Текст книги ""Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24 (СИ)"

Автор книги: Виктор Точинов

Она потеряла поводья своей жизни. Куда ведет ее тропа? Кто она сейчас? Бывшая характерница? Вечная беглянка? Плохая мать?

Все детство Катя созерцала скитания матери и загадала себе, что никогда так не будет жить. Маму звали Любовь, и судьба ее была горька: посчастливилось жениться на любимом, родить от него двойню... а потом плакать на трех могилах, спрашивая у немого неба, почему напасть оставила ее среди живых. Катя слышала предания, что мать была красавицей, но видела только осунувшуюся женщину с грустными глазами и воспаленными суставами – обломками болезни, отнявшей у нее мужа и первенцев.

Саму Катрю деревенские дети звали байстрючкой, сторонились ее и дразнили. В воскресенье в церковной толчее вокруг нее с мамой растекался пустой круг отчуждения. Пьянюги приходили среди ночи под дом, стучали в дверь и кричали в окно:

– Любо-Любовь, дашь нам любви?

Мама молилась перед уголком и дочь учила тому же. Катри такая наука не нравилась: ей считалось возмутительным повиноваться и прощать язвительные образы, даже если это завещал сам Господь Бог, чей сын погиб за все человеческие грехи.

– Ты снова подралась, – вздыхала мама.

– Я защищалась, – сказала Катя.

Кулаки, зубы и ногти защищали от издевательств действеннее молитв.

Раз в полгода приезжал ее отец, характерист Нестор Бойко. Мать прихорашивалась, готовила праздничный ужин, а он бросал на столы тяжелую звенящую калиту серебра. Мать прятала деньги, отец ставил бутылку, и они пили вместе, забыв о дочери. Когда ужин подходил к концу, родители улеглись на печь, и этого Катя не любила больше всего: как ни пыталась заснуть, ей мешали звуки. Накрывшись одеялом с головой, против желания слушала, как сопит Нестор, как стонет Любовь, как сопение превращается в хрюканье, а стоны – в крики. Ей казалось, что отец наносит маме большую обиду.

После двух-трех суток Нестор уезжал прочь, чтобы вернуться через полгода. Раньше он приезжал чаще, но когда Катри стукнуло пять, визитов стало меньше. После посещения отца ущерб люду на несколько дней останавливался, но призрак характерника исчезал – и жизнь возвращалась к горьким будням.

Вот если бы стать оборотнем... Никто в селе больше не решился бы ее обижать!

– Мама, есть ли женщины-характерницы?

Любовь смазки изболены суставами целебной мазью.

– Вряд ли, доченька.

– А почему?

– Не женская это судьба.

Катя была иного мнения. Когда Нестор приехал в следующий раз, она решительно преградила ему дорогу.

– Чего тебе? – удивился сероманец.

Дочерью он интересовался мало, считая регулярный охапку таляров достаточным вкладом в ее воспитание.

– Возьми меня в джуры!

– Еще чего захотела, – Нестор бесцеремонно подвинул ее.

– Иди хвосты коровам крути.

Катя выждала, пока родители поужинают, лягут, стонут, а потом на цыпочках прокралась к ним. Оба спали, выдыхая водочные пары. На мохнатой груди Нестора чернел странный круг. Катя исподтишка оглядела его разбросанные вещи, нашла на чересе ножа, поднесла лезвие к горло отца.

– Сдурела? – тот проснулся, сразу протрезвев.

– Возьми меня в джуры, – повторила Катя упрямо.

Нестор осмотрел ее, словно впервые увидел, и расхохотался. Мать проснулась, при неуверенном огне светильника разглядела дочь с ножом в руке и вскрикнула.

– Что произошло? – переспросила с испугом.

– Забираю малышку к себе, – вдруг Нестор выкрутил руку дочери так, что нож выпал, а Катя зашипела от боли. – Норов у меня удалась!

Хочешь чего-нибудь достичь? Так бери сама, а не повинуйся судьбе.

