Текст книги ""Фантастика 2025-168". Компиляция. Книги 1-34 (СИ)"

Автор книги: Илья Романов

Соавторы: Павел Барчук,Сергей Орлов,Марина Рябченкова,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 244 (всего у книги 339 страниц)

Глава 2
В строю

Софья Яковлевна едва заметно отпрянула. Её глаза, ещё минуту назад полные строгого спокойствия, потемнели, а губы сжались в тонкую, упрямую линию. Она сидела рядом, но я вдруг почувствовал, как между нами вдруг повисло какое-то мрачное молчание. Как занавес, который она сама опустила, чтобы скрыть ту боль, что знала слишком хорошо.

– Нет, – покачала она головой, и голос её прозвучал глухо, но твёрдо. – Ты не сможешь вызвать на дуэль женщину, которая ждёт ребёнка. Она – член твоей семьи. А если решишься на бесчестное убийство… это разрушит не только твою репутацию, Павел…

– Плевать на репутацию, – резко выдохнул я и сжал пальцы в кулак так сильно, что побелели костяшки. И в этом коротком ответе было слишком много: злости, боли, усталости. Всего того, что я прятал за спокойствием, за внешней уверенностью. – Она убила маму. Покушалась на меня. Едва не погубила Фому. Она как бешеная собака. Её нужно… остановить. Чтобы ни в этом мире, ни в том – никогда больше она не посмела совершить подобное…

Слова повисли в воздухе, холодные и резкие. Даже лампа в углу комнаты замерцала.

– Нет, – повторила бабушка. Голос стал резче, чем обычно, как будто сквозь него прорвался страх. – Ты слышишь меня, Павел? Она носит ребёнка. И если твой отец, каким бы стойким он ни был, сможет принять её смерть… гибель ребёнка он не простит. Ни тебе, ни себе. И главное – дитя не виновато. Оно не выбирает родителей.

Я молчал. Хотел было возразить, но язык не слушался. В груди сжалось что-то тонкое, болезненное, похожее на стыд.

– А проклятие… – прошептал я, будто в надежде найти лазейку, которая всё изменит.

– Его можно обойти, – мягко ответила бабушка, и в её голосе снова появилась привычная твёрдость, только теперь она была другой – оберегающей. – Решение есть. Но оно… кардинальное. И, скажу честно, твоему отцу оно точно не понравится. Я поговорю с Александром Васильевичем. Потом расскажу тебе.

– Что за решение? – спросил я с осторожностью.

– Узнаешь позже. А пока, – она поднялась с кресла, – тебе нужно… потерпеть. И не делать ничего. Слышишь? Ничего. Дай нам время. Себе – тоже.

Я кивнул. Сейчас я чувствовал себя не тем, кто принимает решения, а мальчиком, которого остановили в самый важный момент. И, может быть, впервые – правильно.

– А ещё… – сказала она, и её голос стал мягче, по-домашнему тёплым, – проведи время с Ариной. Девочка все эти дни была рядом. Ни на минуту не отходила. Ни сна, ни еды. Только сидела у твоей постели.

Я вздрогнул.

– Сколько я был без сознания?

– Четыре дня, – спокойно ответила она. – Лаврентий Лавович погрузил тебя в транс. Говорит, организм был на пределе. Ещё немного – и тебя не удалось бы вернуть. Ты был почти за гранью, Павел. Яблокова нашла тебя едва живого. Лекарь думал, ты будешь лежать как минимум пару недель. Но ты, как всегда… торопишься. Даже с выздоровлением не можешь подождать.

– Мне казалось, я просто проспал. Может, час…

Бабушка впервые за всё это время улыбнулась. Так как умела только она – не лицом, а взглядом, голосом, всем своим присутствием. В этом жесте было столько любви, что сердце сжалось.

– Тебе снилось что-то хорошее, – сказала она. – Ты улыбался во сне.

Я не ответил. Просто закрыл глаза и тяжело вздохнул. И в этот момент из глубин памяти, будто шёпот сквозь туман, прозвучали слова матери:

«Не вступай на путь, который выбрал когда-то твой отец…»

Когда я снова открыл глаза, бабушка уже поднималась с кресла. Движения её были плавными, сдержанными. Как у человека, который не хочет тревожить слишком рано. Она подошла к двери, но прежде чем выйти, обернулась. В её взгляде было всё – тревога, сила, нежность и боль, которая не затянулась до конца.

