Текст книги ""Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24 (СИ)"

Автор книги: Виктор Точинов

Соавторы: ,Оливер Ло,А. Фонд,Павел Деревянко,Мария Андрес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 134 (всего у книги 350 страниц)

Глава 13

Я смотрел на Глориозова, а Глориозов смотрел на меня.

И выражение его лица мне сильно не нравилось. Примерно также смотрели аборигены на товарища Кука перед небезызвестным ужином. Что-то явно он на меня затаил, то ли обиду, то ли зло. А ведь ещё предстоит поговорить с ним о главной роли для Фаины Георгиевны.

Мы пободались немного взглядами, Глориозов дрогнул и свой взгляд отвёл.

– Иммануил Модестович, как я рад вас видеть! – замироточил Глориозов, стараясь не смотреть мне в глаза, – вы так редко посещаете наш театр, что даже обидно! А, может, хотите, я вам контрамарочек на ближайшую премьеру дам, а?

– Как у вас дела, в театре? – вопросом на вопрос ответил я, думая, как бы незаметно прощупать эту зыбкую почву и не накосячить.

– Лучше обсудить все дела у меня в кабинете, – с намёком заюлил Глориозов и я противиться не стал, в кабинете, так в кабинете.

Когда мы устроились в мягких уютных креслах и за эльфоподобной секретаршей закрылась дверь, Глориозов разлил коньяк по бокалам и радушно сказал:

– Не поверите, Иммануил Модестович, дела у нас гораздо лучше, чем даже в Большом! – он поднял бокал и лучезарно провозгласил, – за крепкую дружбу между комитетом и театром!

– За дружбу! – мы чокнулись и выпили.

Не успел я закусить нежнейшим пирожочком, как дверь в кабинет Глориозова рывком распахнулась и сюда влетела возмущённая блондинка в шелковом халате-кимоно пурпурного цвета:

– Федя! Как ты мог! Неужели эта стерва Раневская будет играть у нас?! – на последней фразе она взвизгнула, но осеклась, обнаружив в кабинете посторонних (то есть меня), и, слегка смутившись, умолкла.

– Но Леонтина! – пискнул Глориозов, выразительно скосив глаза на меня, – я же просил не врываться ко мне в кабинет, когда у меня посетители!

– Ты не понимаешь, Федечка! – захлебнулась возмущением Леонтина, заламывая руки, – её никак нельзя в наш театр! Ты знаешь, как она меня назвала? Знаешь? Помесь гремучей змеи со степным колокольчиком! Меня! Заслуженную артистку Киргизской ССР!

– Но Леонтина … – проблеял Глориозов, но вышло это совершенно неубедительно, так что заслуженная Леонтина его даже слушать не стала, сурово перебила:

– Ноги её здесь не будет! Или я, или она! – и вылетела из кабинета, хлопнув дверью так, что несколько портретов попадали, словно пожелтевшие листья осенью.

– Женщины, – горестно вздохнул Глориозов и с тяжким вздохом разлил ещё по одной. – Уйти что ли досрочно на пенсию?

– Долго репетировали, Фёдор Сигизмундович? – спросил я и бутылка с коньяком в руке Глориозова возмущённо застыла практически в воздухе.

– Эммм… как вы догадались? – смутился он.

– Не трудно было, – не стал выдавать секреты я (ну не буду же я объяснять, что я сам коуч и все эти манипулятивные приёмы знаю даже получше всех этих последователей систем Станиславского и Мейерхольда вместе взятых).

– Иммануил Модестович! – очевидно только толстый живот не дал Глориозову возможности пасть на колени. – Раневскую никак нельзя в наш театр! Она же скандалистка! У нас такой хороший слаженный коллектив! Мы же практически как одна семья! Мы же сами лелеем и воспитываем каждого актёра! А вы хотите нам Раневскую!

– Откуда известно? – буркнул я.

– Печкин проболтался, – безжалостно выдал Печкина Глориозов, – сказал, что вы настаиваете, чтобы она играла вместо него…

– И что? – удивился я, – Печкина не будет всего неделю…

– Полторы! – возмущённо поправил меня Глориозов.

– Ну, пусть полторы, – пожал плечами я и закинул в рот тарталетку с икрой. – Печкин с невестой поедет в свадебное путешествие в Костромскую область. А Фаина Георгиевна его заменять пока будет.

