Текст книги ""Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24 (СИ)"

Автор книги: Виктор Точинов

Соавторы: ,Оливер Ло,А. Фонд,Павел Деревянко,Мария Андрес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 151 (всего у книги 350 страниц)

– Есть у меня такой профессионал, – задумался Большаков.

И тут в разговор влез Козляткин:

– Один сценарист может запороть любую идею, Иван Григорьевич. Мы же можем сформировать группу сценаристов. Так будет лучше.

– И чтобы они конкурировали за достойный результат, – подхватил мысль я.

– Как соцсоревнование? – понял Большаков и довольно заулыбался.

Мы с Козляткиным синхронно кивнули и переглянулись.

Козляткин подвыпил и перестал смущаться. Это было именно то, чего я и добивался этой поездкой.

Пуговкин торопливо разлил водку по стопкам.

Выпили.

– Хорошо пошла, – крякнул Большаков, закусил кусочком фаршированной рыбы и опять спросил, – но проект может провалиться и тогда…

– Риски, безусловно, есть, – торопливо ответил я, – а вы поручите этот проект Сидору Петровичу. Заодно и посмотрите, как он в работе.

Большаков с интересом взглянул на меня, а Козляткин уставился с обалдением и, как мне показалось, испугом.

– А артисты? – нахмурился Большаков, – опять Орлова и Марецкая?

– Артистов мы вам подберём, да таких, что они любой сценарий вытянут.

– Раневская, – вспомнил Большаков, – ты говорил, Муля, я помню.

– Не только Раневская, – согласился я, – вон тот же Миша Пуговкин. Артист от бога, а ему только вторые роли дают, да и то, драматические.

– А чем ему не подходят драматические? – удивился Козляткин, да так, что его вилка с наколотым кусочком домашней колбасы застыла в воздухе.

– А тем, что он – комедийный актёр. – сказал я, – Да вы сами хоть на лицо его посмотрите!

Все посмотрели на лицо Пуговкина, даже Володя и Матвей.

Пуговкин покраснел и смутился.

– Так он не может играть драматические роли? – спросил Большаков и шумно запил дусиным квасом из алюминиевой кружки.

– Может, – кивнул я и потянулся за луком. – Но это как забивать гвозди микроскопом. Он может быть прекрасным комедийным актёром и обычным драматическим. Это называется разбазаривание потенциала кадров.

– Нет, разбазаривать мы не хотим. Это не наш метод, не советский.

Все согласно закивали и дружно выпили за наш советский метод.

На душе стало хорошо, легко так.

Я уже понял, что мою идею Большаков практически поддержал и югославско-советскому фильму в главной роли с Раневской быть. И если сейчас Большаков ещё колеблется, то до завтрашнего отъезда он уже будет полностью «за».

Я кивнул Пуговкину:

– Миша, сыграй нам что-нибудь.

Пуговкин с готовностью вытащил откуда-то из-под лавки баян и растянул меха. Полилась музыка, мы грянули песню.

Спели, потом ещё выпили. Смотрели на спокойную гладь озера. Скоро уже поспевала баня. А потом будут шашлыки. И ещё посиделки. И песни под баян.

Хорошо…

Глава 20

Рано поутру я вышел из комнаты. Охотничий домик спал. Тоненько, с присвистом похрапывал Козляткин, сердито, словно сурок, храпел Большаков. Их я увидел через открытую настежь дверь. В дальней комнате печально храпел кто-то ещё. От ядрёного перегара стольких мужиков было душно, как в китайской прачечной.

Собственно говоря, этот коллективный храп меня и разбудил. Спать больше не хотелось. Я сладко, с подвыванием потянулся, зевнул, вышел во двор и замер: миллиарды микроскопических солнечных зайчиков отражались, прыгали, отскакивали от капелек росы. Создавалось такое впечатление, будто кто-то щедрой рукой швырнул на землю огромную горсть переливающегося бисера.

Красота какая!

Над озером стояла тишина, нарушаемая лишь шепотом ветра в камышах и редкими всплесками рыбы, выныривающей из темной воды. Солнце, еще не поднявшееся высоко, золотило верхушки сосен, окружавших поляну, а туман, словно легкое покрывало, стелился по зеркальной глади. Воздух был свеж и влажен, от земли поднимался запах мха и прелых прошлогодних листьев. На востоке небо уже переливалось золотистыми и лиловыми оттенками, предвещая ясный день. У берега, цепляясь веслом за прибрежные коряги, покачивалась старая, с облупившейся краской лодка.