– Не приноси в этот мир смерть, мой хороший, – сказала она. – Поверь, это меняет тебя. Ломает что-то светлое в душе. С каждым разом ты теряешь часть себя. Пока не остаётся ничего, ради чего хочется просыпаться. Тогда внутри не селится лютый холод, который ничем не прогнать. Я знаю, о чём говорю.

– Но ты ведь живёшь, – напомнил я тихо, почти извиняясь.

В её лице промелькнуло что-то странное, ранимое. Такая нежность и усталость, каких я прежде не видел. Я приподнялся на локте, не веря своим глазам.

– Мне кажется… – начала она тихо, почти шепотом. – Что я обрела силу некромантки не просто так. Я пришла в этот мир уже… тёмной. Не помня ничего о прошлой жизни, но с душой, полной боли. Гнева. Если бы не твой дед… он сумел меня полюбить. И я захотела ответить ему. Подарить хоть немного тепла. Потом – появился твой отец. Он стал моим светом, спас меня от горя, когда мой супруг погиб. А когда Лилия умерла… остался ты. Моя радость. Мой смысл.

Она на мгновение замолчала, словно собиралась с силами.

– Я знала, что не могу заменить тебе мать. Но хотела быть рядом. Хотела вырастить тебя… дать тебе тепло. Пусть я и не самая лучшая…

– Ты лучшая, – перебил я. – Мне повезло с бабушкой.

Она слабо улыбнулась. И в этой улыбке было всё. Даже то, что не говорилось вслух.

– Если ты правда так считаешь… – она сглотнула. – Ради меня не опускайся во тьму. Если сделаешь это – я никогда себе не прощу. Потому что это будет и мой грех тоже. Моя вина.

Она на секунду задержалась, а потом добавила:

– И, поверь, Павел… Эта Империя не вынесет даже одного по-настоящему тёмного некроманта. А сразу двое… разорвут её. А значит, мы погубим всех, кого любим. Пока мы остаемся собой – мы их любим. Потом мы перестанем быть людьми и станем для родных наказанием.

Она развернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. А я остался один – с тишиной и с её голосом, который ещё долго звучал в ушах. И пониманием: как бы мне ни хотелось вернуться на путь мести – теперь я осознал, что не имею на это права.

* * *

Дверь открылась почти неслышно. Лишь скрип петли и лёгкое движение воздуха подсказали мне, что кто-то вошёл. Я повернул голову и увидел Арину Родионовну. Она была в простом платье, в домашних тапочках, с распущенными волосами, которые лёгкой волной спадали ей на плечи. Лицо у девушки было бледным, а глаза усталыми.

Она закрыла дверь за собой, не говоря ни слова, прошла к кровати. Затем медленно села на край, так, будто боялась потревожить меня своим весом. Или не была уверена, что имеет на это право. Я чуть подался вперёд, чтобы сказать ей что-нибудь. Быть может, о том, что я рад её видеть, что всё уже хорошо, но только не успел.

Она вдруг резко всхлипнула и закрыла лицо ладонями. Слёзы пришли без предупреждения. Тихо, с надрывом. Без крика, без рыданий, но от этого стало только больнее. Как если бы душу рассекли острым ножом.

Я сел ровнее, медленно, чтобы не спугнуть Арину. Протянул руку, осторожно коснулся её плеча, затем провёл пальцами по её волосам. Сделал это мягко, будто гладил воду. Её тело дрожало. Она не смотрела на меня, просто сидела, уткнувшись в ладони, и, кажется, пыталась собраться, но не могла.

– Тсс, – прошептал я. – Всё хорошо. Я здесь. Всё уже позади.

Она покачала головой, и голос её прозвучал глухо:

– Ты был на грани, Павел… – Она выпрямилась, и слёзы всё ещё блестели на её щеках. – Я сидела здесь, держала тебя за руку и понимала, что, возможно, ты не проснёшься. Что мне просто… некого будет больше ждать. Нечего будет держать. Я не могла ни есть, ни спать. Просто считала вдохи. Твои. Свои.

Я взял её ладонь, вложил в неё свою. Её кожа была прохладной. Я не стал спорить, не стал говорить, что всё обошлось. Потому что знал, что для неё это был не просто страх. Это была утрата, которую она почти успела принять.