– Мы хотели Васю Дудкина, – возроптал мятежный Глориозов.

– А будет Раневская, – сказал я непреклонным голосом и добавил, – согласитесь, она великая актриса…

– Я не спорю! Не спорю! – вскричал Глориозов, – она великая! Но боже упаси, ноги этой великой в моём театре не будет!

– Но там же роли самые простые, – удивился я, – кликушествовать за скоморохов и сыграть Лешего. Там даже, если не ошибаюсь, ни одного слова нету, всё пантомима.

– У Лешего есть три слова, – сварливо возразил Глориозов.

– Ой, аж целых три слова! – скептически покачал головой я и иронично посмотрел на директора театра.

– Вы не понимаете, Иммануил Модестович! – Глориозов готов был зарыдать, – стоит ей лишь просочиться к нам, в наш хороший коллектив, и сразу начнётся то, что в театре имени Моссовета! Я не могу этого допустить! И не допущу!

Он захлебнулся эмоциями, но повторил непреклонным голосом:

– Можете обижаться, можете даже меня увольнять, но, пока я здесь работаю директором, никакой Раневской в моём театре не будет!

И вот что ты будешь делать?

Если бы я был простым человеком, мне в данной ситуации ничего бы не оставалось больше, чем встать и уйти из этого кабинета навсегда, потеряв возможность вернуть вчерашний долг Фаине Георгиевне. Но дело в том, что я был не совсем обычным человеком. К тому же в той, прошлой, жизни я был коучем. И не просто каким-то коучем, а лучшим. Поэтому я посмотрел на Глориозова и тихо сказал:

– Верните финансирование.

– К-какое финансирование? – испугался Глориозов.

– Которое я вам выбил, – пояснил я, – думаю, в Москве найдутся другие театры, которым тоже нужны деньги.

– Это шантаж, – побледнел Глориозов.

– Угу, – не стал вступать в спор я и красноречиво посмотрел на упавшие картины.

А затем я улыбнулся простой бесхитростной улыбкой простого скромного коуча. А Глориозов схватился за сердце:

– Пообещайте мне, Иммануил Модестович, что она будет играть только эти полторы недели и только в «Аленьком цветочке» и в «Скоморохе Памфалоне»? – умоляющим голосом прошелестел бедный директор театра.

– Безусловно, – клятвенно пообещал я, – я обещаю, что Фаина Георгиевна будет играть в «Аленьком цветочке» и в «Скоморохе Памфалоне» всего полторы недели, пока Печкин не вернётся из свадебного путешествия.

– А если он никогда не вернётся? – поднял на меня умоляющий взгляд Глориозов.

Я философски пожал плечами:

– Фаина Георгиевна эти полторы недели свободна и может заменить Печкина. Не думаю, что такой великой актрисе другие режиссёры откажут в ролях.

Глориозов облегчённо улыбнулся, вынул платок и вытер взопревший лоб.

Хрупкий мир между нами был восстановлен, и мы выпили ещё по одной, мировую.

– Кстати, – сказал я, пробуя миниатюрную корзиночку с интересной грибной начинкой, – а что за премьера у вас планируется?

– Вы и об этом знаете?! – разулыбался Глориозов.

– Фёдор Сигизмундович, вы разве забыли, что ваш артист Печкин – теперь мой сосед, – я вернул улыбку хозяину кабинета.

Улыбка Глориозова чуть подувяла, но в принципе он всё ещё держался бодрячком:

– Да, наконец-то, мы поставим пьесу по Островскому! – он выпалил эту фразу и с триумфом посмотрел на меня.

– Замечательно! – восхитился я. – А что за пьеса?

– «Красавец мужчина», – улыбкой Глориозова можно было зажигать звёзды.

– Шикарный выбор, – похвалил я и сразу задал провокационный вопрос, – состав актёров уже утверждён?

– Мы в процессе, – ушел от ответа Глориозов и с подозрением посмотрел на меня.

– Вот и отлично, – сказал я и чуть смущённо улыбнулся, – я забыл, как звали ту женщину в пьесе?

– Там несколько женщин. Кого вы имеете в виду? – взгляд Глориозова заметался.