В лодке, сгорбившись, в растянутом свитере и резиновых сапогах, стоял таинственный друг Большакова, пресловутый Фёдор Фёдорович личной персоной. Он задумчиво наблюдал за поплавком. Лицо его, изрезанное морщинами, казалось маской усталости, но в глазах теплился огонёк – то ли отражение рассвета, то ли упрямая надежда.

Я мысленно чертыхнулся – не хотелось встречать его именно сейчас, в такое прекрасное утро.

– Здравствуй, Муля, – голос Фёдора Фёдоровича прозвучал хрипло, будто он давно не говорил вслух (ну, да, так вчера набраться!). Он сам от этого звука усмехнулся, но усмешка вышла кривой, как надломленная ветка. – Что не спится так рано?

Я присел на корточки у воды, покрутил в руках сорванный тростник. Плеснул в лицо холодной, пахнувшей тиной, водой. Честно говоря, совсем не ожидал встретить здесь вообще хоть кого-то. Тем более Фёдора Фёдоровича – казалось, после вчерашних разговоров о «бабах» и пьяных признаний тот будет весь день отсыпаться и болеть. Но нет, Фёдор Фёдорович бодро, как огурец, стоял передо мной и улыбался.

– Доброе утро, Фёдор Фёдорович. Как спалось? Вы тоже рано сегодня… – я запнулся, чувствуя какую-то подспудную неловкость.

Фёдор Фёдорович повернулся, и в его взгляде мелькнуло что-то непонятное.

– Ну, мы же вчера хорошо посидели, хотя окончания я, конечно, не помню, – он махнул рукой, словно отгоняя комара, но жест вышел резким, нервным. – Сегодня можно и пораньше встать. Такая природа, понимаешь… А воздух какой… как сахар…

Голос его дрогнул, и он замолчал, уставившись на воду. Поплавок дёрнулся, но Фёдор Фёдорович даже не шевельнулся.

Я вздохнул. Вчера Фёдор Фёдорович, быстро накидался и после очередной рюмки, начал говорить о бабах – громко, цинично.

– Ты обиделся, Муля? – внезапно спросил Фёдор, не оборачиваясь. – Что я вчера… Ну, по бабам тебя тянул? Вёл себя по-свински?

Я отмахнулся:

– Да ладно, Фёдор Фёдорович! Какие обиды? Мы же на природе отдыхаем…

– Понимаешь, – перебил Фёдор Фёдорович, и его слова полились, как вода из прорванной дамбы, – я так-то по бабам не ходок, не думай. Вчера… – он сжал удочку так, что костяшки побелели, – вчера сильно расслабился. Выпил. И эта ерунда…

Он резко дернул удилище, подсекая невидимую рыбу:

– Жена у меня ушла. Понимаешь? Три месяца назад. Даже записку оставила: «Федя, ты задыхаешься, и я задыхаюсь». – Он засмеялся, но смех был невесёлый и быстро превратился в кашель. – А я ведь и правда, задыхался, Муля. В пустой квартире, в тишине… Думал, совсем с ума сойду. Пока Большаков не приволок меня сюда. Говорит: «Рыбачить вон лучше будешь, хватит подыхать».

Фёдор Фёдорович вытер лицо рукавом, и я понял, что это не пот.

Он замолчал, и в тишине стало слышно, как где-то в камышах крякнула утка. Почему-то я сразу представил Фёдора в той самой квартире: шторы закрыты, бутылки на полу, телефон, молчащий неделями. А потом Большакова – грузного, ворчливого, который долбится в дверь с криком: «Хватит ныть! Бери удочки!». Возможно, это и спасло Фёдора – поездка на природу в хорошей компании, к озеру, ощущение холодной воды на руках, вид солнца, что поднимается над соснами…

Я сглотнул. Сложно было найти нужные слова, чтобы не сорваться в банальности. «Время лечит»? «Найдёшь другую»? Это звучало бы насмешкой. Вместо этого я медленно поднял камень и швырнул его в озеро. Круги разошлись, смывая отражение Фёдора Фёдоровича в воде.

