер-распорядитель. Заметив, что я обратил на него внимание, он улыбнулся одними губами. Улыбка не тронула его холодных глаз. Мужчина невозмутимо продолжил, едва шевеля губами:

– Вас ожидают на втором этаже. Позвольте вас проводить.

Не дожидаясь ответа, распорядитель развернулся и направился к лестнице. Я последовал за ним.

Переговорные комнаты располагались на втором этаже. Это было место, где заключались союзы и оговаривались сделки. Потому что беседовать в главном зале было признаком дурного тона.

Мы поднялись по застеленной алой дорожкой лестнице, вышли в коридор, по обе стороны которого тянулись двери. Распорядитель остановился у нужной, трижды постучал в створку и открыл ее, впуская меня внутрь:

– Прошу.

– Спасибо, – поблагодарил я и шагнул в комнату.

Родион Романович сидел в тяжёлом кожаном кресле у камина. Взгляд Нечаева был устремлён в огонь, и казалось, он не просто грелся, а советовался с пламенем, которое отбрасывало рыжеватые тени на лицо лекаря, отчего тот напоминал портрет с потемневшей рамы, что висели в домах старых родов, храня чужие грехи под слоем лака.

По обе стороны от него находились призраки. Один был мужчиной в парадном фраке с потускневшими пуговицами, второй – хрупкой девушкой с высоко поднятой головой и выражением презрения, столь неподдельным, что казалось, вот-вот станет осязаемым. Они не сводили друг с друга глаз, будто вся их загробная вечность теперь сводилась к этой комнате и этой немой дуэли.

О характере отношений несложно было догадаться: изящная серебряная шпилька была воткнута прямо в грудь мужчины, а на шее девушки отпечатались красноватые следы. Будто память о тех пальцах, что когда-то сжимали её горло.

История была явно не для светской хроники. И тем более не для уха неподготовленного гостя.

Шторы в комнате были плотно задернуты, словно кто-то боялся, что дневной свет растопит тишину. Темнота здесь была не просто фоном. Она позволяла словам звучать свободнее, а людям быть честнее. Или хотя бы честнее выглядеть.

Я сделал шаг вперёд, ощущая, как воздух стал гуще. Призраки среагировали: мужчина едва заметно склонил голову, как будто признавая моё присутствие, а девушка, не сводя с него взгляда, прошептала едва слышное:

– Наконец-то.

Я не стал уточнять, кого она ждала: меня или отмщения.

Нечаев поднялся с кресла с той неспешной грацией, которая свойственна людям, привыкшим к власти. Он склонил голову в приветствии:

– Павел Филиппович. Рад, что нашли время для встречи со мной.

Я ответил лёгким наклоном головы, в котором, несмотря на вежливость, сохранялось чуть больше сдержанности, чем в словах:

– Для вас, Родион Романович, я всегда найду время.

На Нечаеве был светлый бежевый костюм с гербом его семьи, аккуратно вышитым на груди. Собеседник на миг приложил ладонь к гербу, будто черпал в этом жесте спокойствие, или напоминал себе, с кем говорит. Потом мягко указал на кресло напротив.

Я опустился в него, стараясь не выдать того, что с каждой секундой атмосфера в комнате становилась всё плотнее. Один из призраков, тот самый, с уязвлённым взглядом и шпилькой в груди, тихо скользнул за мою спину.

Создавалось странное впечатление, что я оказался в ловушке. Старой, обитой бархатом, но всё же ловушке.

– Не знал, что у вас есть пропуск, – начал Нечаев, усаживаясь обратно в кресло с той неторопливостью, которая в других обстоятельствах могла бы показаться уютной, если бы не два призрака в комнате и не огонь, отбрасывающий на стены такие уж слишком длинные тени.

– В нашей семье есть традиция состоять в этом клубе, – ответил я, чуть пожал плечами. – Хотя, признаюсь, я считаю, что в этом нет особой необходимости.

Нечаев посмотрел на меня поверх сложенных пальцев и чуть склонил голову вбок:

– Могу я быть с вами откровенным?