– Ой, то ли сестра главного героя, то ли сваха? – задумался я, вспоминая (смотрел этот спектакль в моём мире давно, подзабыл уже), – пожилая такая женщина…

– Раневскую не возьму! Вы же обещали всего полторы недели в «Аленьком цветочке»! – истерически отчеканил Глориозов, трясущимися руками налил себе в бокал коньяк и залпом всё выпил, – и не просите даже! Нет! Нет! Не просите!

– У вас в зрительном зале так сильно дует, – сокрушенно покачал головой я, – зрители сидят, страдают, мёрзнут. Дамы в театральных платьях, на сквозняке… ай, нехорошо как…

– Я уже четыре года подряд прошу поднять финансирование на ремонт! – взвизгнул Глориозов, – мне всё время отказывают! У меня и служебные записки все есть! Я могу показать!

– Ай-яй-яй, – тихо повторил я и покачал головой, – такой хороший театр и такое явное нарушение техники безопасности, Фёдор Сигизмундович… А если кто-то простудится и заболеет? Это ли не умышленная порча здоровья советских граждан?

Глориозов сидел бледный, тяжело дыша, в конце концов он схватился за галстук и рванул его, ослабляя. Я уже испугался, что довёл мужика до инфаркта, но нет, Глориозов был тёртый калач и быстро взял себя в руки:

– Да, вы абсолютно правы, Иммануил Модестович. Мне срочно нужно сделать ремонт. Причём не только в зрительном зале, но и в гримёрках артистов, – он внимательно, с намёком, посмотрел на меня и произнёс, – и я очень бы хотел получить финансирование и успеть закончить ремонт до момента премьеры пьесы Островского. Тем более, что роль Сосипатры Семёновны там будет играть Фаина Георгиевна… Нехорошо, если такая великая актриса простудится…

И он вонзил красноречивый взгляд на меня.

– А у Фаины Георгиевны тоже будет своя отдельная гримёрка? – на всякий случай уточнил я. – Какая и положена всем великим актрисам?

Глориозов метнул на меня возмущённый взгляд, но быстро взял себя в руки и ехидно сказал:

– Ну, конечно, Иммануил Модестович! Гримёрку Фаины Георгиевны мы планируем отремонтировать сразу же после того, как приобретём новый занавес для сцены!

Я укоризненно покачал головой, и Глориозов понял, что перегибать нельзя, но всё равно не удержался:

– Или хотя бы отремонтируем вешалки в гардеробе.

– И это правильно, – согласился я и глубокомысленно изрёк, – кто-то из классиков даже сказал, что театр начинается с вешалки. А кто мы такие, чтобы спорить с классиками?!

Глориозов был со мной абсолютно солидарен, он тоже считал, что спорить с классиками нам явно не стоит. А занавес пока подождёт. Поэтому торопливо разлил остатки коньяка по бокалам, и мы выпили.

– За обновлённый, отремонтированный театр! – провозгласил он.

– В котором так уютно будет Фаине Георгиевне! – поддержал тост я, мы чокнулись, выпили и я посоветовал, – пишите смету, Фёдор Сигизмундович. Только поспешите и передайте её завтра мне через Печкина.

Глориозов сверкнул довольным взглядом и буквально промурлыкал:

– А вы уж, Иммануил Модестович, будьте так добры, передайте, пожалуйста, Фаине Георгиевне, что первая репетиция «Красавца мужчины» будет уже в эту пятницу, в двенадцать. У неё роль Сосипатры Семёновны. И я прошу не опаздывать.

– А пробы когда? – на всякий случай уточнил я, а то знаю я этих театральных аферистов.

– Она утверждена на роль без проб, – улыбнулся Глориозов кроткой улыбкой канонизированного мученика, – великая же актриса, зачем эти пробы…

Домой я шел чуть ли не вприпрыжку. Да, я старался, конечно, не думать, как буду убеждать Козляткина, что основное финансирование нужно дать на театр Глориозова, да ещё в таком объеме. Но проблемы нужно решать по мере их поступления. Главное, я добился, чтобы Глориозов взял Фаину Георгиевну на одну из ведущих ролей.

Конечно, это не главная роль, но и не второстепенная (я путаюсь, как они там правильно называются, но, думаю, что она будет довольна).

Я шел и думал, как сейчас приду и как расскажу эту новость Фаине Георгиевне. И как она сильно обрадуется.

А в коммуналке я застал драку, и судьба Сосипатры Семёновны моментально вылетела у меня из головы.

