Автор книги: -Joy-
сообщить о нарушении
Текущая страница: 124 (всего у книги 275 страниц)
Он порывисто оглянулся. Като хихикал, перебирая перо, Уоррингтон свесил кисти рук, словно собачьи лапы и задышал, высунув язык. Красивая Хлоя тоже смеялась, но поймав взгляд Ремуса, надменно хмыкнула и отвернулась.
«Откуда они знают?!» — в панике пронеслось в мозгу.
Внезапно Ремуса прошиб ледяной пот — он вошел в кабинет Джекилла вчера... но не слышал, как клацнул замок закрывающейся двери.
Он прикрыл её.
Но не запер.
Просто прикрыл!
Леденея от ужаса, Ремус скомкал рисунок и бросил обратно, но теперь весь остаток урока он обмирал от ужаса всякий раз, когда слышал у себя за спиной смешок.
Если они кому-нибудь скажут... если они скажут Джеймсу... или Сириусу...
Он представлял себе их лица в этот момент...
Мерлин, нет...
Но может не скажут?
Да, черта с два эти будут хранить его секрет.
После урока Ремус быстро сгреб свои вещи и торопливо ушел.
День седьмой, восьмой, девятый и десятый
Ремус сидел в своей спальне. Безвылазно.
Парням он говорил, что плохо себя чувствует — конечно, их так просто не проведешь, они видели, что с ним творится, но Ремусу все же удавалось спровадить их на уроки.
Сам он выйти не мог. Он боялся. Снова и снова он видел лица слизеринцев и всё внутри сжималось. Он не мог заставить себя выйти даже на обед — Бродяга приносил ему еду, но Ремус не мог есть.
Раз двадцать парни пытались выяснить у него, что произошло, но Ремус не мог ничего им сказать. Они бы начали его презирать. Нет, так бы они, конечно, отшутились или попытались его утешить. Но на самом деле...
Нет, он бы этого не вынес.
И парни, чувствуя, как он отдаляется от них, перестали спрашивать.
И отдалились. Ремусу было больно видеть, как они уходят втроем каждый день и, наверняка, классно проводят время, но так даже лучше.
Ведь с самого начала было понятно: у оборотня не может быть друзей.
Один раз пришла Макгонагалл и привела с собой доктора Джекилла. Он стучал, говорил что-то, но слышно было плохо, да и не хотелось больше ни с кем говорить, поэтому Ремус отозвался страшным, сиплым голосом и сказал, что простудился, потому не может выйти.
Он понимал, что таким образом только больше привлекает к себе всеобщее внимание.
Но если он выйдет теперь, слизеринцы с него живого не слезут.
И тогда узнают все.
А он этого не переживет.
Поэтому он продолжал сидеть на постели.
И снова разбирал себя на части, потому что теперь даже увещевания доброго доктора Джекилла ничего не стоили.
День одиннадцатый
В окно постучалась сова и тут же улетела. Ремус только успел уловить росчерк черных перьев в завесе дождя. Чёрный филин.
У кого был чёрный филин?
Ремус повертел в руке чистый, не подписанный конверт и разорвал плотную, хорошую бумагу.
На постель упал снимок и записка.
Первой Ремус прочитал записку. Там было всего одно слово:
«Заводит?»
Он взял снимок — на карточке пускала слюни мелкая пучеглазая собачонка.
Глаза ожгло слезами. Ремус скомкал и конверт, и записку, и снимок, порвал их, захлебываясь слезами и поскуливая от ярости и обиды.
Мерлин, ну за что ему всё это?!
Он вцепился в волосы, качнулся взад-вперед на своей постели и зарыдал.
За что они так с ним?! За что?! Что он такого сделал им всем, откуда эта жестокость?!
Ремус рыдал, давился слезами, задыхался, но никак не мог это остановить.
Сколько он так просидел?
Неизвестно. Время измерялось количеством отметин от ногтей, которые оставались на его щеках, плечах и коленях.
Нет, так больше продолжаться не может.
Он должен выйти отсюда. Выйти и доказать, что ему наплевать на все их шутки, издевки и всё остальное.
В конце-концов.
Он чертов оборотень.
Он может убить их всех.
А если о его проблемах начнут трепаться — в следующее полнолуние он разыщет в лесу волков и уйдет с ними в колонию.
Туда, где начался его персональный ад.
Он вышел из своей комнаты, в понедельник, пятого декабря.
В тот день пошел первый снег — казалось, что за окнами летают жирные белые мухи.
Ремус безучастно пялился на него в окно класса трансфигурации и даже не пытался слушать профессора Макгонагалл.
А потом к доске вызвали Като и Мальсибера.
— Не могу, профессор, — ответил Мальсибер на просьбу профессора превратить друга в собаку.