Затем отец подарил ей этот нож в ночь серебряной скобы. Она сжимала рукоятку зубами, когда он иглой выводил над ее персами чернильный знак коловорота.

Нестор имел тяжелый характер: в хорошем настроении не найти учителя лучшего, в плохом – без лишних слов вешал подзатыльники; любил читать Котляревского и хорошо выпить. Катрины чувства к отцу поднимались к обожествлению и срывались к ненависти, словно на вечных качелях. Особенно запомнилась ярость от знакомства с каким-то босяком, оказавшимся ее единокровным братом.

– Это Игнат, – сказал Нестор. – А это Катя, твоя старшая сестра. Возьму тебя в джуры после нее.

– Девка? В джурах? – презрительно спросил босяк, взглянул на ее чересы с бронзовой скобой и сверкнул плевком сквозь дыромаху от зуба.

Через несколько секунд он катался в пыли с взбешенным носом, а Нестор весело хохотал.

– Научись драться, а потом пельку открывай, – процитировала Катя отца, и добавила от себя: – Сопляк.

Так и познакомились.

Со временем отношения сестры и брата кое-как наладились (способствовало этому совместное изгнание в овин, где оба должны ночевать во время гостева Нестора), но Катя так и не смогла простить отцу, что к матери Игната они приезжали раз в два месяца, а в Любовь – раз в пол года. Поэтому стремилась во всем опередить брата и доказать отцу, что она лучше, и мама ее – тоже лучше.

Катя достойно прошла экзамены есаул, получила золотую скобу и прозвище Искра, но ежедневно должна была доказывать свое право носить чересы с характерными клямрами. Мужчины шли волчьей тропой – женщине приходилось прокладывать ее, клыками выгрызать себе место равной среди равных. Катя быстро научилась делать это с умышленным беспределом и жестокостью, так как иначе к ней не относились серьезно. Одному поклоннику, пьяному часовому, который публично полез к ней в промежность, пришлось отрезать палец. Это была сложная жизнь, но Катя не жаловалась: все равно лучше нищеты, откуда она вырвалась.

Ее заметили, и после обязательной службы среди часовых сестру Искру забрали в шалаш разведки. О своих трудностях Катя сверялась только в материнской могиле – старая болезнь поглотила хрупкую Любовь. Может, исчезновение единственной дочери подкосило ее шаткое здоровье, может, душа не выдержала ядовитого яда общественных издевательств... Катя надеялась, что мама нашла в раю свою предыдущую семью.

Оля столкнулась, скривилась, заквилила – приснилось плохое. Катя ласково погладила нахмуренный лоб, отозвалась колыбельной, певшей мать, которую потом она пела Оле, когда та еще росла в ее лоне:

 
Ой ходит сон у окон,
А дремота – у забора.
Спрашивает сон дремы:
А где ночевать будем?
 

Под кроткими движениями обиженные морщины на лбу исчезли, губы едва улыбнулись, и девочка повернулась к спокойному сновидению. На хрупком личике странно смешались черты Катри и Северина. Станет красавицей, ворковала госпожа Яровая при каждой встрече с Олей, и это прорицание было чуть ли не единственным пунктом, где их с характерницей взгляды совпадали.

Когда она повзрослела, думала Катя. Можно сажать в седло, а не укладывать в платок-люльку на грудь, как было когда-то... Неужели эту самую девочку она носила в собственном животе еще два года назад?

Она стала ее силой и слабостью.

Задержки случались не впервые – сероманская жизнь сказывалась. Но недели проходили, но крови все не было. Вместо этого пришли сонливость, усталость и раздражительность, а вонь табачного дыма стала до рвоты невыносимой. Считала: все совпадает. В ночь, когда решили разойтись с Северином до конца, он оставил в ней жизнь.

– Вот пес шелудивый! – Катя в сердцах разрубила деревце, которому не удалось случиться на пути ее сабель.

Провела руками по животу. Ничего не слышно... Ужаснулась от осознания, что разделенное со Зверем тело теперь имеет третьего. Как быть дальше? Одинокая покрытка, с проклятием на душе и ребенком на руках? Но что не хотела повторить судьбу матери?