– Мы с Людмилой Ивановной часто вдвоём на лодке катались, – неожиданно сказал Фёдор Фёдорович. – Весной щук ловили…

Он вздрогнул и продолжил:

– Людмила смеялась, когда щука вырвалась у меня из рук и шлепнулась обратно в воду. А потом мы гребли к островку, где цвела ива, и она сказала, что хочет ребенка… А потом вдруг вот эта записка… Да что тут говорить, бабы…

Он сник и умолк.

Солнце поднялось выше, и туман начал таять, обнажая рыжую прошлогоднюю и светло-зелёную, ещё тощую, весеннюю траву на поляне. Фёдор Фёдорович потянулся к большой жестяной кружке, что стояла на скамеечке в лодке, налил остывшего кофе в кружку поменьше.

– Знаешь, Муля, – сказал он неожиданно мягко, – я тут думал… Рыба ведь не держит зла. Клюнула – сорвалась, и плывет себе дальше. А мы, люди, цепляемся за крючки прошлого, пока не истечем кровью.

Он отпил глоток, поморщился:

– Горький кофе. Как моя жизнь. Потому тебе и не предлагаю. Невкусно. Я варить кофе не умею. Людмила мне всегда варила… раньше варила…

Я вздохнул:

– Давайте я сейчас свежего принесу? Сварить-то недолго. Я умею, причём вкусно.

– Не надо. – Фёдор Фёдорович махнул рукой. – Я привык уже. К горечи.

Ветер усилился, зашелестел камышами, понеся запах далекого дождя. Фёдор Фёдорович вдруг подсек удочку, и на конце лески заблестела серебристая плотва.

– Вот и первая! – он улыбнулся по-настоящему, впервые за утро. – Может, и правда – не всё потеряно?

Я кивнул, глядя, как он осторожно снимает рыбу с крючка. Плотва метнулась в воду, оставив круги на поверхности.

– Убежала, – чуть растерянно пробормотал Фёдор Фёдорович. – Вчера слишком хорошо посидели.

– Зато всё наладится, – сказал я. – Может, уже завтра.

Фёдор Фёдорович вздохнул, а я неожиданно сам для себя сказал:

– Если хотите, мы можем в Москве где-то встретиться и поговорить, я знаю, как найти выход из вашей ситуации. Если хотите, конечно…

Фёдор Фёдорович кивнул:

– Я найду тебя. Знаю, ты у Ваньки работаешь. Найду…

Мы замолчали, слушая, как озеро просыпается. А где-то за спиной, на поляне, уже пели птицы, будто зная, что даже самая глубокая рана начинает затягиваться, стоит только позволить свету проникнуть в трещины.

Когда уже все окончательно проснулись и начали шевелиться, из домика выскочил встревоженный Козляткин и, сделав большие глаза, сказал свистящим шепотом:

– Тебя там Иван Григорьевич требует.

Он посмотрел на меня укоризненно и обличительно прошипел:

– Сердитый с утра. Видно, голова сильно болит. Про советско-югославский проект вспоминал… Эх, Муля, куда ты меня втравил! Что мы с тобой теперь делать-то будем⁈

Я подмигнул шефу, скорей для того, чтобы успокоить, и пошел к дому.

Комната, где ночевал Большаков, напоминал бункер в осаждённой крепости. Стол, заваленный всяким хламом, пепельница, переполненная окурками «Беломора», и почему-то потёртый портрет Сталина на стене (Интересно, это Матвей такой верноподданный? Или к нашему приезду подсуетился?). Воздух пропах махоркой и перегаром.

– О чём с Фёдором говорили? – спросил он.

– О жене его, – честно ответил я.

– Плохо ему сейчас, – вздохнул Большаков и добавил, – чуть себя не угробил. А ведь такой человек. Один из ярчайших умов в советской химической промышленности.

И тут же перевёл тему:

– И вот как, Муля, как будем с тобой делать этот советско-югославский проект? – Большаков хрипло кашлянул, разминая затекшую шею. – Вчера по пьянке поговорили, и на этом всё?

Голос его звучал как скрип несмазанной двери. Я понимал: когда Большаков говорит «мы», он имеет в виду «ты». Все риски, все провалы – на подчинённых. Успех – общий. Это в лучшем случае.

Большаков, хоть и после пьянки, был настроен решительно:

– Сидор вчера говорил, что нужна группа сценаристов. А ты набросаешь сценарий за основу. Что предлагаешь взять?