– Я буду осмотрительным, – сказал тихо, глядя ей в глаза. – Обещаю…

Она резко выдохнула, словно вытолкнула из легких что-то лишнее, накопившееся внутри.

– Не обещай мне того, чего не сможешь исполнить, – проговорила она сурово.

– Арина…

– Я не верю тебе, – перебила она. Не с упрёком, а с грустью. – Я уже смирилась, Павел. Я знаю, кого выбрала. Того, кто думает не о себе. Который идёт туда, где страшно. Где опасно. Где не прощают ошибок. Я понимаю. Но… всё равно страшно.

Я молчал. Она снова опустила глаза, уронила голову, и я вновь провёл ладонью по её волосам, осторожно, медленно. Мы сидели рядом, плечо к плечу, дыхание к дыханию, и я чувствовал: это больше, чем просто тревога. Это – любовь, которая боится потерять.

– Я не жалею, – вдруг сказала она. – Ни на секунду. Даже если снова будет больно. Даже если ты уйдёшь, не сказав, когда вернёшься. Даже если однажды не возвратишься вовсе. Я всё равно не отступлю. Потому что когда ты рядом, мир дышит по-другому. Ты мой некромант.

Я осторожно притянул её ближе. Она не сопротивлялась. Просто прижалась к моей груди щекой и замерла. И в этот момент я понял: она приняла мой путь. Не потому что ей легко, а потому что она сильная. Сильнее, чем я думал. И потому что любит. Мне ужасно хотелось сказать ей о своих чувствах. Но отчего-то показалось, что если я сделаю это сейчас, то все испорчу. Отравлю этот момент болью и страхом. И не смогу потом все исправить.

– Я не заслужил такую, как вы, – тихо прошептал я, надеясь, что сейчас этого хватит.

Девушка хмыкнула, но не стала ничего отвечать. Мы так и сидели. Без слов. А за окном начался дождь, будто всё, что не мог сказать я, говорил он – каплями по карнизу, ритмично, ласково, как сердце, которое всё ещё билось. Ради неё. Ради нас.

– Пойдёмте ужинать, – тихо предложила девушка, когда из-за двери донесся звон ложек.

– Что на ужин? – глухо уточнил я, совершенно не испытывая аппетита.

– Что-то горячее, – вздохнула моя невеста и подняла ко мне лицо. – Фома ужасно волнуется. Думает, что на самом деле вам хуже, и Лаврентий Лавович схалтурил. Хотя призраки его успокаивают. Но вы же знаете нашего Фому. Он пока сам не увидит – не успокоится.

– Мне надо одеться. Не идти же в пижаме… – смущенно пробормотал я.

– Бросьте, вы дома. И тут все свои. Вот завтра вы можете снова начать быть важным адвокатом. А сегодня…

Я мягко погладил ее по щеке.

– Главное, не помереть в пижаме. А то меня потом Яблокова будет изводить этим до конца времен.

Я медленно поднялся, сунул стопы в тапки. Арина быстро шмыгнула в ванную комнату и вернулась с расческой. Она наскоро привела мои волосы в порядок.

– Так лучше, – усмехнулась она и направилась к двери.

Я вышел из комнаты, придерживаясь за стену. Ноги всё ещё казались чужими и тяжёлыми, как после долгой лихорадки. Но около меня была опора – крепкая, живая. Арина Родионовна шагала рядом, не обгоняя и не подталкивая. Её пальцы лежали на моём локте крепко, но бережно. В глазах ее не было ни тени жалости. Только спокойная решимость. Та самая, что не требует слов и сильнее любого охранного плетения.

Кухню наполнял мягкий, почти вечерний свет. Лампа под потолком горела ровно, отбрасывая тёплое золотистое сияние на старые, полированные временем доски стола. За столом уже собрались. Кроме живых здесь топтались призраки, которые при виде меня заулыбались.

Яблокова хлопотала у плиты. На ней был передник с голубыми цветочками, а волосы собраны в привычный узел – упрямый, как она сама. На лоб выбивалась прядь, и она отбрасывала ее от лица, пока ловко нарезала пучок зелени на деревянной доске.

Из кастрюли, стоящей на огне, доносился запах чего-то томлёного, мясного, с ноткой чёрного перца и сливочного масла.