Я коротко кивнул. В таких местах, как этот, врать было бы глупо. Да и бесполезно.

– Быть может, вы так считаете оттого, – продолжил он, – что имели привилегии с самого своего рождения. Когда получаешь что-то без усилий, то и ценишь это меньше. Не потому, что вы плохой человек. Просто… не было нужды бороться за доступ к таким местам.

Я слушал внимательно. Тон собеседника был мягким, почти академическим. Как будто он читал лекцию, в которой я неожиданно оказался живым примером.

И я понимал, что речь сейчас не о клубе. Не о гербе на пиджаке, и даже не о праве входить без стука. Мы говорили о чём-то большем. Я не стал спорить. Не потому, что был согласен. Просто знал, что это не та часть беседы, где нужны возражения. Это была подводка. И я приготовился слушать дальше.

– Вы взбудоражили мою дочь, – произнёс Нечаев негромко, почти буднично, будто обсуждал перемены в погоде. Но голос его не колебался, в нём не было ни тени сомнения – только чётко очерченная тревога, которую несли слова. – Она стала иной. Уверенной. Решительной. Даже резкой, я бы сказал. Но, признаю, упрямство у неё с детства. С этим она появилась в моей жизни. Меня это никогда особенно не беспокоило.

Он сделал паузу, короткую, словно прицеливаясь.

– Но знаете, что меня действительно тревожит?

Я не ответил. Просто молчал, сдержанно, вежливо, как того требовала обстановка. И ждал. Потому что такие люди не бросают слов на ветер. Если Нечаев начал этот разговор, значит, вывод у него уже готов.

– Она слишком верит вам, Павел Филиппович, – продолжил он, не меняя интонации. – Слишком.

В камине негромко треснуло полено, и оранжевый отсвет дрогнул, легкомысленно исказив черты лица сидевшего напротив мужчины. На одно мгновение глаза Нечаева потемнели.

Я медленно вдохнул, стараясь не выдать, как внутри всё напряглось.

– Выйдите вон, – произнёс я негромко, но с такой ясностью, что звук слов разрезал воздух, как лезвие по ткани. Я обернулся, и взгляд мой был направлен не на Нечаева.

Родион Романович вздрогнул. Не резко, но заметно. Его мышцы напряглись, словно Нечаев понял, что сейчас происходит нечто, выходящее за границы привычного. Лекарь осознал: я обращаюсь не к нему.

– Мастер… – прошелестел голос. Призрак – мужчина с глазами, в которых тлела тоска – бросил взгляд на девушку-призрак. Та скрипнула зубами, словно от ярости, столь застарелой, что даже смерть её не остудила.

– Освободите нас… – продолжил дух.

– Позже, – отрезал я. – Сейчас оставьте нас.

Я махнул рукой. Сделал это не театрально, без излишней драматичности, просто отсылая мёртвых прочь. Они понимали такие жесты лучше слов.

– Проследить, чтобы тот, кто слушает, не знал, о чём вы говорите? – прошипела девушка, застыв, словно колебалась: уйти или остаться.

Я нахмурился. Она подняла руку, указала на тёмное отверстие под потолком – узкое, похожее на вентиляционную решётку.

– Нас не должны слышать, – произнёс я и, не отводя взгляда, проследил, как призраки растворяются в стене. Пространство чуть дрогнуло, и в один миг стало тише, плотнее, как если бы комната на секунду перестала дышать.

– Здесь не принято следить за членами клуба, – тихо, сдержанно возразил Нечаев, всё ещё наблюдая за тем местом, где только что стояли мёртвые.

Я вздохнул. Не тяжело, не наигранно, но как тот, кому приходится говорить что-то не слишком приятное, но необходимое.

– Глупо надеяться на приватность беседы в месте, где все молчат, – пояснил я. – Здесь проще услышать тех, кто говорит.

Нечаев слушал меня не перебивая.

– Но мёртвые… – добавил я тише, – не позволят услышать, о чем мы с вами будем говорить.