Я представил цензоров, которые вычеркнут каждое второе слово. Комитет по делам искусств, где сидели люди, не читавшие ничего, кроме докладов Жданова.

– Люди после войны устали, – я вскинул голову, – Устали от страха, голода, похоронок. Им нужно смеяться, а не плакать. Возьмём комедию. Не трагикомедию, не драму – чистый смех. Как в цирке.

Большаков усмехнулся и вытащил из-под стола бутылку «Столичной».

– Цирк? Ты хочешь, чтобы нас обвинили в безыдейности? – Он налил в гранёный стакан, и предложил мне, – будешь?

Я поморщился и отрицательно покачал головой.

– «Весёлое кино» – это не по-советски, – Большаков хекнул и залпом выпил водку. Немного помолчал, прислушиваясь к ощущениям и одобрительно кивнул.

– По-советски – это дать людям веру! Они хотят веры в завтрашний день… Кино должно дать надежду, а не напоминать о боли, – сказал я. – Пусть увидят, что завтра может быть лучше. Через смех. Через… классику.

– Какую? – Большаков прищурился. – Гоголя? Да его «Ревизора» уже сто раз ставили. Надоело. Никого этим не удивишь. Тем более на западе.

– Декамерон.

Стакан со звоном ударился о стол:

– Ты с ума сошёл⁈ – Большаков побагровел. – Там же сплошное блядство! Прелюбодеяние, шлюхи, похабные анекдоты! Ты хочешь, чтобы нас сгноили в лагере?

Я закрыл глаза. Передо мной всплыли рассказы бабушки про 1936 год: дед был арестован за цитату из Боккаччо на лекции. «Искусство должно быть чистым, как слеза пролетария!» – орал ему в лицо следователь. Тогда я поклялся, что его слова никогда не станут петлёй на шее.

– Я говорю не о тексте, а о структуре, – я говорил медленно, словно разминируя поле. – Не сам Декамерон, а его структуру… Набор смешных историй, а не эротику! Десять историй, десять дней. Смешных, абсурдных, но… без похабщины. Как у Зощенко.

Большаков замер. Зощенко уже был под запретом, но его имя всё ещё работало как пароль среди своих.

– Пример давай…

– Допустим, история о крестьянине, который перепутал партийного чиновника с поросёнком.

– Партийный чиновник не пойдёт!

– Ну, тогда с кем-нибудь другим. С ветеринаром, к примеру. Или история о девушке-практикантке, которая приехала из города и влюблёна в тракториста…

– И где тут «утверждение веры в завтра»? – язвительно перебил Большаков.

– В том, что даже в глухой деревне могут случиться чудеса. Что тракторист – не герой плаката, а живой человек, который боится первого поцелуя.

– Две недели, – внезапно сказал Большаков, – Через четырнадцать дней сценарий – на моём столе. Полный перечень: локации, актёры, бюджет.

И тут я почувствовал, как холодная игла прошлась по спине.

– Это невозможно! Съёмки в Югославии, согласование с Белградом…

– Не мои проблемы, – Большаков швырнул папку с документами. – На пленуме через месяц я хочу сделать доклад о «новой вехе в советско-югославской дружбе». Хочу выступить с новыми инициативами… Это изменит отношение к советскому кинематографу! Если проекта нет – ты уволен. Если он провалится – мы оба в Магадане.

За окном засмеялся кто-то из наших. Хорошо им, завтракают, смеются себе… Я вдруг понял: это не просто фильм. Это мост через пропасть между «надо» и «можно». Между страхом и надеждой.

– Хорошо, – прошептал я. – Но мне нужна команда. Сценаристы…

– Бери хоть чёрта, но чтоб был членом Союза писателей, – бросил Большаков, зажигая новую сигарету. Дым заклубился портретом Сталина, будто вождь наблюдал за нами сквозь табачную пелену.

«Две недели. 336 часов. 20 160 минут. Цензура, бюджет, Белград… А если не успею?» – я представил чёрный «воронок» у подъезда.

– Игра стоит свеч, – сказал я вслух, больше себе, чем Большакову. – Если получится…

– Какие хочешь в случае победы преференции? – Большаков усмехнулся. – Орден? Премия? Или место в Союзе кинематографистов?

– Возможность снять то, во что верю, – пафосно ответил я, а сам подумал, что мелочиться я тебе не дам. – И отдельную квартиру. Благоустроенную.

