Текст книги ""Фантастика 2025-168". Компиляция. Книги 1-34 (СИ)"

Автор книги: Илья Романов

Глава 9
Вечерние разговоры

Машина свернула на знакомую улицу. Мягко притормозив у бордюра остановилась у арки.

На скамейке у своей квартирки привычно сидел Евсеев. И мне показалось, он не двигался с этой лавки весь день. Поджав ноги, закутанный в старую куртку, он грел в ладонях кружку. Пар от напитка поднимался медленно, растворяясь в прохладном вечернем воздухе. Лицо слуги было сосредоточенным, но спокойным. Он не поднимал глаз, будто знал, что именно в эту минуту мы и приедем.

На его плече восседал ленивый, тяжёлый, но солидный кот, который как будто сам выбрал себе роль часового. Глаза у него были закрыты, хвост свисал петлёй, а уши подрагивали от ветра. Второй кот устроился на скамейке рядом. Он вытянул лапы, выгнул спину, будто только по великой милости решил не уходить в дом.

Коты выглядели так, словно контролировали всё происходящее во дворе – и не нуждались ни в чьих объяснениях. Только короткий взгляд полосатого Литра был брошен в нашу сторону, не удивлённый, не дружелюбный, а, скорее, констатирующий: «Прибыли».

Я коротко кивнул. Евсеев ответил тем же, чуть склонив голову и виновато указав взглядом на кота, устроившегося у него на плече. Пушистый страж восседал, словно в кресле почётного караула, и, кажется, даже приоткрыл один глаз, чтобы убедиться, что я не против его присутствия.

Я понимающе махнул рукой, давая понять, что подниматься вовсе не обязательно. Пусть сидит, если удобно.

– Всё спокойно, Павел Филиппович, – сообщил он и не спеша отсалютовал мне кружкой. В голосе звучала привычная уверенность. – Госпожа Яблокова угостила меня каким-то новым чаем. Кажется, она проверяет на мне его действие.

Я скосил взгляд на дымящуюся кружку и, стараясь спрятать усмешку, спросил:

– И как ощущения?

– На всякий случай я пробую по глотку, – ответил он, прищурившись, но с очевидной доброй иронией. – Мало ли. Но если вдруг – коты меня сторожат. Случись чего, они, не сомневайтесь, поднимут переполох. У них инстинкт.

Я перевёл взгляд на Пряника, который по-прежнему развалился на скамейке, лениво почесав за ухом задней лапой и не проявляя ни капли боевой готовности.

Я в этом не был уверен, но спорить не стал. Всё же для Евсеева эти коты были чем-то большим, чем просто пушистыми хвостами.

Мы с Ариной поднялись по знакомым ступеням. С порога нас встретили тёплые ароматы: душица, зверобой, немного лаванды, и, конечно, свежая сдоба.

Из кухни доносился негромкий звон посуды, свист чайника, а затем короткий смешок. Это призраки, по обыкновению, рассказывали Яблоковой истории. Порой они перебивали друг друга, вставляя то неуместный стишок, то забытое имя, словно старались развеселить не только её, но и самих себя.

Скоро в дверном проёме показалась и сама хозяйка. В новом тёмно-синем платье, с повязанным набок фартуком. В руках у неё было кухонное полотенце, которым она вытирала ладони. Завидев нас, она остановилась. Несколько секунд разглядывала нас:

– Наконец-то, – просто сказала, а потом недовольно бросила через плечо, даже не оборачиваясь, – Василий, и как ты, скажи на милость, умудрился упустить появление княжича с нашей дорогой Ариной Родионовной?

В ответ из кухни тут же послышалось лёгкое поскрипывание, как будто кто-то невидимый осторожно поставил кружку на блюдце. Через мгновение из-за дверного косяка выскользнул Козырев.

– Ну так ведь, – начал он тоном уверенного чиновника, – они у нас свободные люди. Куда захотели – туда и пошли. Я чего, им сторож, что ли?

Он развёл руками, но раскаяния в этом жесте не было. Скорее, просто констатация факта.