Бабушка – вся собранная, в своем привычном строгом платье и с неизменной чашкой чая стояла у окна. Фома нахохлился в углу, рассматривая собственные пальцы.

Лаврентий Лавович сидел на стуле, натирая салфеткой ложки, выложенные в ряд на краю стола. Он поднял голову и, увидев меня, прищурился с улыбкой:

– А вот и наш герой.

Фома отлип от спинки стула, потянулся было встать, но потом только дёрнулся, как совестливый мальчишка, который не знает, нужно ли бежать навстречу или делать вид, что ничего особенного не происходит.

– Осторожно, – шепнула Арина, и мы вместе подошли к столу. Она помогла мне опуститься на стул.

Я сел, и стол вдруг показался непривычно большим. Словно за эти несколько дней он сделался выше, шире. А может, я после последних событий стал меньше. Передо мной тут же появилась тарелка. Глубокая, с золотистым ободком по краю, а в ней блестел масляными каплями наваристый суп. Домашняя еда, которая не лечит раны, но возвращает к жизни.

Никто не спрашивал, как я. Не смотрел с жалостью. Не напоминал о случившемся. Никто не делал вид, что сегодня особый вечер. И в этом было всё – забота, понимание, принятие. Всё продолжалось, будто я просто вернулся после долгой прогулки.

– Фома, ну рассказывай, – попросила Яблокова, разливая чай по чашкам. – Что за история у тебя случилась сегодня на рынке?

Питерский хмыкнул, как будто ждал этого вопроса.

– Да что рассказывать… Я, значит, за мясом пошёл. Подхожу – улыбается один такой. Говорит: еще теплое. А сам глазки в сторону. Я говорю: дайте лопатку. А он мне тычет – серое, прожилками. Я как понюхал – чуть не окосел. А он: «Это особая порода, благородное мясо, свежее, утреннее». Я ему: «Это утро было два дня назад». Продавец хотел было скандал закатить, а ему другой торгаш шепнул, что не стоит ругаться с помощником некроманта. А не то его мясо назавтра уйдет прямо с прилавка.

– Помогло? – тотчас уточнил лекарь.

– А то. Тут же для меня нашлось свежее мясо. Да такое, из которого не стыдно знатную похлебку сварить для нашего Павла Филипповича.

Смех прокатился по столу. Тихий, щадящий, как вечерний дождь. Яблокова покачала головой:

– Я ж тебе говорила, не ходи к тем лавочникам. Они и котлету из гвоздей слепят, если дело к вечеру. Надо к ним на рассвете идти. И сразу намекнуть, что ты не дурак, а потому можешь несвежим мясом и по морде двинуть.

Бабушка поставила чашку на блюдце и неожиданно заметила:

– А на днях, между прочим, подорожали ковры. Снова. Азиатские. Те, что с восточными узорами. Говорят, теперь мода на серые – жутко унылые и без воображения.

– Ох, – протянул Лаврентий, закатывая глаза. – Эти новости доведут до беды. Что за время пошло – всё дорожает. Моя экономка тоже недовольна этой новостью с коврами. Принялась закупать соль и спички. И мне совершенно не понять, какая связь между коврами и солью.

– Вы слишком молоды, чтобы это понимать, – усмехнулась княгиня. – Народ у нас любит делать запасы. И довольно часто поводы и впрямь имеются.

Яблокова пожала плечами и вдруг выдала:

– Ничего. Ковров у нас и так – на два поколения вперёд. Хватит и на свадьбу, и на поминки, и на всё, что между. У меня в кладовой стоят красные. Те, которые деткам нравятся – с завитушками.

– Чтобы сказки не читать на ночь, – хмыкнула Софья Яковлевна.

За столом снова зазвучал тихий смех. Арина ласково коснулась моего плеча, как бы напоминая: ешь. Я взглянул на неё. Она улыбнулась, и в глубоких глазах светилось спокойное счастье. Я посмотрел на Фому, на Лаврентия, на бабушку, которая зачем-то уже вытирала чистую ложку. На Яблокову, бормочущую себе под нос что-то про халатность торговцев. И вдруг понял: моя жизнь была здесь. Сидела за этим столом. Пряталась в тёплой лампе над головой, в шорохе воды в чайнике, в заботливых взглядах, в шумном рассказе Фомы, в лёгкой, нарочито спокойной иронии бабушки, в запахе пирога, касании Арининой ладони, в тихой поддержке призраков.