Я хоть и мечтал о творческой свободе и комфортной жизни, как раньше, но понимал, что успех проекта – мой шанс вырваться из подчинения, сразу на два уровня выше.

В этом деле было три возможные сценарии. Первый, успешный – если фильм станет хитом, я получу признание, Большаков – повышение. Второй, провальный – если цензура запретит проект, тогда меня объявят «формалистом», а Большаков открестится. И третий, компромиссный, если фильм выйдет в урезанном виде, став символом полумер – как сама эпоха. В общем, если проект реализуют, он может стать первым шагом к смягчению цензуры. Если нет – подтвердит незыблемость доктрины соцреализма.

Нужно постараться.

Я прищурился, глядя на пятно на стене, которое напоминало мне карту Югославии.

– Две недели… – протянул я, намеренно растягивая слова, чтобы выиграть время. – Это как попросить трактор вспахать поле за час. Но, товарищ Большаков, если вы хотите шедевр, а не макулатуру, придётся дать мне хотя бы месяц. Хотя бы на подбор команды.

Большаков хмыкнул и закурил:

– Месяц? Ты что, в курсе, что через месяц у Тито очередной какой-то там юбилей? Это должен быть подарок от советского народа, а не запоздалое «сорри». Не ныть, Муля. Две недели – и точка.

Я тяжко вздохнул, понимая, что торговаться бесполезно. Взял со стола потрёпанный блокнот Матвея и начал чертить на свободном листке каракули, изображая раскадровку:

– Ладно, Иван Григорьевич. Но тогда мне нужен полный доступ к архивам «Мосфильма». И… – я сделал паузу, – пара ящиков хорошего коньяка. Для мозгового штурма.

Большаков усмехнулся, кивнув на начатую бутылку водки на столе:

– Всё будет, когда принесешь сценарий.

Я пожал плечами:

– Команду соберу из своих. Примерно знаю парочку сценаристов, которые в юморе как рыба в воде. И… – я понизил голос, – может, подключить того молодого режиссёра из югославского посольства? Чтобы диалоги не звучали, как манифест партии.

– Йоже Гале? – Большаков нахмурился. – Ты хочешь, чтобы нас обвинили в шпионаже?

– Хочу, чтобы герои говорили как люди, а не как памятники, – парировал я, тоже закурив сигарету. – Иначе зрители уснут на третьей минуте.

За окном прокричала сойка, и мы невольно вздрогнули. Большаков, размягчённый спиртным, неожиданно кивнул:

– Ладно. Но Йоже Гале – под твою ответственность. И чтобы ни слова о политике. Только смех, только «утверждающее начало».

Я мысленно похвалил себя за маленькую победу. Я уже видел, как вплету в сценарий пару дерзких шуток, которые пройдут цензуру, но заставят зрителей хохотать. Ну, и заодно, тесное сотрудничество с Йожи сулит немало выгод в обмене югославских шмоток на якутские меха.

– А насчёт названия… – я поднял палец. – «Смех над Дунаем». Звучит?

Большаков задумался, крутя стакан в руках:

– «Смех над Дунаем»… Неплохо, хотя и не самый лучший вариант. Но добавь «советско-югославская дружба» в подзаголовок. Для отчётности.

Я едва сдержал гримасу, но кивнул:

– Будет исполнено. «Смех над Дунаем, или Как мы сломали лед дружбы».

Большаков фыркнул, но одобрительно хлопнул меня по плечу:

– Смотри, Муля… Если провалишься, лед дружбы сломаю я. Тебе – по шее.

С улицы потянуло жаренным шашлыком, там уже вовсю хозяйничали Пуговкин и Матвей, и я понял – пора действовать. Я кинул Большакову вышел на крыльцо. Воздух пах утренней сыростью и хвоей. Где-то вдалеке стучал дятел, словно отсчитывая секунды до дедлайна.

«Две недели… – подумал я, опять мрачно закуривая. – Ну да ладно».

А вечером, когда я вернулся домой, Дуся сказала:

– Муля, тут Модест Фёдорович к тебе приходил. И Маша уже три раза забегала…

Глава 21

– Что случилось, отец? – спросил я, внимательно рассматривая Мулиного отчима.

Тот выглядел архиневажно: под глазами синяки, лицо какого-то землистого оттенка. Явно не так должен выглядеть счастливый молодожен. Даже я, после двухдневных излияний, и то выглядел лучше.