– Чего я буду смущать молодёжь? – продолжил Василий, как ни в чём не бывало. – Чтобы потом хозяин решил, будто я нос сую куда не следует? Нет уж, я человек старой закалки: сам тихо обитаю и другим жить не мешаю.

– Тихо? – фыркнула женщина. – Да ты у нас самый громкий из всех обитателей.

– Просто я заметный. Потому что умный и красивый, – без смущения заявил старик.

Любовь Фёдоровна только тихо фыркнула в ответ, не комментируя, но и не споря. Видимо, согласие в доме сегодня было достигнуто даже между живыми и мёртвыми.

– Хозяин все равно считает, что ты слишком навязчив, – беззаботно бросил Борис Николаевич, с видом человека, уже готового к отступлению.

Я успел только скользнуть взглядом в сторону Козырева. Тот как раз собирался возразить. Но лишь раскрыл рот, и тут Борис, по своему привычному стилю, ловко провалился сквозь пол, словно это была заранее отрепетированная сцена в старом театре.

Козырев застыл на секунду, ошеломлённый коварством приятеля, потом шумно выдохнул и пробормотал что-то себе под нос – не то ругательство, не то обращение к судьбе, которая снова столкнула с негодяем. Впрочем, внятной речи не получилось: он пробормотал что-то вроде «о-о-о… да чтоб тебя…», махнул рукой и с достоинством скользнул в стену, оставив после себя только лёгкое ощущение моральной несправедливости.

– Каждый раз одно и то же, – не отрываясь от своего занятия вздохнула Любовь Фёдоровна. – Как дети малые. Только и знают, что спорить да исчезать.

Арина Родионовна, стоявшая у двери, тихо усмехнулась. Я – тоже.

– А у вас вид…

Людмила Федоровна обернулась, прищурилась, задержала взгляд на моём лице, потом на Арине, и махнула рукой с неожиданной театральностью:

– … как будто вас держали на допросе, а потом отпустили только потому, что забыли, за что схватили.

Арина невольно усмехнулась, уткнувшись взглядом в пол, будто пыталась спрятать улыбку. Я же пожал плечами:

– Обычная рабочая встреча со сложными людьми.

– Люди всегда сложные, – отозвалась Яблокова, чуть склонив голову набок. – Но это не повод возвращаться домой с таким видом, как будто вы по дороге потеряли честь, совесть и полмешка картошки.

Я почувствовал, как у Арины дрогнуло плечо. И я заметил, что она едва сдерживала смех. Я сам улыбнулся и покачал головой:

– Честь и совесть при нас. А картошку, если на то пошло, можно прикупить на рынке.

– Ох, молчи уж, – махнула рукой Яблокова, но голос её был мягким, почти ласковым. – Садитесь за стол. У меня в духовке пирог, а в чайнике – сбор. Надёжный, проверенный. От тревожных мыслей помогает.

– Надеюсь, не тот, что вы тестируете на Евсееве? – на всякий случай уточнил я.

Яблокова вскинула брови и возмущённо покачала головой:

– Ничего такого я с ним не делаю! – отозвалась она, глядя так, будто я только что усомнился в её честности как хозяйки и как женщины. – Ладно он не знает, какая я порядочная. Но вы, Павел Филиппович…

Она прищурилась и чуть наклонила голову вперёд, словно вглядываясь, не пошутил ли я. А затем уточнила:

– Неужто и правда думаете, что я стану тратить яд на какого-то дворника?

Я только усмехнулся уголками губ, не отвечая.

– К тому же, – добавила она уже мягче, – коты его любят. Вы заметили? Как только он во двор выходит, так один на плечо, второй под бок прижимается. А ведь котов не обманешь. Они сердцем чуют, кто свой. У них на это интуиция получше, чем у некоторых людей.

Она на секунду замолчала, покачала головой и добавила с заботой:

– Так что чай безопасный. Проверенный. А Евсееву просто полезно. От суеты, и тревог.

– Значит, нам этого же чаю нальёте? – беспечно уточнил я.