Но ужас быстро заслонил удивление: как в ней, принесшей столько смерти, зародилась жизнь? Разве это не чудо? Катя была уверена, что ее еловое лоно, потрепанное бесчисленными опрокидываниями на волчицу, не способно взлюбить ребенка.

Удивление сменилось печалью: сразу вспомнились все увиденные беременные с огромными пузяками, дышащими кривенькими утками на распухших ногах... Ни одна из женщин не походила на счастливую. Шаги давались им через силу. И такое будущее ждет ее?

Прыжки настроения раздражали, изменения самочувствия беспокоили – беременность не нравилась Катри. Из немногочисленных знакомых характерниц, которых трудно назвать подругами, детей никто не заводил. Чем она хуже? Тем более когда с отцом ребенка разбежались. Зачем все это ей?

Взбешенная собственной беспомощностью, Катя приезжала к ведьме трижды. Простояла у калитки, сунулась во двор, постучала в дверь... Никто не ответил. Катя подождала и со странным облегчением на душе уехала.

Вернулась через несколько дней. Спешила, снова стала у калитки. Однако дальше не торопилась: смотрела.

– Вы зайдите, – посоветовала прохожая. – Дома она.

Катя мурлыкнула, но с места не сдвинулась. Стояла, пока не решила, что хозяйка снова отсутствует, после чего уехала.

Третий раз сказала: во что бы то ни стало должно довести дело до конца, иначе вырежет себе коловрат из груди. Ведьма – согнутая в пояснице бабка, завернутая в огромный пестрый платок – ждала его у плетня.

– Здесь я, внучка! Заходи, нельзя уже заглядываться.

Катя поздоровалась, но продолжала стоять у Шарканя. Ноги отказывались идти за калитку, словно там расплескалось серное болото. Что за безобразие? Рыцарь куреня разведки, ветеранка Островной войны, которая на своем веку видела смерти столько, что хватит на седину нескольких мужчин, не может сдвинуться с места!

– Не бойся. Не буду забирать у тебя ребенка, – перебила мысль ведьма. – Ты сама этого не хочешь.

Смотрела ей прямо в глаза, улыбалась ласково, без глумления.

– Видела я многих женщин на своем возрасте. Такую, что действительно уволиться хочет, по лицу узнаю, – калитка услужливо открылась. – Иди в дом, дитя кровавой сделки. Дам тебе снадобье полезное, каплями будешь пить, чтобы утром легче дышалось. Хочешь знать, кто родится?

– Нет, – преодолела немотку Катя.

Коловрат резать не пришлось: дело было доведено до конца. Хотя и не задумавшегося изначально.

С тех пор Катя несла свою ношу без душевных угрызений. Впереди ждала неизвестность, за спиной ползали призраки несчастливой материнской жизни, но характерница решила – такова ее тропа. Она хочет этого ребенка; она приведет ее; она воспитает так, как не удалось матери; она сделает этот мир лучше одного доброго человека.

В волчицу не опрокидывалась: бог знает, как скажется на ребенке.

То ли собственное принятие, то ведь ведьмская настойка помогла, но слабость почти не донимала ее. Впоследствии послышалось порхание в животе – будто бабочки касались крылышками. С течением времени нежные малочувствительные прикосновения превратились в болезненные толчки, часто приходившие прямо в мочевой пузырь, поэтому часто приходилось бегать за маленьким.

После решения, которое к ночи серебряной скобы стало важнейшим выбором в ее жизни, Катя известила Северина. Ничего не ожидала, просто сочла это правильным. Не искала сочувствия или помощи, с отвращением вздрагивала от мысли, что он будет пытаться откупиться деньгами – калита серебра тяжело звонит по покрытой праздничной скатерти столешницы – вообще не знала, чего ожидать от Щезника после многочисленных разводов, равно как не позволяла себе думать о собственных чувствах к нему... Поэтому. Обрадовалась искренне. Больше, чем ей бы хотелось.