— Вы не выучили урок?
Мальсибер улыбнулся — так мерзко, как он один умел.
— Ну что вы, я знаю эту теорию назубок... но...
— Да, профессор, вдруг в нашем классе присутствует какой-нибудь ярый зоофил? — взгляд Като, блуждая по классу, пару раз обжег Ремуса. — Я не хотел бы стать его жертвой.
Его слова потонули в веселом смехе слизеринцев — который мгновенно прекратился, как только Макгонагалл хлопнула по столу ладонью.
— Крайне остроумная шутка, благодаря которой ваш факультет теряет десять баллов, — сухо молвила она в наступившей тишине.
Катон не выглядел особенно расстроенным — он добился, чего хотел.
Но Ремус скорее съел бы свои уши, чем показал, что его это задело.
Он только хмыкнул и покачал головой, когда Нотт прошел мимо.
Сириус, сидящий с Джеймсом за одной партой в среднем ряду, проводил Нотта взглядом, затем пихнул Джеймса локтем и написал что-то на куске пергамента.
Ремус смежил веки.
Замечательно.
— Мисс Маккиннон, мистер Поттер, к доске, задание то же.
Следующим уроком в тот день были заклинания, а там никого ни во что не надо превращать — так что на урок Ремус шел более-менее спокойный.
Студенты рассаживались по ступенчатой полукруглой аудитории.
Лили, проходя мимо с Алисой и Марлин, оставила их и задержалась:
— Ты как, Ремус? — спросила Эванс, вглядываясь в Ремуса серьезными, чуть прищуренными глазами. Она обнимала книжки обеими руками — словно загораживалась от Ремуса щитом.
Его лучшие друзья теперь боятся к нему подходить.
Впрочем, он сам этого добавился.
— Нормально, — Ремус бросил свои книги на парту и сел.
Лили не осталось ничего, кроме как пойти дальше.
Профессор Флитвик развернул чарами доску и громко ахнул.
Все разговоры разом стихли.
На доске красовались два совокупляющихся волка. Один из них был в школьном галстуке и его волосатое достоинство было прорисовано с особенным злорадством.
Поверх рисунка тянулась надпись:
«Ремус Дж. Люпин — Староста. Волк. Зоофил»
Ремус не помнил, как он оказался в школьном дворике.
Он бежал, бежал и бежал, через весь замок, как можно дальше от класса Заклинаний.
Он бежал так, что кололо в боку и заходилось сердце, но остановился только, когда поскользнулся на замерзшей луже во дворе и чуть не упал.
Несколько бесконечно долгих мгновений он пытался восстановить дыхание и стоял под снегом, прижимаясь горячим лбом к холодной стене мародерского «насеста».
Кровь стучала в висках, глаза были плотно зажмурены, в ушах всё ещё стоял звенящий хохот...
Всё кончено.
Теперь вся школа об этом узнает.
Ему нельзя здесь оставаться.
Он должен уйти.
Ремус открыл глаза и, выдыхая целые облака пара, поглядел на «насест».
Джим-Сохатый... Бродяга, Питер...
Принятое решение отдавалось тупой болью в сгибах пальцев.
Решение складывалось как паззл: подняться наверх — к черту чемодан. Одеться потеплее. Взять еды и денег. Через замок — в лес. На юг — туда, куда уходили волки...
— Не плачь... что ты как девчонка... возьми себя в руки... ну же... хватит! — шептал Ремус, сжимая кулаки. Ногти так глубоко входили в ладони, что было больно.
Кое-как справившись с собой, он утер лицо, обхватил себя руками и направился в замок... как вдруг на него обрушился последний удар.
Они стояли в каменном коридоре, там, где их никто не мог бы увидеть — все ученики спешили в Большой зал и никому бы не пришло в голову вылезать на холод.
Джекилл тихо говорил о чем-то с Валери, мягко жестикулируя, а она смотрела куда-то вниз и вбок, изредка кивая. Ремус успел только отметить, что она как-то непривычно плохо выглядела, словно заболела или ещё что, а потом Джекилл вдруг положил ладони ей на плечи, привлек к себе и обнял. А Валери, резкая, строгая, холодная Валери скользнула ладонями по его спине вверх и зацепилась пальцами за его плечи.
Одно можно было сказать точно — друзья так не обнимаются. Они не жмурятся, не трутся друг об друга носами, они не гладят друг друга руками, черт возьми!
И тут они поцеловались.
Ремус понимал, что должен уйти, но ничего не мог с собой поделать — просто стоял и смотрел на них, упивался этой новой болью с упрямством последнего садиста.
А потом побежал.