– Я тебе все патлы повырываю! – визжала Зайка, уцепившись в волосы Нонны Душечки.

– Корова! – визжала рыжая.

– Бей её! – подзуживала подругу из-за угла Вера Алмазная, но в драку благоразумно предпочла не влезать.

Белла и Полина Харитоновна пытались разнять смутьянок, но тщетно: возраст и весовые категории брали своё.

Пока я соображал, как разнять дерущихся баб и не пострадать самому, как из комнаты вышла Ложкина и, ни слова не говоря, вылила на дерущихся таз воды.

– А-а-а-аа-а! – заверещала Зайка и отскочила в сторону.

– Ай! – и себе взвизгнула Нонна Душечка и отпрыгнула подальше.

– Чего орёте? – проворчала Ложкина, – люди с работы пришли. Устали. Отдыхать готовятся, а вы орёте!

– Зараза! Ты меня намочила! – заверещала Зайка. – Моя причёска! Я всё Софрону расскажу!

– Тебе что-то не нравится? – с тихой угрозой спросила Ложкина, не повышая голоса.

– Не нравится! – вызывающе вызверилась Зайка, пытаясь отжать волосы.

– Ну, раз не нравится, то уматывай отсюда, – сказала Ложкина, схватила Зайку за ухо и потащила к выходу из квартиры.

Я сперва удивился, как у относительно небольшой Ложкиной получилось справиться с более крупной и молодой Зайкой. Но потом понял, что бывшая надзирательница женской колонии из Севлага, просто взяла её на болевую.

Да уж.

Между тем Ложкина вернулась на кухню и исподлобья взглянула на всхлипывающую Нонну.

– А ты чего ноешь? – прошипела она, – а ну-ка быстро взяла тряпку в руки, и чтобы через две минуты тут было сухо!

Нонна была поумнее Зайки, так что сразу схватила половую тряпку и принялась вытирать лужу.

– Заодно и коридор можешь помыть, – добавила свои пять копеек злорадная Полина Харитоновна, чем получила от Нонны гневный взгляд.

Но при Ложкиной Нонна не посмела выёживаться и принялась обречённо мыть пол и на кухне, и в коридоре.

Иерархия в локальном женском сообществе была восстановлена. А на кухне воцарились мир и спокойствие.

Из комнаты выглянул Печкин и спросил:

– Что у вас там происходит, товарищи бабы?

– Да ничего уже, – прощебетала Ложкина. – Всё хорошо, Пётр Кузьмич. Теперь тихо будет! Нонна решила полы помыть, так мы советы даём.

– Варвара Карповна! У тебя же драники холодные! – пожаловался Печкин, – ну, куда это годится?

– Я сейчас разогрею! – залебезила Ложкина и унеслась в комнату греть капризному Печкину драники.

– Во как! – уважительно прокомментировала Полина Харитоновна и задумчиво покачала головой.

Я смотрел на это всё и понимал, что сейчас передо мной крупным нарывом назревает очередная задача, которую нужно будет решать, и то скоро. Насколько я всё правильно понял, то у Нонны получилось зацепить Софрона. И уже совсем скоро она выполнит свою часть сделки. А мне в ответ придётся сводить её с Жасминовым. Честно говоря, мне его было даже жаль. Так-то неплохой он мужик, хоть и с закидонами, присущими театрально-богемной среде.

И вот что делать?

А следующая задача ещё похлеще – что дальше делать с Музой? Ну, к примеру, получится у меня убрать отсюда Софрона. Предположим, так сказать. Но ведь Муза так и продолжит существовать на дистанции. И не факт, что свою мизерную зарплату и пенсию она так и будет отдавать всю ему. А сама будет голодать дальше и ходить в единственном перештопанном платье. А мне ведь нужно для неё разработать и внедрить «программу успеха». А как зарядить человека на успех, если он сам этого не хочет? Если он махнул на себя рукой? Существует ли такой рецепт?

Я уже перебирал варианты выхода из ситуации и так, и эдак, когда в дверь позвонили.

Звонки в нашей коммунальной квартире – это была система похлеще хитроумных шифров приснопамятного Джеймса Бонда. У каждого из жильцов было разное количество. У Беллы – один, у Музы – два… у Ложкиной – пять… и так далее. Хуже всего было Герасиму. У него было аж семь. Хотя с приходом Жасминова количество звонков увеличилось до восьми. И каждый раз, когда в дверь звонили, жизнь в коммуналке останавливалась, замирала, и все принимались считать, сколько раз позвонили в дверь.