Нечаев пожал плечами, как будто взвешивая в воздухе все сказанное. Жест был не враждебным, скорее осторожным. Потом собеседник поднял взгляд и посмотрел на меня в упор. В этом взгляде не было угрозы, но и добрым он не был.

– Я собираюсь беречь Арину, Родион Романович, – сказал я, и голос мой прозвучал твёрже, чем ожидал от себя. Хотя сердце, признаться, стучало с предательской торопливостью, словно пыталось выбить ритм для какого-то важного решения, которое ещё не было озвучено.

Комната на мгновение затихла. Лишь камин продолжал жить своей жизнью: дрова потрескивали, языки пламени лениво облизывали поленья, отбрасывая на стены тени, похожие на старинные шрамы.

– Она для меня не просто увлечение, – продолжил я уже тише, но от этого не менее решительно. – Не та, кого бы я посмел оскорбить мимолётной страстью. Я не смогу обидеть ту, кто… Кто согревает моё сердце.

Нечаев чуть наклонил голову, будто прислушиваясь к этим словам. На лице его появилась тень воспоминания.

– Вы так молоды… – начал он, и голос на секунду дрогнул. Собеседник осёкся, будто резко наткнулся на край чего-то личного, болезненного. Затем тяжело выдохнул и закончил:

– Я был немногим старше вас, когда совершил самую страшную ошибку в своей жизни.

И в этом признании, коротком, без пояснений, чувствовалась искренность, которая редко звучит вслух, которую нельзя не услышать.

Я не отводил взгляда. Внутри всё продолжало тихо колебаться. Не от страха или гнева, а от чего-то иного, более глубинного. Как будто прямо за рёбрами поднималось марево, колышущееся изнутри, тёплое и холодное одновременно.

Оно двигалось, будто что-то древнее шевелилось внутри моего существа, настойчиво напоминая, кто я есть на самом деле. Я лишь надеялся, что мои глаза остаются человеческими, не озарёнными потусторонним светом.

– Уверен, вы знаете, о чём я говорю, – произнёс Нечаев, и голос его едва заметно дрогнул. – Вы говорите с мёртвыми…

– Нет, – медленно, с подчёркнутой ясностью покачал я головой. – Вы не понимаете, я их слышу. Повелеваю, если пожелаю. Владею. Их желания для меня – не закон. Они вторичны.

Правда, сказанная без прикрас, пугает больше всего. Нечаев моргнул. В горле у него что-то резко дёрнулось, и он оттянул узел галстука, будто тот вдруг стал слишком тугим.

– Разве шаманы… не слышат их также? – спросил он неуверенно, словно хватался за последнюю возможность найти границу, где заканчивается страх и начинается понимание.

– Только если мёртвые этого захотят, – ответил я. – Шаманы уговаривают. Я призываю. И мёртвые подчиняются.

Пламя в камине вспыхнуло чуть сильнее, словно на этих словах воздух стал плотнее. Нечаев отвёл взгляд, а потом прошептал:

– Вы всё знаете…

Родион не спрашивал. Он уже знал.

– Призрак Людмилы… не мог вам не рассказать, – начал собеседник, и теперь в его голосе было не сомнение, а усталое признание. Нечаев понял, что его тайны перестали быть только его.

– Я никогда не требовал от неё ответов, – возразил я спокойно, но твёрдо. – Она обитала в доме, в который я заехал. Мы стали соседями. Затем приятелями. А уже потом…

Я осёкся. Не потому, что не знал, как продолжить, а потому что некоторые вещи нужно было произносить с осторожностью. Особенно перед отцом своей невесты.

– Кто она вам? – нахмурился Родион Романович. Голос его был не резким, но за этим вопросом стояла вся тревога мужчины, который слишком долго жил с ощущением, что что-то упустил.

Я чуть опустил взгляд, потом снова взглянул на него, ровно и спокойно.

– Я бы назвал её другом. Но, по сути, она мне куда ближе. Людмила Федоровна стала человеком, который заботится о тех, кто стал для нее близкими.