Оля пришла на свет вместе с борзыми Святого Юрия, и первые месяцы ее жизни запомнились постоянным бегством от кровавой охоты. В тех вечных бегах Катя должна была учиться сама. Не было подруги, матери или сестры, которая помогла бы с младенцем делом или советом. Северин был под рукой, Ярема тоже, но потом Северин исчез... И все полетело кувырком.

Столько бед наглоталась, столько ужаса! В памяти застряло, как пришлось кормить Олю прямо на холоде, верхом посреди дороги, потому что она кричала так, что цвет ее личика походил на чистую свеклу. Сосок промерз, укрылся болезненными трещинами, но Катя не обращала внимания, пока после малосознательного ночного кормления не проснулась, подброшенная материнской тревогой. Губы младенца были вымазаны красным, а через минуту Оля закашлялась и выблевала молоко вперемешку с кровью. Это зрелище – ее беспомощный младенец, по уши чумазый кровью – было самым страшным из всего, что характернице пришлось увидеть, и с тех пор он преследовал Катрю в ночных кошмарах.

Она осторожно провела ладонью по дочерному лбу. Маленькая тоже натерпелась... Два года нет, а столько пережила.

– Дальше будет лучше. Обещаю, – прошептала Катя.

Северин вернулся, а ее собственное тело приобрело упругость и силу – битва за Киев стала доказательством и напоминанием, что, несмотря на груз пережитого, она до сих пор готова постоять за себя. Катя летела на врагов безудержной фурией, вытаскивала лезвия сабель ордынскими телами, чужой кровью освобождаясь от накопившихся болей, страданий и страха... Все причиненные смерти она посвятила памяти Варгана.

Характерница. Сестра Искра. «Дикая» Катя. Дочь Нестора Драка. Между ее грудью чернеет коловрат, а руки несут смерть!

Или мягкое прикосновение.

И вдруг ей сверкнуло: не было никаких противоречий! Она – мать и воительница одновременно. Две сущности в одном теле, как человек и зверь. Сильнее, чем когда-либо прежде! Ибо теперь есть, кого защищать. Разве не очевидно?

Простое сознание принесло ей утешение. Знать, кто ты, видеть, куда направляешься, понимать, зачем это – основа крепкого духа.

Разрубленный Гордиев узел мыслей уступил место усталости. Катя улыбнулась и тихо напевала:

 
Где хатенькая тепленькая,
Где ребенок маленький,
Там мы будем ночевать,
Ребеночка колыхать.
 

Несколько секунд она пыталась понять, что вырвало ее из сна, от чего так безумно стучит сердце, отчего лоб покрылся холодным потом...

А потом услышала.

– Доченька, – затолкала. – Доченька!

Девочка неохотно открыла глаза, клепнула спросонья, пытаясь понять, почему ее разбудили.

– Просыпайся!

Сон с Оли словно ветром сдуло: она разглядела лицо матери, подхватила и разделила ее тревогу. Не заплакала. Сжала в ручонках любимую игрушку – устроенную Савкой мотанку.

– Надо спрятаться. Хорошо?

На четвереньках проползли в тайник. Катя откинула краешек ковра, дернула за кольцо льда. Из погреба повеяло затхлой прохладой.

– Не бойся, – ее голос задрожал, и она проглотила комок в горле. – Ты уже здесь была. Помнишь? Можно спать на соломеннике.

Какой сон! Ее глазки круглые от страха. Которые болели от этого взгляда.

– Я скоро вернусь, доченька.

Так хочется успокоить ее! Но времени нет. От этого зависит их жизнь.

– Не бойся, моя хорошая.

Катя подхватила Олю, наклонилась, поставила на холодный пол.

– Ма-ма!

Улыбка на прощание.

– Люблю тебя, доченька. Не бойся.

Кольцо вырвало и отбросило, прикрыло крышку ковром, бросилось к оружию, которое всегда держало готовой к бою.