В этот раз кто-то на систему наплевал самым преступным образом: на звонок нажали и не отпускали его долго-долго.

Поэтому никто не спешил открывать.

– Звонок же перегорит! – выглянула из комнаты Ложкина.

Нонна подпрыгнула и рванула к двери открывать (очевидно на неё произвело неизгладимое впечатление, как Ложкина разобралась с Зайкой).

В двери стоял участковый в форме.

Отодвинув Нонну в сторону, прямо по помытому полу он прошел на кухню, где собрались почти все, и сказал официальным строгим голосом:

– Присыпкин Софрон Васильевич здесь проживает?

Глава 14

– З-здесь, – растерянно сказала Полина Харитоновна и метнулась вызывать Музу. Остальные все притихли.

Она забарабанила в дверь, но Муза долго не открывала.

– В какой комнате он конкретно живёт? – задал вопрос участковый, что-то отмечая в папке с бумагами.

– Вы не представились, – ляпнул я, а все посмотрели на меня, как на придурка.

Чёрт, я и забыл, что в эти времена люди друг другу ещё верили. А недоверие считалось дурным тоном.

– Старший милиционер Смирнов, – отрекомендовался участковый, но желваки на скулах заходили туда-сюда, и он тут же мстительно поинтересовался, – ваши документы?

Пришлось идти в комнату за паспортом. Нарвался, блин.

Когда вернулся, на кухне уже была Муза. Она всхлипывала и что-то экспрессивно доказывала старшему милиционеру Смирнову, а тот записывал.

При виде меня, она встрепенулась:

– Муля! – вскликнула она, – ну, скажите вы ему! Софрон не такой! Он не мог!

– А что он сделал? – опять спросил я, прежде, чем подумать, но старший милиционер Смирнов уже закусил удила:

– Бубнов Иммануил Модестович, – подчёркнуто выразительно прочитал он, и моё не очень пролетарское имя ему явно не понравилось, потому что он неприязненно уточнил, – из семитов, что ли?

– Из русских, – ответил я, – выходцы из чухонских крестьян мы (на самом деле я точно не знал, но импровизировал).

– Ну-ну, – неприязненно сказал старший милиционер Смирнов, но паспорт вернул.

– Так что натворил Софрон? – спросил я под умоляющим взглядом Музы.

– А вы, собственно говоря, кем Присыпкину приходитесь? – раздражённо полюбопытствовал участковый. – И что вы делали сегодня в период с пяти вечера до девяти?

– Был в театре, – ответил я, – по служебной надобности. Как представитель Комитета по делам искусств СССР.

– Ясно, – помрачнел старший милиционер Смирнов, видя, что докопаться ко мне не получится.

– Они говорят, что Софрон занимался разбойным нападением! – запричитала Муза, размазывая слёзы, – он не мог! Он хороший человек! Не мог он!

– Разберёмся, – процедил старший милиционер Смирнов, что-то отмечая в своей папочке.

– Софрон напал на кого-то с ножом, – шепнула мне Белла и испуганно покачала головой.

Участковый ещё опросил остальных соседей, сходил посмотрел вещи Софрона в комнате, что-то еще выяснял, а я стоял на кухне, курил в форточку и малодушно радовался, что раздражающий фактор автоматически выбывает из игры. То, что его заберут и посадят годика на два-три, это как минимум. Тем более он рецидивист. Так что снисхождения ему не видать. А исчезнет Софрон – Зайке тоже тут делать будет нечего. А если не уйдёт по-хорошему, то мы быстренько с нею разберёмся. Получается, сейчас Муза остаётся одна. Чистый холст. И можно легко внедрять для неё мою «программу успеха».