Мы сейчас находились в кабинете квартиры Бубновых. После того, как Дуся мне сказала, я, наскоро переодевшись, помчался к отчиму Мули.

Модест Фёдорович устало потёр виски и разлил коньяк по бокалам.

Я поморщился – после «отдыха» на природе алкоголя не хотелось от слова «совсем». Но отказываться нехорошо, раз близкий мне человек и, считай, единственный друг, нуждается в поддержке. Поэтому я взял бокал и пригубил, стараясь не морщиться.

– Это всё Попов, – проглотив коньяк, медленно ответил Бубнов-старший, щёки его чуть порозовели и взгляд уже не казался столь потерянным.

– Рассказывай, – велел я и отставил бокал на столик.

Модест Фёдорович воспринял это по-своему и разлил коньяк ещё раз.

Я подавил мучительный вздох и повторил:

– Рассказывай!

И Бубнов начал рассказывать. Сперва смущённо, запинаясь и перебивая сам себя, но потом разошелся не на шутку, и в конце уже говорил яростно и убеждённо (иногда даже рычал):

– Ты понимаешь, Муля! – возмущался Модест Фёдорович, – этот гад, по сути, забрал все нормальные проекты и НИРы!

– Что такое НИР? – не понял я.

– Научно-исследовательская работа, – буркнул Модест Фёдорович и загремел опять, – я же его не трогаю, и не трогал! Я создал замечательную лабораторию, замечательную кафедру и мы там занимаемся фундаментальной наукой, мы творим! А этот гад тем временем, за спиной, подло крутит интриги! Он пару раз сгонял с начальством на природу, прибухнули они там вместе и теперь прямо друзья-друзья!

В этом месте мои уши заалели.

Но Модест Фёдорович не заметил, он продолжал возмущаться:

– И начальство закрывает на его проделки глаза! А он от этого ещё сильнее крутить начинает!

Я вздохнул, кажется, это надолго. Очевидно, Модест Фёдорович воспринял мой вздох как проявление сочувствия, потому что загремел ещё более люто:

– Вот скажи, Муля, как может учёный заниматься столь низменными делишками⁈ Он же жулик! Мошенник!

Я помассировал виски (после «отдыха на природе» придётся долго восстанавливаться), и перебил взбудораженного не на шутку Мулиного отчима:

– Отец…

– Он пройдоха и лизоблюд! Шарлатон! Да таких раньше на кострах сжигали! Да он…

– Отец! – уже чуть громче повторил я.

Возможно моя интонация, возможно выражение лица, но Модест Фёдорович умолк и посмотрел на меня, словно только что проснулся:

– Отец, это всё лирика, – жёстко сказал я, – давай-ка ближе к делу. Расскажи конкретные его нападки на тебя. Прям вот возьми и перечисли всё.

– Но…

– Отец! – подпустил металла в голос я, – ты же сам меня учил, что всегда нужно чётко определить проблему и продумать решение. А все эмоции оставить на потом, когда уже будет получен результат и заслужена победа.

Не знаю, говорил ли это Мулин отчим своему непутёвому пасынку, но после моих слов Модест Фёдорович согласно кивнул и довольно расплылся в улыбке.

Вот и прекрасно. Главное, что удалось качнуть его эмоции в положительную сторону: вместо гнева и обиды он сейчас испытывает гордость за результат своего воспитания.

И я продолжил развивать мысль:

– Как именно навредил тебе и твоей лаборатории Попов?

– И кафедре, – вставил Модест Фёдорович.

– И кафедре, – терпеливо повторил я. – Рассказывай.

Модест Фёдорович буквально на миг задумался. Лоб его прочертили складки. Это свидетельствовало о его крайней собранности и концентрации. Наконец, он вздохнул и начал рассказывать:

– Была у нас от Академии наук возможность на дополнительное финансирование. Им там для отчёта за планирование пятой пятилетки нужно было включить информацию о проекте, направленном на повышение урожайности… – Модест Фёдорович запнулся, глотнул немного коньяка из бокала и торопливо продолжил, – эту комиссию возглавляет сам Василий Немчинов. Он ещё с сороковых годов этим вопросом горит. Ну и вот… в общем, нужны были для мелиорации эффективные примеры веществ, которые будут улучшать аэрацию почв. По типу вермикулита, только более доступные… Вермикулит же – это минерал, продукт вторичного гидролиза и выветривания…

– Ты можешь ближе к делу? – тяжко вздохнул я и покачал головой.