– Сначала проверим, как наш дворник проведёт этот вечер, – без тени смущения отозвалась Яблокова, поправляя фартук. – Быть может, этот настой слабит. А нам ни к чему такие приключения среди ночи. Особенно в доме, где призраки и так за троих шумят.

– А как же… – начал было я, но договорить не успел.

– Длинный день требует хорошего варенья, – отмахнулась она с важностью, как будто выдавала лекарский диагноз. – Сегодня принесли в подарок для некроманта. Очень редкое, к слову. Земляничное. И его мы его уже проверили на…

Она запнулась, будто впервые задумалась, стоит ли делиться всей правдой, и на долю секунды даже смутилась. Это было настолько редкое зрелище, что я не сразу понял, что вижу.

– … на призраках, – наконец закончила она. – Всё безопасно. Ни один не пожаловался.

– Потому что они уже мёртвые? – предположил я.

– Вот и не спорят, – невозмутимо ответила Яблокова. – В отличие от некоторых. А чай с душицей для тех, у кого лицо белее скатерти. Подходит почти всем присутствующим.

Яблокова поставила на столик в гостиной фарфоровые чашки из любимого набора с чуть потёртым золотым рисунком по краю. От напитка пахло травой и мёдом, пар тянулся в воздухе тонкой ленивой нитью.

Потом Людмила Федоровна принесла блюдо с булочками – румяные, с глянцевой корочкой, от которой шел лёгкий, сладковатый аромат топлёного масла. За ними – деревянная доска с пирогом: творог, зелёный лук, немного тмина. Вкус детства, если в этом детстве был сад, бабушка и утро без спешки.

Наконец, она поставила в центр стола баночку густого, рубиново-красного варенья с ягодками земляники, аккуратно всплывшими кверху. Варенье будто светилось в стекле, подхватывая отблески лампы.

Я посмотрел на Арину – она уже держала чашку обеими руками, греясь о неё. Поблагодарила хозяйку тихо, почти рассеянно, и, не говоря ни слова, села в кресло. Подогнула под себя ногу, устроившись так, словно в этом доме она была не гостьей, а частью его. В этом её движении было столько спокойной усталости, непритворной домашней степенности, что я невольно выдохнул.

Я опустился в соседнее кресло. Взял свою чашку, согрел пальцы о керамику. Чай был крепче, чем я ожидал.

– Вот так, – сказала Яблокова с довольной улыбкой. – Человека нельзя ругать, пока он не поел. А вы оба устали. Меня не обманешь.

Сама она села напротив, взяла в руки чашку – не ради чая, а чтобы оставить нам компанию.

Я просто выбрал булочку, разломил её пополам, намазал густым, земляничным вареньем, таким, как в детстве. Запах сладости, чуть кисловатый, свежий, как будто только из леса. Мы сидели молча, пили чай и ели простые угощения. Говорить не хотелось. И никто не нарушал уютной тишины.

Спустя время пришлось вызывать машину для Арины Родионовны. Она поднялась, задержавшись у стола чуть дольше, чем было нужно. Поправила салфетку. Допила чай.

– Спасибо вам. За угощение… и за всё остальное. Спасибо, – произнесла она негромко.

Людмила Фёдоровна вдруг замялась. Нахмурилась, будто хотела что-то сказать, но передумала. А потом, почти порывисто, шагнула вперёд и крепко обняла Арину. Затем тут же отступила, будто испугалась, что позволила себе слишком многое.

– Мне несложно заботиться о тех, кто мне дорог, – сказала она, и голос прозвучал хрипло. Затем она гулко сглотнула и, опустив взгляд, занялась чайником, будто это стало очень важным.

Мы не удивились. Иногда она мысленно возвращается в то время, когда считала себя мертвой. Потому никто и не стал делать акцент на этой фразе. Арина просто мягко улыбнулась и кивнула. После этого я проводил её до самой арки. Без спешки. Молча. Плечом к плечу. Воздух был вечерний, тёплый, с лёгким запахом камня и роз, которые цвели под подоконником.

– Я напишу, когда приеду домой, – сказала Арина, устраиваясь на заднем сиденье такси. Голос её был спокойным, но в нем звучала та тихая уверенность, что греет сильнее любого прощального объятия.