Скажу честно, с Музой я начал не совсем правильно. Я сосредоточился на негативном факторе – на её непутёвом брате. А саму Музу я ещё даже не рассматривал как объект для изменений. Теперь же нужно посмотреть, что мы имеем в точке «А». А имеем мы затюканную немолодую женщину, сильно уставшую от жизни, которая живёт в вечном стрессе, недоедает, испытывает по отношению к себе хамское поведение брата и его сожительницы и пренебрежительное (опять же из-за брата) – от соседей. Она когда-то была балериной, жила искусством и ради искусства. Но век балерины недолог, и, когда она «вышла на пенсию», найти себя в обычной жизни не смогла. Сейчас подрабатывает то в гардеробе, то помощником костюмера, то ещё где-то. То есть самая низкооплачиваемая работа, к которой относятся довольно пренебрежительно. И после воздушных пируэтов и аплодисментов зрителей такое существование – вдвойне тяжело. И получается, что у Музы нет комфорта и спокойствия ни на работе, ни дома. Вот такая у неё «точка А». Она даже не нулевая, как было в случае с той же Ложкиной, а с огромным минусом. А какая у неё должна быть «точка Б»? А вот здесь, куда не глянь – можно притянуть всё, что угодно. Но, на мой взгляд, главные для Музы два критерия – это её востребованность и любовь. Причём я не имею в виду любовь мужчины. Любая любовь. Но главное – её любовь. Вот отсюда и будем отталкиваться.

Когда старший милиционер Смирнов ушёл, Муза заперлась в комнате и плакала. Все понимали и с сочувствием не лезли. Белла было сунулась предложить стакан сладкого чаю, стучала, стучала, звала, но Муза ей даже не ответила.

Ладно, ей нужно привыкнуть и смириться.

Я докурил, затушил окурок и вышел в коридор. Там, на новенькой деревянной лошадке, катался Колька. При виде меня он просиял и хвастливо сообщил:

– Дядя Муля, смотри, а у меня есть лошадка!

– Где взял? – деловито спросил я и добавил грустным завистливым голосом. – Я тоже такую хочу.

– Дядя Жасминов подарил! – захлёбываясь от восторга, сообщил Колька и сказал громким счастливым шёпотом, – а баба Полька побила дядю Жасминова. Папиным сапогом.

– Зачем? – удивился я.

– Так он папку спаивает, – рассудительно сказал Колька и дёрнул лошадку за деревянную гриву, – уже второй день. Сидят в чулане и водку пьют. И песню про коня поют. Папа тихонько, а дядя Жасминов громко. Бабка Полька сильно ругается. Не любит она эту песню. А я считаю, всё правильно, раз подарил мне лошадку, значит пусть поёт про коня.

Я согласно покачал головой и пошел к себе в комнату.

Там я с жадностью посмотрел в сторону недочитанного томика с приключениями Эдмона Дантеса и уже предвкушал уютный вечер с интересной историей. Но не успел причитать даже один абзац, как в дверь постучали.

Нужно срочно выяснить, кто открывает дверь, когда звонят Муле (четыре раза). Я оборву этому энтузиасту уши!

Я поплёлся открывать дверь. Стопроцентно кто-то из соседей с личными проблемами и в поисках совета. Может быть даже Лиля.

Но нет. Я ошибся. И на пороге комнаты мне улыбались (несколько натянуто, но всё же)… родители Мули (!).

Так что Герасим был абсолютно прав – Мулина мать долго не выдержала и вернулась (надо будет ему ещё какую-то коробку с деталями за проницательность подарить).

– Муля! Ты почему к нам не приходишь?! – воскликнула Надежда Петровна жизнерадостным голосом, словно и не ссорилась со мною (ох уж эти женщины!).

– Здравствуй, сын, – чопорно поздоровался со мной Адияков.

Я натянул на лицо причитающуюся к данному случаю радушную улыбку, поздоровался в ответ и посторонился.

– А где ковры? – растерянно спросила Надежда Петровна, оглядывая голые стены, и всплеснула руками.

– Я одолжил соседям, – признался я.

– Каким ещё соседям? – глаза у Надежды Петровны стали как блюдца. – Зачем?

– Ложкиной и Печкину, – ответил я на заданный вопрос, – у них свадьба.

– С ума сойти! Паша! Скажи ему! – Надежда Петровна, казалось, вот-вот заплачет, – как так можно?

Я не стал говорить, что вообще планировал подарить один из ковров им. А то у Мулиной маменьки вообще случился бы обморок.

Вместо этого я сказал:

– Чаю хотите?

Надежда Петровна и Павел Григорьевич переглянулись, и Мулина маменька кивнула:

– Спасибо. Не откажемся.

Я пошел разогревать примус.