– Ой, извини, Муля, немного увлёкся, – покаялся Модест Фёдорович и от вопроса аэрации почв опять вернулся к Попову. – В общем, я написал техническое задание этого проекта. Сформулировал идею. Собрал команду. Очень толковую команду профессионалов. Пришлось из Тимирязевки коллег привлекать и из Башкирской селекционной станции. Громадная работа. И пока я это всё формировал, скотина Попов втихушку подбил нашего директора, а тот за моей спиной позвонил Немчинову. И проект отдали Попову! Ты представляешь⁈

На Модеста Фёдоровича было жалко смотреть, он нервно закурил, руки его при этом подрагивали:

– Но мало того! Если бы Попов представил свой собственный проект – я бы ещё пережил этот позор! А это позор для меня, Муля! Ведь меня уверяли, что всё уже договорено и проект будет мой. Я же коллег из Тимирязевки и Башкирии сбил, дал им надежду. Они чёрт знает сколько времени на всё это потратили. От других проектов отказались. На одни согласования сколько ушло! А башкир я вообще из экспедиции дёрнул! А теперь я даже не знаю, что им и говорить!

Он выдохнул дым и затянулся так, что сигарета начала быстро-быстро тлеть.

– Насколько я понимаю, тот проект, что пытался протолкнуть Попов, он выеденного яйца не стоит. И потом директор меня вызвал и велел отдать мой проект Попову!

– Ого! – ошеломлённо пробормотал я.

– Мол, у меня есть хороший проект, а у Попова есть финансирование, и мы можем создать прекрасную команду. Под руководством Попова, само собой разумеется.

– А ты? – спросил я.

– А что я, Муля! – вздохнул Модест Фёдорович.

Он схватил бутылку от коньяка и попытался налить в свой стакан. Но бутылка была пуста, и он расстроенно засопел и поморщился, явно раздумывая, чтобы поискать ещё одну.

Я быстренько подсунул ему свой нетронутый бокал.

Обнаружив коньяк в бокале, Модест Фёдорович даже не посмотрел, что это мой бокал, хлопнул половину сразу и продолжил рассказывать дальше:

– А что я, Муля? За моей спиной люди! Мэнээсы, лаборанты, простые техники-аналитики. Им всем семьи кормить надо и я просто не имею права лишать их возможности на этот проект и сажать на голый оклад! Конечно, мне пришлось унять свою гордость и согласиться!

Он схватился руками за волосы и застонал:

– А потом, оказалось, что всю черновую работу должен делать только мой коллектив и я. А Попов постоянно лишь шпынял моих работников. Да и мне делал прилюдные замечания. Особенно на Учёных советах!

Я сразу вспомнил яростную нелюбовь Дуси к Учёным советам. Уж не потому ли?

– Но апогеем этой истории было то, что ко мне заехал Вася Иванов, мой однокашник по аспирантуре ещё. И он рассказал, что, оказывается, Попов сделал доклад по промежуточным результатам в Академии наук, и даже не упомянул о моём там участии! Ты представляешь⁈ Выступил, что это только его результаты и только его проект! И все поверили!

Он допил остальной коньяк и опустил голову и заговорил тяжело, глухо:

– Но хуже всего, Муля, даже не моя уязвлённая гордость. Хуже всего, что не секции в Академии наук решили, что две лаборатории в нашем институте не нужны. И сейчас готовится приказ о сокращении моего направления…

Он уткнулся лицом в ладони и глухо застонал.

Потрясённый, я взял сигарету из пачки Модеста Фёдоровича и закурил. Горький табак враз прочистил мозги.

– И что ты сделал в ответ на это, отец? – спросил я.

Модест Фёдорович поднял на меня взгляд, и я увидел, что глаза его покраснели.

– Я… я… я написал заявление об увольнении! – тихо сказал он.

Опа! Приехали!

– В смысле? – вытаращился на него я.

– Да какой смысл! – обречённо махнул рукой Модест Фёдорович, – не хочу я больше принимать участия в этом вертепе! Уедем с Машей в Киргизскую ССР. Там где-нибудь работу найдём. Я хороший химик, таких с руками-ногами забирают. Да и Маша уже хорошо в синтезе работать умеет.