Лестница под ним ожила и поползла вверх — тогда-то Ремус и очнулся. Понял, что опять задыхается, что у него дрожат ноги и по спине градом катится пот.
Он пробежал восемь этажей и даже не заметил.
«Тебе стоит заняться спортом, Люпин, если ты надеешься протянуть хотя бы до сорока.
— Да, у меня был такой план.
— Тогда подумай о пробежках по утрам»
Его разобрал хохот.
Ремус смеялся, как никогда прежде, слезы душили его, схватывали горло спазмом, но он никак не мог остановиться — и смеялся до тех пор, пока его смех не превратился во всхлипы и не прибил его к холодной стене ванной комнаты в спальне мальчиков — его персональной темнице.
Да, он протянет до сорока. Ещё двадцать лет. В долгом и тупом одиночестве, лишенный семьи, друзей, нормальных людей, вынужденный до самого последнего вздоха делить своё тело с мерзким зверем, причиной всех и каждой его бед, он протянет совсем немного, а потом его не станет.
И он никогда не вылечится, хватит тешить себя иллюзиями, дальше будет только хуже, хуже и хуже, а потом он просто умрет. И оставит позади себя короткую, лишенную всякого смысла жизнь.
У него никогда не будет семьи. Никогда не будет детей. Ни одна женщина не будет обнимать его так, как Валери сейчас обнимает Джекилла внизу, ни один человек не подойдет к нему ближе, чем на расстояние выстрела, нормальные люди избегают его и всегда будут избегать!
Пока он сидит здесь и смеется до боли в груди, вся школа смеется над ним.
И эта мука не закончится никогда...
Ремус перестал всхлипывать и пару минут сидел неподвижно, глядя на стерильно-чистый пол. Потом вытер лицо ладонями. Встал. Вышел из ванной комнаты, слегка пошатываясь и держась за стену, потом пересек спальню, заклинанием отпер чемодан Джеймса и хрипло прошептал:
— Акцио...
Зелье Сна без сновидений, которое прописала Сохатому мадам Помфри, порхнуло Ремусу в руку.
«Три капли на стакан воды!» — так значилось на этикетке.
Он взболтал полную бутылочку.
Посмотрел на свою кровать — почему бы не сделать это прямо здесь?
Младшие курсы, хохочущий Сохатый, бобы «Бертти-Боттс», рассыпанные по полу, у меня большой, Карта...
Нет, только не здесь. Проходя мимо своей постели, Ремус посмотрел на уголок своей полосатой пижамы, видневшийся из-под подушки.
В последний раз он надевал её вчера. Интересно, что бы он чувствовал, если бы ему сказали, что он действительно надевает свою пижаму в последний раз?
Ремус тряхнул головой, прогоняя внезапно налетевший трепет и прошел в ванную комнату, захлопнув за собой дверь.
Он решался на это почти целый час.
Открытый пузырек стоял рядом с ним на полу, а Ремус сидел у стены и смотрел на него.
То и дело на него налетала крупная дрожь и тогда он сотрясался, как в диком ознобе и сжимал в кулаки ледяные руки.
Ему хотелось жить. Ему страшно хотелось жить, потому что жизнь — прекрасна...
Только не у него.
Она прекрасна у других людей.
У других людей это — жизнь.
У него всего лишь медленная и мучительная смерть.
И надо просто перестать верить, что ещё может быть что-то хорошее.
Его не будет.
А значит нечего и тянуть.
Словно во сне он протянул руку и сжал пузырек ... бока круглые и холодные...поднес его к губам... секундная слабость, он болезненно поморщился и опустил руку...
Не будь тряпкой.
Хотя бы раз.
Он зажмурился и опрокинул в себя всё сразу.
И только когда зелье скользнуло по его горлу, он понял, как страшно ошибся.
Он не умер моментально, как рассчитывал.
Замирая, леденея от ужаса, Ремус опустил пузырек и поставил его на пол.
Сердце продолжало исступленно колотиться и теперь в каждом его ударе Ремус чувствовал упрек — за что, за что, за что?
Он продолжал жить, хотя смерть уже была у него внутри...
И тогда его охватил ужас.
Неописуемый, дикий ужас.
Задыхаясь, Ремус бросился к унитазу и попытался вырвать. Но то ли дело было в страхе, из-за которого у него немели ноги и язык, то ли ещё в чем, но у него ничего не получилось.
Зато его затошнило. Но как-то не так, как раньше.
Эта тошнота разливалась тяжестью по его телу. Сначала онемели пальцы на ногах и руках.
Смерть уже схватила его за руки, он попытался вырвать их, но снова ничего не вышло.
Боже...
Если бы он знал, что это так страшно — не стал бы этого делать, никогда бы не стал!
Отец... он не переживет...
Папа.