Нечаев отвёл взгляд, как будто эти слова кольнули его куда-то глубже, чем он ожидал. Пальцы его слегка сжались на подлокотниках кресла. И, помолчав, вдруг произнёс тихо, с тяжёлым дыханием:

– Я знал её немного другой.

Голос Родиона стал ниже, глуше, будто слова вырывались из самых глубин памяти.

– Она была сильной. Жесткой. И мне всегда казалось… что она любит деньги больше, чем людей.

Он гулко сглотнул, как будто сам удивился, что решился это сказать вслух. А в пламени камина что-то хрустнуло. Словно треснула давняя иллюзия.

Я покачал головой, признавая, что у каждого человека своя Людмила Федоровна. И не все знают ту, которая варит чай по утрам и прячет заботу за строгим взглядом.

– И именно потому она спасла вас от последствий дуэли? – спросил я, чуть склонив голову к плечу. Голос мой оставался ровным, но внутри все заледенело.

Нечаев не сразу ответил. Он сделал глубокий вдох, будто собирался с духом, но выдох у него вышел слишком коротким, будто из него вытянули всё тепло.

– Она выбрала не меня, – наконец проговорил он. Глухо. Словно сам себе, не мне.

– Тогда она дала вам шанс не погибнуть, – тихо, но твёрдо возразил я. – Потому что знала: вы умрете, если останетесь рядом с ней. Она вас отпустила. И не убила вас, когда у нее была такая возможность. В тот момент, когда Людмила умирала, она могла спалить не только дом. Она была способна обратить в пепел весь квартал вокруг. Но… Там был человек, которым она дорожила.

Я не повышал голоса. Просто говорил без обвинения или осуждения.

– Вас спасла только любовь женщины, которую вы убили.

Я отвернулся. Не потому, что хотел избежать взгляда. Просто не смог смотреть в глаза человеку, который только сейчас, спустя годы, понял, что именно с ним произошло. Что он не просто уцелел, а его пощадили ценой своей жизни.

Послышался хриплый вздох. Пауза затянулась, и потом, уже почти беззвучно, он прошептал:

– Я не думал, что…

Продолжения не последовало. Нечаев замолчал.

Я поднялся на ноги. Сделал это медленно, не спеша, словно опасался спугнуть хрупкое равновесие, которое внезапно установилось между нами. Шагнул к окну, откинул плотную портьеру в сторону. В комнату ворвался резкий, холодный, как ледяной клинок, свет. Он рассек полумрак, в котором до этого было удобно прятать тени прошлого.

Я прищурился, давая глазам привыкнуть, а мыслям собраться в кучу.

– Павел Филиппович, – послышался позади дрогнувший голос Нечаева. – Я хочу вас попросить… Не мстите Арине за мои грехи.

Он произнёс это почти шёпотом. Но в этих словах было куда больше силы, чем во всей его прежней уверенности.

– Я должен ответить за всё сам.

Я не обернулся. Смотрел на двор, где над крышей соседнего дома скользил солнечный свет. Он казался слишком живым на фоне этого разговора. Почти неуместным.

– Каким образом? – уточнил я, не меняя интонации. Словно продолжал вести допрос, только куда более личный, чем положено по этикету.

Сзади повисла пауза. Я слышал, как Нечаев глубоко вздохнул.

– Я не могу прийти в жандармерию с повинной, – сказал он наконец. – Тем самым я испорчу репутацию дочери. Сломаю ей жизнь. И своей супруге.

Голос стал ниже, будто он говорил сам с собой.

– Но я готов уйти. Уехать. Удалиться.

Родион замолчал, а потом произнёс чуть тише, почти с покорностью:

– На севере, на самой границе Империи… есть монастырь. Приют для тех, кто не вернётся к мирской жизни. Я готов провести там остаток дней.

Комната снова погрузилась в тишину, и только пламя в камине продолжало жить своей жизнью, потрескивая, как память.

– И в чём будет заключаться плата? – спокойно, почти буднично осведомился я, не отводя взгляда от окна.