– Спасибо, – ответил я. – За поддержку. Мне важно, что вы со мной заодно.

Она чуть кивнула. В её глазах было что-то светлое, простое и настоящее.

– Так и должно быть, – серьёзно произнесла она и протянула мне руку. Я коснулся губами кончиков её пальцев. Легко, почти невесомо.

Дверь мягко захлопнулась, и машина тронулась с места. Я проводил взглядом её задние фары, пока они не скрылись за поворотом, и лишь тогда развернулся.

Воздух во дворе был уже прохладным. Где-то в стороне шуршали шаги, лаяла собака, да кто-то едва слышно стучал по оконной раме.

Я неспешно вернулся во двор.

В темноте дворник продолжал сидеть на скамье, почти сливаясь с вечерней тенью. Фонарь отбрасывал на его плечи мягкое жёлтое пятно света, которое делало его фигуру особенно неподвижной, почти статуей. Я замедлил шаг и подошёл ближе присмотревшись.

– У вас всё хорошо? – осторожно спросил я.

Евсеев чуть повернул голову, не сразу, будто только сейчас вынырнул из собственных мыслей.

– Ногу не чувствую, – с усталым смешком посетовал он.

Я мгновенно насторожился, рука сама полезла в карман за телефоном.

– Что? – спросил я, уже готовый вызвать Лаврентия Лавовича, не разбираясь в деталях.

– Не решаюсь сдвинуться, чтобы не мешать Литру, – быстро пояснил он, кивнув на спину, где восседал кот. – Вот нога и затекла.

Я на секунду замер, а потом выдохнул и с облегчением убрал телефон обратно в карман.

– Да бросьте, – усмехнулся я. – Неужто удобство кота важнее вашего самочувствия?

– Он сегодня особенно ласковый, – почти извиняющимся тоном отозвался Евсеев. – С утра всё вокруг носился, не находил себе места. Я уж подумал, что случиться что-то дурное. А теперь вот прилёг. Устроился.

– Может, он просто просил вашего внимания, – кивнул я. – Но ногу вам стоит всё-таки размять.

– Потерплю, – отозвался он спокойно. – Иногда, знаете, лучше не шевелиться. Сидишь себе, дышишь, смотришь, как ночь опускается на город, и думаешь, что, может быть, не всё так плохо.

Кот тем временем лениво повёл ухом, будто подтвердил его слова, и чуть глубже вжался в шерстяной ворот куртки. И я вдруг понял, что мне тоже не хочется торопиться. Не хочется уходить.

– Однажды вы меня поймёте, – улыбнулся Евсеев, не глядя прямо, а куда-то в тень, притаившуюся под густыми кустами роз. – Придёт день, и на ваших коленях заснёт ваш ребёнок. И вы не шелохнётесь. Даже дышать будете тише, чтобы не потревожить своё сокровище.

Я смущённо пожал плечами. И хотя ответ лежал на языке, вслух ничего не прозвучало.

– Мне Искупитель не дал детей, – тихо продолжил он, уставившись на небо. – И, может, оно и к лучшему.

– Почему? – спросил я неуверенно.

Евсеев усмехнулся. Грустно, без горечи, просто по-человечески.

– А какой бы с меня был отец? – медленно произнёс он и нахмурился. Пальцами осторожно взял опустевшую кружку и поставил её на доску рядом с собой. – У меня душа… не из тех, что умеют быть ориентиром. Усталая она. Больше на пугало похожа, чем на якорь. Я за чужими детьми приглядывать могу. За котами вот… А своего побоялся бы испортить.

Он сказал это спокойно, без жалости к себе. Просто как факт. Как признание, которое уже прожито и принято.

Я не нашёлся с ответом. Только сел рядом, на край скамейки, совсем чуть коснувшись второго кота – Пряника, развалившегося на доске. Он серьёзно взглянул на своего человека не мигая. Казалось, кот размышлял, стоит ли наградить Евсеева своей благосклонностью. Но спустя мгновение всё же соизволил – вытянул шею и потерся лбом о его ладонь. Дворник усмехнулся и погладил питомца вдоль спины.