Они пришли перед рассветными сумерками, как тогда, в Буде. Окружили дом и медленно сжимали круг. Хотели заскочить врасплох, но их слишком много, и они не умеют передвигаться тихо.

Времени наряжаться нет, да и чертовски. Катя вскочила, прицелилась, разрядила оба пистоля в окно. Раздались крики, и она сразу пригнулась. Гром выстрелов брызнул беспорядочными пулями по стене над головой. В конюшне заржал Шаркань. Катя сжала зубы, уперлась ногами и подвинула кровать к двери, кое-как блокируя вход.

Успела насчитать не менее десятка. Пока руки перезаряжали пистоли, голова пыталась подсчитать, скольких она успеет подстрелить, прежде чем борзые перейдут к штурму.

Следующие шары полетели в противоположное окошко, и ответ не заставил себя ждать. Но одаренная волчьим зрением Катя попала, а ослепленные темнотой борзые лишь наделали дыр в оштукатуренной глине.

Насчитала более двух десятков. Шаркань умолк. В воздухе висела сплошная пороховая вонь, которая перебивала все остальные запахи. Чтобы с Олей все было хорошо, подумала Катя.

Она заряжала пистолет в третий раз, когда услышала новые звуки. Наступление остановилось? Характерница бросила беглый взгляд на двор. Зажигают факелы! Они хотели сжечь ее, а не тратить усилия на штурм!

Надо защитить Олю. Не дать поджечь дом, любой ценой!

Без колебаний Катя бросила пистоли, схватила сабли и прямо в ночной рубашке прыгнула в окно.

– Не занимай!

Ее встретил новый залп.

Может, это просто ночной ужас, и она проснется у дочери в постели, а вокруг будут сверкать сверчки...

Характерница упала на землю, перекатилась, подскочила к борзам, готовившим факелы. Удар, удар – один упал с отрубленной рукой, другой с пробитой грудиной, а Катя уже мчалась к следующим огням.

Почему, почему именно сейчас, когда вернулась надежда и рассвело будущее?

Без защиты стен, в белой ночной рубашке, на расстоянии нескольких шагов она превратилась в легкую цель.

Тело пропекает болью. Серебряные шары ни с чем не спутать: будто раскаленные штыки разрывают плоть и растекаются трутизной. Катя боли не замечает, думает только о дочери. Крутится, рубит, кричит так, что у них жижи трясутся: ее страх исчез в водовороте битвы. Не той, что была в Киеве, не той, что была в Буде, не той, что была под Осло... Теперь она наедине против десятков борзых, вооруженных серебром. В таком противостоянии ему не победить.

На пыльном черном флаге развевается очертание святого Юрия, пронизывающего копьем отвратительного волка.

Где-то глубоко в сгустке ее ярости трепещет надежда, что в самый трудный момент, как в легендах, вернется Северин и ватага, наскочат со спин, смешают ряды, уничтожат этих зловонных псов, которые не умеют сражаться, а побеждают только благодаря численному превосходству. Взгляните на них! Лица борзых перекошены от страха, некоторые забыли перезарядить ружье и держат его перед собой, как копье, ряды разбились и смешались... Нищие ничтожества! Не люди, а слизь! Ни у кого не было бы шансов в поединке против сестры Искры.

Но шайки нет. Помощь не придет.

Катя дерется одна, и это ее битва. В такт ударам сердца в ушах стучит кровь. Удар, удар, спасти Олю, удар, удар, раны отзываются битым стеклом, удар, удар, сабли собирают кровавую дань...

Шаркань замер на земле у конюшни, рядом лежит найдибеда с проломленным черепом.

Факелы догорают в траве, никто их не поднимает. Ноги вдруг теряют землю, сабли наливаются неподъемным весом, вырываются из потных ладоней... Нет! Еще не время! Оля! Катя рычит волчицей, выскакивает из залитой кровью ночной рубашки, уносится серым духом сквозь врагов.

Все они чьи-то сыновья. Кто ваши матери? Я плюю им в лицо.