Пока вода грелась, Надежда Петровна меня воспитывала:

– Муля, ты почему к нам не заходишь?

Я виновато развёл руками:

– Работы много.

– А Дуся говорила, что к Бубнову ты уже три раза заходил!

– А Дуся не говорила с какой целью? – рассердился я (ох и задам я этой Дусе за длинный язык).

– С какой же? – недовольно прищурилась Наденька.

Я не ответил, пошел заваривать чай, так как как раз вскипела вода.

– Ты разве не помнишь, что я с отчимом поругался? – спросил я, разливая чай в чашки, – из-за тебя, между прочим… И ушел я из дома в одном-единственном костюме. А потом, когда мы помирились, я решил забрать остальную одежду.

– Я это знаю! – воскликнула Наденька, – а ещё два раза?!

Я посмотрел на Надежду Петровну скептически и сказал:

– А зачем ты тогда, маменька, помирила меня с отчимом? Если бы я знал, что это формально… Я же думал, что ты хочешь, чтобы я его поддерживал, общался…

– Его та девица поддерживает! – фыркнула Надежда Петровна и прицепилась с расспросами, – я слышала, её кислотой облили, да?

Я кивнул.

– Порядочную девушку никто кислотой обливать не будет! – заявила Надежда Петровна с таким апломбом, что Павел Григорьевич, который всё это время сидел и молча пил чай, не выдержал и с упрёком сказал:

– Надюша…

– Что Надюша?! – сварливо возмутилась она, а затем опять не выдержала и развернулась ко мне, – так что, Муля, свадьба у них отменяется, да? А я считаю и правильно! Не будет же профессор Бубнов содержать супругу с изуродованным лицом! Пусть она даже несовершеннолетняя!

– Мама, – тихо сказал я, – во-первых, свадьба будет. А во-вторых, там только немного на плечо попало. Прикроет одеждой и нормально будет. И Маше двадцать девять лет. Я тебе уже говорил об этом…

– Так ты что, пойдёшь туда… на эту свадьбу? – взвилась Надежда Петровна.

– Я же тебе уже сказал, да, пойду, – ответил я непреклонным голосом.

Надежда Петровна демонстративно схватилась за сердце и сказала умирающим голосом:

– Павлик…

Павел Григорьевич посмотрел на меня строгим родительским взглядом и сказал:

– Муля, мы тут с матерью подумали и решили…

От этого вступления я слегка напрягся, но решил послушать до конца. И Адияков меня не разочаровал. Точнее он меня капитально шокировал:

– Муля, я в твоём воспитании в силу определённых и не зависящих от меня причин участия не принимал, – начал издалека Павел Григорьевич, явно заготовленный из дома текст, но чуть сбился, однако потом-таки закончил правильно, – поэтому мы с твоей мамой подумали и решили…

Он сделал глубокую МХАТовскую паузу и посмотрел на меня.

Но я в такие игры тоже умею. Поэтому я изобразил абсолютно равнодушный вид и спросил елейным голосом гостеприимного хозяина:

– Ещё чаю?

Павел Григорьевич помрачнел и закончил несколько скомкано, но, честно говоря, я был в шоке. Потому что он сказал:

– Муля, мы с мамой решили, что ты поедешь в Цюрих.

– Ч-что? – я так обалдел, что чуть не пролил чай на белоснежную скатерть (Дуся бы меня точно убила).

– В Цюрих! – проворковала Надежда Петровна абсолютно довольным голосом и посмотрела на меня с триумфом.

Она сегодня была в нежно-голубом шерстяном платье, которое необычайно ей шло и для привлечения внимания постоянно теребила манжеты с рюшами.

– А как это возможно? – удивился я, намекая на железный занавес.

– Ты забываешь, Муля, что мы с тобой – Шушины! – горделиво сказала Надежда Петровна.

Если честно, то никакой связи я особо не видел. С таким же успехом мы могли бы быть Ивановы или Бердымухамедовы. И что с того?

– И что? – осторожно спросил я.

– А то, что твоя тётя Лиза работает в Цюрихском университете, – сказала Надежда Петровна.

– Я это знаю, но какая связь в моей поездке в Цюрих и тётей Лизой? – так и не понял я, – если бы я был тоже химиком…

– Она физик! – перебила меня Надежда Петровна.