– Большую часть жизни я не был хорошим человеком, – произнёс он негромко, глядя куда-то в ночь. – Конечно, я не был душегубом… Не воровал, не обижал слабых. Но хмель, – он на мгновение задержал дыхание, – никого не делает лучше.

Кот лениво ткнулся мордой в его пальцы, будто поддакивая. А Евсеев продолжил:

– Пил я… горькую. Не по праздникам, не для веселья – а чтобы день прошёл и не остался в памяти. Не могу даже вспомнить трезвые дни, в которых делал хоть что-то годное. Просто существовал. Топтался. Прятался за усталостью, за погодой, за тем, что «всем тяжело». А на деле просто не знал, зачем живу.

Он замолчал. Не оправдываясь, не выпрашивая сочувствия. Как бывает когда слушатель не станет судить, а рядом свои коты, которые всё равно останутся, даже если ты никому больше не нужен.

– Ты работал, – напомнил я. – Твой бригадир отзывался о тебе как о хорошем работнике.

Евсеев хмыкнул, без насмешки, но и без особого тепла.

– Это потому что я никогда ему не отказывал, – ответил он. – Всегда был готов выйти в смену. Вечно пахал, как проклятый. И в праздники, и в выходные. Без обращения к лекарям, даже когда совсем худо было. А что с того?

Он развёл руками, глядя в темноту двора, будто спрашивал не меня, а тьму, в которой прятались его воспоминания.

– Кто-то мне памятник поставил на площади? Или, может, улицу в мою честь назвали? Я ведь однажды смену в цельную неделю отработал. Сменщики пили по-чёрному, на проходной их не пустили, а работа-то стоять не будет. Ну я и остался. Тогда даже премию дали. И грамоту вручили, с печатью, всё как положено. И бутылку сунули.

Он замолчал, опустил голову, как будто перед ним снова возник тот самый лист с рамкой и сухим текстом благодарности.

– Я ж не с первого дня пьяницей стал. Это всё… постепенно. По чуть-чуть. В эту яму не падаешь – в неё спускаешься, – тихо сказал он. – Медленно, почти незаметно. Думаешь: «Я не такой, не пропащий. Просто день тяжёлый. Просто устал. Просто один стакан – и всё». И вроде бы можно остановиться. Просто не сегодня. Завтра, когда будет повод, когда легче станет. Когда… когда-то.

Евсеев тяжело вздохнул и провёл ладонью по лицу. Рука у него была крепкая, натруженная, пальцы шероховатые. Так у людей, которые всю жизнь что-то держат: лопату, гвоздь или себя.

– А потом оказывается, что завтра давно прошло, – добавил он чуть тише. – И ты уже не тот, кем был. И сил отставить стакан – нет. Потому что с ним хоть как-то, а без него совсем пусто.

Он не смотрел на меня. Просто говорил. Без жалоб, без просьбы о сочувствии. Как человек, который уже всё понял – и простил себе, насколько это возможно.

– Я ведь когда-то был перспективным, – сказал Евсеев после короткой паузы. Голос его звучал глухо. – Бригадир меня продвигал. Говорил: «Учись, тебе бы в мастера пойти. Станешь моим заместителем – я спокоен буду». А потом… перестал об этом упоминать.

Он тихо усмехнулся, но без веселья.

– Я не сразу это заметил. Всё думал – забыл, запарился, потом скажет. А после гляжу – на месте зама уже другой. Тот, кто стакан в кармане не носил.

Он откинулся на спинку лавки, положив ладонь на кота, который не шевелился, будто тоже слушал.

– Мне жаль, – сказал я не ради утешения, а просто потому, что так чувствовал.

Евсеев покачал головой.

– Жалеть надо тех, кто пострадал без вины, – отозвался он негромко. – А мне никто горькую в рот не заливал. Сам заходил в рюмочную. Сам и выползал оттуда, как червь мокрый.

Он выдохнул и прикрыл глаза на миг.