Я поднял ложку, зачерпнул суп. Он был горячим, терпким, с лёгкой остротой перца. И когда вкус разошёлся по нёбу, я вдруг ощутил, как в груди расправилось что-то тёплое.

Мне есть для чего жить. Есть для кого оставаться собой. Есть за что держаться в этом мире.

И пусть впереди ждали разбирательства с «Содружеством», разборка с Маргаритой и множество других проблем, но сейчас, в этой комнате, за этим столом, где пахло хлебом и укропом, я был жив по-настоящему.

Глава 3
Внезапный визит

Я проснулся от запаха свежеиспечённого хлеба, который, казалось, только вынули из печи, и теплого, насыщенного настоя зверобоя. Видимо, Яблокова с самого утра колдовала на кухне, тихонько позванивая посудой.

Кажется, Людмила Фёдоровна была этому по-настоящему рада тому, что в доме собралось много людей. Вчера она нехотя проводила бабушку. Долго держала ее у дверей, словно не желая отпускать, о чём-то шепталась с ней в прихожей, и только потом закрыла за ней дверь. Но Арину Родионовну Яблокова не отпустила. Сказала, что в доме слишком много мужчин, и если оставить её одну, то будет «неловко и не по этикету». Арина только усмехнулась и осталась ночевать в её комнате.

Я встал с кровати, добрел до ванной, наскоро привел себя в порядок и вышел в гостиную, где встретил Фому, который сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и читал газету. Но заметив меня, быстро положил прессу на стол и произнес:

– Доброе утро, вашество. Как спалось? Как себя чувствуете?

– Доброе, – ответил я и сел за стол. – Чувствую себя прекрасно. Спалось тоже отлично. Без сновидений, как и положено некроманту.

– О как, – пробормотал Фома и почесал затылок, взлохматив пятерней волосы. – А я думал, вам снится Преисподняя, трон Темной Девы, что правит тем миром, и толпы мертвецов, которых вам надобно пересчитывать и регистрировать.

Мы рассмеялись, а я почувствовал, как напряженность в воздухе вдруг резко разрядилась. Осмотрелся по сторонам и уточнил:

– А где Арина Родионовна? Она еще спит?

Фома покачал головой:

– Вскочила с утра пораньше, наскоро выпила чаю и тут же ушла в приемную. Сказала, что до завтрака займется работой. У нее там какие-то бумаги не разобраны.

Из гостевой комнаты вышел Лаврентий Лавович. Лекарь выглядел немного заспанным и растрепанным. Он внимательно осмотрел меня с видом заведующего лабораторией, и произнес:

– Выглядите намного лучше, мастер Чехов.

– Спасибо, – ответил я. – Вашими стараниями.

– Это хорошо, – рассеянно пробормотал лекарь и провел пятерней по волосам, взъерошив их. – Потому что сегодня мне придется ненадолго вас покинуть. Если что-звоните. Я мигом приеду.

– Но вы ведь вернетесь, да? – вмешался Фома, скрестив руки на груди. – Потому что нет ничего важнее, чем здоровье некроманта. Я вам как шаман говорю.

– Я приеду, как только смогу, – торопливо ответил Лаврентий, застёгивая пуговицу на манжете. – Но правда, на сегодня слишком много вызовов.

– Вот так и доверяй целителям, – пробурчал Фома и глубоко втянул носом воздух, уловив запах пирогов.

Возникшую тишину разорвал резкий звонок телефона. Такой громкий, что все непроизвольно вздрогнули. Этот звук исходил из кармана пиджака Фомы, и я осторожно уточнил:

– У тебя новый аппарат.

Питерский кивнул. Вынул телефон из кармана, уставился на экран, а затем встал с кресла и быстро отошёл к окну. Принял вызов и понизив голос, начал что-то объяснять.

Лекарь тем временем виновато посмотрел на меня:

– Простите, Павел Филиппович… Мне и впрямь пора. Если почувствуете недомогание, даже самое легкое – сразу звоните.

– Всё в порядке, – махнул я рукой. – Вас подвезти? Гриша наверняка свободен и донесет вас до нужного адреса. Как он говорит, «с ветерком».

Лицо лекаря вытянулось, и он резко замотал головой:

– Нет-нет. Я на трамвае. Мне это привычнее. И… спокойнее. Слишком много лошадей под капотом машины у вашего Гришани. А еще он любит лихачить. Так и на столе прозекторской оказаться недолго.