Борзки пришли пешими, без лошадей ее не догнать. Катя потянет всех за собой, отведет подальше от дома, соберет в стадо, как погонщик, будет крутиться вокруг, нападать отовсюду, грызть поодиночке, свирепствовать, морочить... Ее битва далека от завершения.

Она – воительница, она – мать.

Кровь путается в меху, слепляется влажными пятнами. Раны от серебра не лечат даже обращение. Но это царапины! Трех убила она, одного Шаркань, четверо сильно ранены и выброшены из боя. Надо собраться с силой – и еще десять лягут жрать землю!

Замысел работает. Мужчина в широкополой шляпе приказывает преследовать ее. Катя выжидает, чтобы все двинулись за ней; борзые послушно рассыпаются цепью, перезаряжают ружья, идут следом. Только один остается и идет... Нет, не в дом. От сердца отлегло: пошел помогать раненым. Надо вернуться и убить его со всеми калеками, когда остальные будут блуждать за милю отсюда.

Оля! Дочка! Ты меня слышишь? Потерпи в том проклятом погребе, скоро я приду за тобой!

Катри кажется, что Оля слышит ее.

Она оставляет за собой пятна крови, чтобы преследователи не сбились со следа. Мужчина в шляпе, раздающей приказы – Отто Шварц, сумасшедший иностранец. Слышен неприятный акцент, похожий на лай. Вот бы достать его! Но Отто предусмотрительно прячется за цепью борзых, вокруг него торчат два мугира с одинаковыми рожами, у ног вертится пара лохматых волкодавов с заслюненными пастями, рычат, беспокоятся от желания убивать.

Раны пекут. Сколько шаров она схватила? Неважно. Сколько бы это ни была цена за головорезов, отведенных подальше от ее дочери.

Катя ведет борзых в подлесок, где удобно играть в прятки. В поле или на дороге у нее нет шансов. Безмозглые борзые послушно следуют за ней. Постоянно она дает себя увидеть, делает вид, что замедлилась, показательно хромает. Прячется, подпускает охотников ближе, еще ближе...

Один слишком выдвинулся вперед и Катя неожиданно атакует. Испуганная борзая пускает пулю в молоко, волчица несется прямо на него, а затем делает несколько зигзагов, разворачивается, убегает. Пораженный пулями охотник падает на колени, прикладывает ладони к пробитому брюху и погибает, не в состоянии поверить, что принял смерть от бестолковых товарищей. Катри хочется хохотать, а за ней раздаются крики и новые приказы. В голове легко и весело. Раны не болят. Она может водить их весь день!

Но нет, не стоит. Пока они здесь дергаются, надо оббежать стороной, вернуться в дом, добить раненых, забрать Олю и бежать куда глаза глядят! Лишь бы двое волкодавов не помешали...

Мужчина в широкополой шляпе не спеша снимает с плеча ружье. Крестится, и в ответ крайнебо загорается рассветом. Человек готовится к стрельбе; все остальные борзые замирают.

Катя не обращает внимания. Она слишком далеко, скрыта между травами и кустами, глаз не способен ее заметить.

Оля! Дочка! Ты меня слышишь? Я возвращаюсь за тобой!

Волчица бежит, мужчина в шляпе стреляет.

Далекий выстрел не касается ее – волчица несется, стремительная и недостижимая, далеко рычат беспомощные волкодавы, прыткие ноги уносят, отрываются от росистой травы и несут над облаками в солнечные объятия, она летит выше, касается звезд, а потом силы вдруг уходят. она останавливается, падает в большие теплые ладони – мамины ладони! – и не успевает расстроиться, услышав далекую песню, в которой узнает любимую колыбельную. Родная мелодия звучит, близится, окутывает спокойствием, успокаивает боль, Катя удобно мостится, а рядом с ней сладко спит спасенная из погреба Оля, ее лоб незаоблаченный, носик тихо посапывает, губки едва улыбаются, и Катя ложится у дочери в темноту.

 
Ой на кота и ворота,
На ребенка и дремота,
Котик будет мурлыкать,
Ребеночек будет спать.