– Что? – не сразу понял Нечаев.

– Вы оставите всех, кто в вас нуждается, здесь… – я повернулся к нему, не повышая голоса, продолжил, – а сами спрячетесь от жизни в келье. От гнева, от стыда, от необходимости быть рядом. Не думаю, что это справедливо. Ни по отношению к ним, ни к вам самому.

– Но… – начал было он, но я перебил, не давая уйти в оправдания.

– Арина не будет счастлива, если вы окажетесь вдали от неё и её матери. А та, между прочим, искренне вас любит.

– Я тоже… люблю своих девочек, – прошептал Родион Романович. Слова прозвучали едва слышно, но в них была боль.

Я молча сдвинул шторы. Свет исчез, уступив место полутьме. Комната стала мягкой, тусклой. Пламя в камине вспыхнуло, будто отреагировало на слова, отбрасывая на ковер дрожащие отсветы.

– Значит, мы можем оставить всё как есть, – проговорил я, глядя в огонь. – Вы будете для своей семьи тем, кем должны быть. Поддержкой. Мужчиной, которого любят, и которому верят.

Я повернулся к нему.

– Я никогда не упрекну вас в том, что произошло в прошлом. Как и Яблокова. Неважно, какой она была тогда. Сейчас она та, кто принял решение простить. Значит, так тому и быть.

Нечаев сидел, не двигаясь, будто не решался поверить в то, что услышал. Потом шевельнул губами:

– Арина…

– Ей не надо знать, – тихо, но решительно сказал я. – Она сильная, да. Но даже самые сильные не всегда должны нести всё. Давайте убережём её от этой правды. Пусть она останется здесь, в этой комнате, в этой темноте. Навсегда.

Нечаев опустил голову, будто внутри него утих последний порыв сопротивления. Потом медленно откинулся на спинку кресла.

И произнёс:

– Так тому и быть. Но ваше решение не даёт вам права мешать мне заботиться о дочери.

Я кивнул:

– Согласен.

– Тогда завтра вы выйдете вместе на церемонию получения титула госпожи Беловой. Пусть у Арины будет на пальце кольцо. И на вашем. Я хочу, чтобы Империя видела: моя дочь сделала свой выбор. И чтобы вы понимали: если ошибётесь…

Я кивнул, давая понять, что услышал. И чувствуя, как в груди поднимается тяжёлое, но ясное чувство ответственности.

Я позволил себе короткий вдох, ровный, как перед важной репликой в зале суда. А затем ответил:

– Я понял вас, Родион Романович. – Произнес спокойно, почти официально. – Ошибок не будет.

Нечаев чуть прищурился, взгляд его стал ещё острее, будто он искал в моём лице хоть тень сомнения. Но, не найдя, кивнул:

– Хорошо, – сказал наконец собеседник. – Я не стану мешать выбору дочери. Но и не позволю никому его превратить в фарс.

Он положил тяжелую ладонь на резной подлокотник и на миг прикрыл глаза. Пламя камина высветило глубокие морщины, и мне почудилось, что передо мной не только отец невесты, но и человек, слишком давно несущий тяжелый груз.

– Скажите, Павел Филиппович, моя дочь знает, кто вы? Какой вы внутри?

– Знает, – ответил я односложно.

– А вы… – спустя паузу спросил Нечаев. – Вы знаете, кто она? Насколько она… уникальна?

– Знаю, – сказал я, вложив в это слово особый смысл. – Я не причиню ей боли.

– Хорошо, – произнес Родион Романович, и на его губах появилась тень улыбки. – Я рад, что смогли поговорить.

– Благодарю вас за откровенность. И за доверие. Но мне пора.

– Конечно, – вздохнул Нечаев и поднялся на ноги.

Мы пожали руки, а потом я вышел из комнаты.

В конце коридора меня ждал распорядитель, который молча повёл меня обратно. Шаги по ковру звучали приглушённо, но я всё равно ощущал на себе десятки невидимых взглядов.