Спорить я не стал. И лекарь направился к выходу из гостиной.

Но у двери его перехватила Людмила Федоровна.

– Большое вам спасибо, что отреагировали на просьбу одинокой женщины и прибыли на помощь, – с улыбкой произнесла она, и я увидел, как Яблокова незаметно сунула в карман пиджака лекаря конверт, а в руки свёрток в вощёной бумаге.

– Людмила Фёдоровна… – смутился целитель. – Не надо…

– Не спорьте, юноша, – возразила она. – Жалованье вам положено по договору. А в свертке пирожки. Вы не стали завтракать и наверняка не успеете пообедать. Даже не догадаетесь заглянуть в булочную. А работать на голодный желудок вредно. Вы нам нужны полным сил.

– Святая женщина, – выдохнул он.

– Никому не говорите, – фыркнула Яблокова, но ее глаза заблестели. – Репутацию мне ещё портить не хватало.

Лекарь смущенно опустил взгляд и поспешно выскочил из гостиной.

– Вы совсем засмущали светило медицины, – заметил я.

Яблокова только хитро улыбнулась:

– Завтрак скоро будет готов.

Фома, который как раз закончил разговор по телефону, подошел к столу и покачал головой:

– Увы, но позавтракать я не смогу. На службе возникли неотложные дела. Вы здесь справитесь, вашеств… Павел Филиппович?

Я улыбнулся:

– Все в порядке. Я просто немного приболел. И даже слегка выздоравливаю.

– Ну и славно, – кивнул Фома. – Идите на поправку. И не напрягайтесь. Я попытаюсь заехать вечером. Но сами понимаете.

– Прекрасно понимаю, – ответил я. – Государева служба не имеет четкого графика.

– Это точно, – подтвердил Фома и направился к выходу, оставив нас с Яблоковой одних.

– Ты ведь не станешь сегодня работать? – прозвучал суровый голос Людмилы Федоровны, как только на лестнице послышались тяжелые шаги Питерского. – Приём отменили. Всех посетителей перенесли на неделю. Арина с утра обзвонила всех, кто мог бы появиться без записи. Мир не рухнет, пока ты пару дней поваляешься в кровати. Особенно если учесть тот факт, что после выпуска адвокат Чехов почти без выходных помогал всем, никому не отказывая в помощи.

– Не буду, – заверил я соседку. – Просто посмотрю документы в кабинете.

Яблокова поджала губы и недоверчиво взглянула на меня:

– Завтрак через двадцать минут, – напомнила она. – И я буду ждать вас вместе с Ариной Родионовной на кухне.

Я кивнул, принимая условия Людмилы Федоровны, и направился в кабинет. Нечаева уже ждала в приемной. Она сидела за столом, перебирая бумаги лежащих перед ней папках, и время от времени делала пометки в журнале. Но когда я спустился в приемную, она оторвалась от своего занятия и взглянула на меня:

– Доброе утро, – с улыбкой произнесла она и тут же участливо спросила. – Как вы себя чувствуете?

– Отлично, – ответил я, подходя к ее столу. – Я в порядке.

Её пальцы едва коснулись моей ладони. Случайно. Почти незаметно. Но от этого прикосновения стало чуть теплее. Но мгновение было недолгим. И я с трудом удержался от ругательств, когда Василий высунулся из стены и подмигнул мне с невинной наглостью.

– Вы в кабинет? – тут же уточнила Нечаева, тоже заметив призрачного гостя. – Я сделаю вам чай.

– Спасибо.

Я пересек приемную, вошёл в кабинет и опустился в кресло. А через несколько минут в помещение вошла Нечаева, которая держала в руках поднос с чайником и чашкой.

– Вот.

Она поставила посуду передо мной и добавила:

– Я буду в приемной. Нужно кое-что доделать.

– Людмила Федоровна сказала, что через пятнадцать минут будет готов завтрак, – предупредил ее я. – И если мы не явимся…

Арина Родионовна округлила глаза и приложила ладони к щекам в притворном ужасе:

– Тогда нужно поторопиться, чтобы не навлечь на себя ее гнев, – произнесла она и вышла из кабинета, оставив меня одного.