– Один чёрт, – сказал я, и Мулина мама возмутилась:

– Муля, не выражайся!

– И как я могу попасть за границу?

– А это уж позволь провернуть мне, – тихо сказал Адияков. – От тебя требуется только согласие. И мы сразу приступим к оформлению документов.

– А когда ехать? – спросил я.

– В ближайшее время, примерно через два месяца. – ответил Павел Григорьевич, а я завис.

Получилось только выдавить:

– Можно я подумаю?

Надежда Петровна и Павел Григорьевич с недоумением переглянулись, они не понимали, что тут можно думать. Но потом Адияков нехотя сказал:

– Подумай, Муля. Пару дней у тебя есть. Ты сам знаешь, что все эти разрешения получить не так-то и просто.

Я всё понимал.

Когда Мулины родители ушли, я остался сидеть и изумлённо смотреть в чашки с недопитым чаем. Это они откупиться от Мули хотят, что ли? Или так их заело, что я к Модесту хожу? Или действительно от любви к сыну?

Как бы то ни было, но теперь передо мной замаячила перспектива личной яхты и круизов по Адриатике…

Это дело нужно было обдумать. Хотя что тут думать? Я схватил сигареты и устремился на кухню, пальцы подрагивали от нетерпения.

И там столкнулся с Фаиной Георгиевной, которая тоже курила у форточки.

– О! Муля! – сказала она, – ну что там Глориозов?

– Получилось уговорить его взять вас на роль Сосипатры Семёновны, – сказал я будничным голосом, так как ещё не отошёл от визита Мулиных родителей и не отрефлексировал такую новость.

– Ну вот, я же говорила, что я великая актриса и Глориозов ухватится за меня руками и ногами! – самодовольно сказала она и с наслаждением затянулась, – это по пьесе Островского «Красавец мужчина»?

А я вспылил и, возможно, ответил чуть резче, чем следовало:

– Ну, учитывая, что за это я теперь должен выбить Глориозову финансирование на ремонт зрительного зала, гримёрок и гардероба, то да, исключительно за ваш талант!

Фаина Георгиевна аж закашлялась от дыма.

– Муля! Ты так меня угробишь! – прокашлявшись, возмущённо сказала она, и язвительно добавила, – считай, что тебе сильно повезло! Если бы я не была такой великой актрисой, то ремонтом зрительного зала и вешалок ты бы не отделался! Пришлось бы строить ещё один театр рядом!

Тут уже закашлялся я.

– А вот не надо столько курить, – на кухню ледоколом вплыла Полина Харитоновна с пустой банкой, и укоризненно проворчала, – надымили, дышать нечем.

– Полина Харитоновна, – сказал я, – а это правда, что вы Жасминова сапогом зятя побили?

– Ничего подобного! Враньё! – возмутилась Гришкина тёща, набирая из-под крана воду в банку, – это Лилькин сапог был!

– Вот так мещанство и обывательство побеждает искусство, – хрюкнула Фаина Георгиевна, когда Полина Харитоновна ушла обратно из кухни.

– Кстати, как там поиски фотографа продвигаются для обывательской свадьбы? – спросил я, чтобы перевести тему разговора.

– Фотограф есть, – с довольным видом улыбнулась Фаина Георгиевна, а потом смущённо добавила, – осталось его уговорить…

И я понял, что уговаривать, конечно же, придётся мне.

А на работе мне предстоял разговор с Козляткиным. Учитывая то, что он на меня рассердился, и то, что это финансирование изначально предполагалось направить для нужд Большого театра, то разговор мне предстоял очень непростой.

Но что прятаться и отодвигать проблему, если проблема есть? Нужно брать себя в руки и идти её решать. Иначе из-за прокрастинации и проблема останется, и жизнь превратится в сплошной стресс.

Я встал из-за стола и решительно направился в кабинет к Козляткину.

– Сидор Петрович, – сказал я, – уделите мне пару минут. Есть разговор.

– Я занят, – недовольно буркнул Козляткин и я понял, что всё ещё гораздо хуже, чем я думал.

– Буквально две минуты, – продолжал настаивать я.

Козляткин поднял голову от бумаг и с изумлением посмотрел на меня поверх очков. Такая наглое презрение субординации от подчинённого шокировало его самым невероятным образом.

– Мммм… – он смог из себя выдавить только изумлённое мычание.