– Знаешь, Павел Филиппович… иногда думаешь – вот бы всё повернуть вспять. Воротиться. Сделать иначе. Но потом вспоминаешь – это ты тогдашний тоже был ты. Со всеми слабостями, с этой самой усталостью, с вечным «потом». И даже если бы снова – не факт, что выбрал бы лучше.

Он замолчал. А кот, до этого тихий, вдруг фыркнул и мягко ткнулся лбом ему в грудь, словно живым весом хотел вытолкать лишние слова. Евсеев чуть усмехнулся, глядя на него.

– Вот, кто меня держит, – сказал он, – на земле. И на скамейке тоже.

Я не знал, что ответить. Слова показались неуместными, лишними.

Евсеев и не ждал слов, продолжив:

– Я по гроб жизни буду вам благодарен, мастер. А может, и после, – с этими словами он покосился на меня с привычным, слегка хитрым прищуром. – А вдруг и после смерти сгожусь на что-нибудь. Или всё ж решусь уйти. Ярослав мне рассказывал многое про межмирье. Говорит, не страшное это место, если идти с чистой душой. Я думал об этом.

– Еще рано, – тихо перебил я его, не меняя интонации. – Надо жить. Смерть придёт сама. И, уверяю, ни один человек от неё не ускользнул.

Он молча кивнул.

– Кто б мне раньше сказал – не поверил бы, – произнёс он. – Что некромант даст мне путёвку в жизнь. А вот как сложилось. Странная штука – судьба.

Он погладил Литра, и кот, будто поняв серьёзность момента, подставил лоб под ладонь.

– Вы должны знать, Павел Филиппович, – продолжил дворник, не глядя на меня. – Пусть вы темный. Пусть некромант. Но есть в вас что-то такое… от чего душа начинает сиять. Это не про свет и не про магию. Это… как когда пускают второй автобус с утра по маршруту и обычным людям становится чуть легче жить.

Он вздохнул и негромко продолжил:

– И каждый, кто приходит к вам – уходит уже другим. Чище. Спокойнее. Может, не сразу, может, не навсегда. Но меняется. И если вы когда-нибудь попросите… хоть о чём-то… или будете нуждаться – эти люди, все до одного, сделают для вас всё, что смогут. Потому что вы того стоите.

Я смотрел на него уставшего, но всё по-своему крепкого. И вдруг понял, что этот вечер с тихим разговором тоже что-то значит. И тоже кого-то меняет.

– Я не прошу… – начал было я, но умолк.

Потому что на мои колени как ни в чём не бывало забрался Пряник. Вальяжно и с достоинством уселся, а потом с удивительной точностью ткнулся носом мне в подбородок. Нагло. Как будто намекал, что и мне надо послужить кошачьей части жителей дома.

Ничего не оставалось делать, как погладить пушистую спину.

– Не зарекайтесь, – не поднимая головы заметил Евсеев. Голос у него был тихий, отстраненный, почти отстранённый. – Может, время ещё не пришло. Вы просто знайте: просить – не значит быть слабым. Для этого тоже сила нужна. Всем, даже самым крепким, иногда нужна помощь.

Мы замолчали.

Где-то над головой в ночном небе мелькнуло движение – тонкие линии упавших звёзд пересекли тьму. Я не успел загадать желания, а Евсеев успел заметить.

– Ух ты, – тихо охнул он, а потом неожиданно вскочил с места. – Простите, Павел Филиппович, но мне пора. Передайте любезной Людмиле Федоровне, что её чай имеет то самое свойство, о котором она подозревала.

Он говорил серьёзно, почти официально, будто выполнял важное поручение. И, не дожидаясь реакции, направился к своему подъезду. Шёл с характерной осторожностью, подволакивая затекшую ногу, но уверенно. Литр изо всех сил старался удержаться у него на плече, не теряя достоинства.

Я проводил их взглядом, а потом посмотрел на Пряника.

Кот флегматично покосился на дверь, за которой скрылся его человек. Потом степенно сошел с моих колен, потянулся и принялся умываться, как будто ничего особенного не происходило.

Тепло от его лап ещё оставалось на ткани брюк. Я снова поднял голову и успел загадать желание под следующую падающую звезду.