Я же налил в чашку отвар, сделал глоток и откинулся на спинку кресла. Покосился на лежавшую на углу стола папку, на которой было аккуратным почерком написано «Содружество». Но сейчас агрохолдинг волновал меня меньше всего. Я хотел в тишине и одиночестве подумать про Маргариту. Она нашла очень удобное место, чтобы спрятаться. Там, куда сложно отправить призрака, и пробраться самому. Но пока она там, могут пострадать люди. Как едва не погиб Фома, когда наемники взорвали «Империал».

Размышления прервала хлопнувшая входная дверь. И тихий голос в приемной. И я удивленно поднял бровь: Людмила Федоровна вроде обмолвилась, что прием отменен. И…

– Павел Филиппович, – голос Арины Родионовны прозвучал приглушённо. – К вам приехал князь Чехов.

От этих слов мир на мгновение замер. Отец, который всегда был пунктуален, прибыл без предварительного звонка. Словно бы в спешке. Скорее всего, дело очень важное. И если бабушка рассказала ему про Маргариту, мне предстоял тяжелый разговор.

– Иду.

Я сделал глоток отвара, не спеша встал с кресла, словно пытаясь оттянуть минуту, когда я все же покину кабинет. Подошел к двери, толкнул ее и вышел из помещения.

Отец стоял в приемной. Собранный и серьезный. Безупречный тёмный костюм, перчатки в руке, трость в ладони. Он редко ее носил с собой, и это значило, что князь волновался. Его лицо оставалось спокойным. Но его глаза безошибочно выдавали эмоции, которые овладели этим человеком. А еще он старался не смотреть на меня. В момент, когда я появился в дверях, взгляд его скользнул в сторону, задержался где-то на часах, на лампе, на углу стола – только не на мне.

– Доброе утро, – произнёс я, нарушая тишину.

Он кивнул. Немного запоздало. И только потом выдавил:

– Здравствуй, Павел.

Голос был чуть хриплым. Сдержанным. Почти чужим. И я приоткрыл рот от удивления. Я ожидал многого, но не такой реакции.

– Ты прибыл как раз вовремя. Людмила Федоровна обещала подать вкусный завтрак.

Я попытался было улыбнуться, чтобы разрядить обстановку, но улыбка вышла натянутой. Неестественной.

– Сперва я хотел бы с тобой поговорить, – глухо ответил он и добавил. – Наедине.

Я кивнул и жестом пригласил его в кабинет. Филипп Петрович прошёл, не касаясь ничего, будто боялся что-то испортить своим присутствием. Сел на край кресла.

– Как ты? – спросил он, по-прежнему избегая смотреть на меня.

Я пожал плечами:

– Выжил и даже пришел в сознание. Уже неплохо.

Старший Чехов снова кивнул. Механически, словно болванчик. Опустил глаза на руки, переплёл пальцы, крепко сжал их. Молчание затянулось, но я не спешил его прерывать. Он сам должен был начать.

– Я… – выдохнул наконец отец, и голос его дрогнул, но остался в границах привычной строгости. – Я не знал. Я не знал, что всё зашло так далеко. С Маргаритой. С этим… проклятием. Я должен был понять. Должен был остановить. Но…

Он замолчал. И я вдруг заметил, как побелели костяшки на его пальцах. Князь не знал, как говорить об этом. Он не умел просить прощения. Но даже молчание его сейчас кричало громче слов.

– Я подвёл тебя, сын – глухо сказал он, глядя в пол.

Я не знал, что ответить. В груди поднималось что-то тёплое и горькое. Как боль, которая уже стала частью тебя. Я просто смотрел на него. На человека, который всегда был каменной глыбой, стеной. А теперь сидел передо мной и не мог на меня посмотреть.

– Я виноват перед тобой, – продолжил он. – И не знаю, как это искупить. Как это все исправить. Да и не уверен, что вообще смогу это исправить. Но… я хотел, чтобы ты знал. Я здесь. Если ты скажешь, что мне уйти – я уйду.

Отец не договорил. Просто замолчал, и снова взгляд скользнул в сторону. Не на меня. На штору, на щель между книгами, на что угодно, только не в мои глаза.

А я вдруг понял: он пришёл, наплевав на гордость неумением признания своей неправоты. Пришел с тем, что раньше бы старший Чехов назвал слабостью. И, может быть, именно в этом – всё искупление, на которое он способен.