И тут Ремусу захотелось жить.
Быть оборотнем. Рвать на себе кожу. А потом просыпаться и видеть, как солнце падает из окна Больничного Крыла.
Хотелось видеть издевательские рисунки, слышать мерзкий хохот слизеринцев.
Смотреть, как Джеймс пытается удержать ложку на носу за Завтраком, слушать, как ругается Сириус Блэк.
Видеть, как отец приветственно поднимает руку на платформе девять и три четверти.
Жить, черт подери.
И этот последний инстинкт — самосохранения, самой Жизни, был куда сильнее, чем дурацкое зелье. Именно он швырнул умирающее тело Ремуса к двери и помог ему устоять.
Через спальню — Господитолькобыдойти! — к двери. Толкнул — раз, другой. Руки немели.
Ноги тоже.
Мозг то и дело отключался, как будто он сидел на невероятно скучно уроке и то и дело засыпал.
Ремус выбрался на лестницу.
Ступени поплыли перед глазами...
...да, все верно, он сидел в классе и солнце грело его щеку...
Я не хочу, не хочу, не хочу!
Давай, Люпин, соберись, ступени — меньше десяти дюймов. Давай, шаг... ещё шаг...
...в классе никого нет, он один — лакированная парта гладко сверкает на солнце. Ему так тепло и хорошо...
Ремус ударился об холодную каменную стену. Сердце билось тяжело, словно тонуло в желе. Он пытался вспомнить. Зачем спускается вниз...
...дверь класса открывается и в класс заходит молодая, красивая женщина. У неё были длинные, пшеничные волосы и невероятно знакомые глаза.
На ней длинная светлая мантия. Она смотрит на Ремуса, очень внимательно и вдруг — улыбается, но как-то печально и слабо.
Ремус знает её и хочется подняться ей навстречу, но не может — его тело такое тяжелое...
— Мама?!
Рея подходит ближе. Совсем близко.
— Мы теперь вместе? — шепчет он. — Навсегда?
Мама берет его лицо в ладони — это её руки, он не перепутал бы их ни с какими другими!
Глаза у неё такие родные и ласковые...
— Зачем же ты сделал это, мальчик мой? — нежно и печально произносит она.
Последние несколько ступенек Ремус пролетел, спотыкаясь и почти что падая.
В гостиной кто-то был — это самое главное.
Девчонка вскочила с дивана, когда Ремус почти что скатился вниз, хватаясь за стену.
Веснушки. Джейми Лина Пикс с пятого курса. Сириус говорил, что у неё славная задница.
— Помогите... — выдохнул Ремус и ничком рухнул на ковер.
— Давай-давай, мой дорогой, открывай рот!
Это было первое, что он услышал. Строгий, но в то же время поразительно ласковый голос.
Где он мог его слышать?
Он попытался открыть глаза.
Свет ослепил его.
«Я жив...»
А затем кто-то силой разжал ему челюсти и в рот полилась вода. Ремус глотал её и глотал, не понимая, что к чему, пока не почувствовал свой желудок — затем всё тело кинулось куда-то, он свесился откуда-то и исторгнул поток мутной жидкости.
— Вот так, хорошо! Ну-ка, ещё раз!
Кто-то выпрямил его тяжелое, чужое и неповоротливое тело. Снова ему открыли рот...
Снова его стошнило.
Отвратительная процедура повторялась и повторялась и этому кошмару не было конца...
Потом его уложили на подушку.
В расплывающемся мире мелькнули чьи-то знакомые глаза.
И рыжие волосы.
Лили. Это Лили Эванс разжимала его рот, пока мадам Помфри вливала в него воду. Её руки наверняка до сих пор были в его рвоте...
Или нет?
Неожиданно его щеки коснулось что-то сухое и шелковистое. Он почувствовал, что опять проваливается в забытие и мучительно вернулся в сознание.
Серьезный и сосредоточенный взгляд. Маленькая складочка между бровей. Лили убрала пальцы с его щеки и прижала ладонь к его лбу, проверяя температуру.
— Лили... — сипит он растерзанным горлом.
— Ш-ш... теперь всё будет хорошо. Спи.
— Я проснусь? — едва слышно шепчет он, не в силах бороться с липким, тягучим сном.
Последнее, что он видит — Лили легонько улыбается и складочка между её бровей исчезает.
— Да.
День двенадцатый
— Ты уверен, что я уже могу их впустить? Мне-то все равно, что с ними будет, для тебя сейчас важнее всего покой, но профессор Макгонагал жалуется, что они пропускают уроки и чуть ли не ночуют под этой дверью! — мадам Помфри отошла от постели Ремуса, делая какие-то пометки в своем блокноте. — Ну что, впускать?