Я смотрел на отца ещё несколько секунд. На его напряжённую спину, на стиснутые в замок руки. Он сидел, будто отгородился от всего: от мира, от меня, от себя самого. А потом я тихо прошёл через комнату и опустился рядом с ним – на пол, на пятки, как когда-то в детстве, когда приходил к отцу с глупым страхом или раной на коленке. Только теперь страх был не мой.

Тогда он гладил меня по голове и терпеливо все объяснял. А теперь я смотрел на него снизу, словно с другой стороны. И внезапно понял: я больше не мальчик, который ищет, за что держаться. Я стал тем, кто может сам подать руку, чтобы помочь.

– Мы оба оказались жертвами, – сказал я спокойно. Тихо, но с той внутренней ясностью, что приходит после долгих сомнений. – Это не твоя вина. И никогда не была. Ты не мог знать. Не мог остановить. Ты просто жил. Делал, как считал правильным. А иногда пытался выжить. Времена были такие. Я это знаю.

Он будто сжался ещё больше. И, не отвечая, медленно закрыл лицо ладонями. Словно не хотел, чтобы я видел, как в нём сдвигается что-то старое, с трудом поддающееся движению. Не знал, как выдержать эту простую фразу. И я вдруг понял: ему больно от неё. Потому что отец хотел, чтобы вина была – чтобы было что искупить. Что-то, что он мог бы исправить.

Но я не стал ни трогать его за плечо, ни говорить больше. Просто остался с ним. Сидел на корточках, как взрослый рядом с ребёнком, которого нужно не убедить, а просто быть возле него. И в этом молчании было странное чувство. Будто всё вдруг поменялось местами. И я стал взрослым. А отец тем ребенком, кому сейчас очень страшно. И, может быть, впервые в жизни между нами не было ни расстояния, ни титулов, ни теней обид. В адвокатском кабинете были двое: отец и сын.

Дверь скрипнула, и в проёме помещения появилась Людмила Фёдоровна. Волосы ее были собраны в небрежный пучок, но с прядью, словно случайно прикрывающей тонкий шрам. Она шагнула внутрь и замерла.

Я всё ещё сидел у кресла, на пятках, чуть наклонившись к отцу, который закрывал лицо руками, будто пытался собрать себя обратно. В комнате стояла тишина, мягкая, почти теплая. И когда Людмила Фёдоровна увидела нас, её глаза на миг округлились, а затем она осторожно начала пятиться, будто испугалась нарушить что-то очень личное.

Но замешательство длилось лишь миг. Она быстро вернулась к себе, к привычному тону – но голос всё же дрогнул, стал чуть тише:

– Утренний чай и завтрак готов. И я… думаю, что Филиппа Петровича можно позвать в гостиную и попить чаю.

Князь чуть дёрнулся, резко опуская руки и выпрямляясь в кресле. В голосе его прозвучала усталость, скрытая раздражённость, смешанная с привычной отстранённостью:

– Благодарю, но я прибыл не за этим.

Он всё ещё избегал смотреть на меня. Будто пытаясь вернуть себе контроль. И стать тем строгим, упрямым, властным начальником охранного отделения, которого я помнил. Но у него не выходило..

– Так никто и не говорит, что вы прибыли за этим, – с нажимом ответила Яблокова. – Я просто предлагаю чай, как того велит социальный протокол. И как делают гостеприимные хозяева, которые рады гостю.

Отец открыл было рот, чтобы ответить, но Яблокова раздраженно его перебила:

– И учтите: отказа я не приму. Хороший чай уместен в горе и в радости. И не надо вам сидеть в этом кабинете, словно вы чужой. Идемте в гостиную, как и положено своим.

Я посмотрел на неё. И вдруг увидел в стоявшей в дверях женщине не соседку, не хранительницу дома. А кого-то другого. Кто отчего-то хочет помочь отцу.

Я поднялся с пола и мягко коснулся локтя старшего Чехова:

– Пойдём. Иначе клянусь Искупителем, она выльет нам обоим на головы этот чай. Чтобы до нас быстрее дошло. А потом спокойно заварит новый. И предложит его с той же улыбкой.

Князь удивленно вскинул брови, уголки губ дрогнули. Отец взглянул на Людмилу Федоровну. Взгляд был тёплым, чуть удивлённым. Он будто только сейчас с его глаз спал морок, и отец увидел её по-настоящему.