– А как же твои люди? – прищурился я, – мэнээсы, лаборанты, простые техники-аналитики? Ты же сам говорил, что им всем семьи кормить надо. Как они? На улицу? Или тоже в Киргизскую ССР?

– Нет, Муля, я похлопотал, их возьмут на комбинат по производству серной кислоты. Там как раз лаборатория создаётся. А тут уже готовый спаянный коллектив.

– Погоди? В Москве есть такой комбинат? – изумился я.

– Нет, это не в Москве, к сожалению… – вздохнул Модест Фёдорович. – Далеко, конечно, отсюда, в Подмосковье…

– А они захотят переезжать из Москвы? – удивился я.

– А куда деваться? – развёл руками Модест Фёдорович.

– Так! – сказал я, и Модест Фёдорович вздрогнул.

– Ч-что? – спросил он.

– Никуда переезжать не надо, – твёрдо ответил я, – тем более в Киргизскую ССР. При всей моей любви к Киргизской ССР, но степень бытового комфорта и развитие медицины чуть уступает нашему, московскому. Согласен?

Модест Фёдорович кивнул, но тут же вскинулся:

– А при чём тут это?

– А при том, что Маше рожать давно пора! – чётко припечатал я, – сколько ей уже? Тридцатник почти? А рожать она когда будет? После защиты её диссертации, небось, планируете? В тридцать пять где-то? По меркам этого времени, она старородящая. И лучше не шутить с этим делом и рожать под наблюдением профессионалов, а не с акушеркой в глухом ауле!

– Так мы это… – покраснел Модест Фёдорович и сильно смутился.

А я понял, на что намекала Дуся и почему, невзирая на ссоры с Машей, она практически вернулась обратно к Бубновым.

– Опа! – сказал я и улыбнулся, – ну поздравляю!

Я хотел сперва пожать ему руку, но передумал, и мы крепко обнялись.

– Да что там… – покраснел Модест Фёдорович, а я быстро перевёл тему:

– Тем более никакой Киргизской ССР! Тут Дуся, поможет и ужин приготовить, и дитя покачать. Маше в любом случае женская помощь нужна будет. А там что?

Модест Фёдорович согласно вздохнул. Но тут же посмотрел на меня:

– А что тогда делать? Заявление-то я написал уже. И даже, если я его обратно заберу, то мою лабораторию всё равно сокращают. И меня в Институте вряд ли оставят. А если даже и оставят, то идти младшим научным сотрудником под руководство Попова – хуже некуда! Я уже думал. Думал, оставлю Машу здесь. Пусть рожает. А когда малыш подрастёт, тогда они ко мне приедут…

– Ты совсем с ума сошел? – всплеснул руками я. – Во-первых, как ты представляешь, бросить жену в такой критический момент одну? Во-вторых, красивую молодую жену?

Модест Фёдорович опять вздохнул и не ответил ничего.

– А, в-третьих, зачем сдаваться?

Модест Фёдорович вскинулся и с надеждой посмотрел на меня:

– Других вариантов-то больше нет!

– Почему это нет? – пожал плечами я, – сколько тебе по закону нужно отработать до увольнения?

– Две недели, – буркнул Модест Фёдорович.

– Странно, – удивился я, – если они так мечтают тебя выгнать, то почему в трёхдневный срок не подписали? Или вообще сразу?

– Да что там странного! – отмахнулся Модест Фёдорович, – Попов горазд только чужие результаты за свои выдавать, а работать на результат он не умеет!

– То есть сам он проект этот завершить не сможет? – уточнил я.

– Ну как не сможет, – поморщился Модест Фёдорович, – я, его, считай, до ума уже довёл. Там осталось несколько мелких штрихов навести и выполнить основные циклы синтеза, которые я уже расписал. А так-то всё уже сделано…

– И после этого ты им не нужен? – ещё раз уточнил я.

– Угу, – буркнул Мулин отчим.

– Замечательно, – сказал я, – А ты этот свой синтез Попову уже отдал?

– Еще нет, – покачал головой Модест Фёдорович, – говорю же, ещё девять дней у меня есть, как раз успею закончить.

– А что за расчёты синтеза? Как они выглядят?

– Ну как? Как обычно: формулы, расчёты, опять формулы…

– А ты можешь сделать в этих формулах и расчётах ошибку? – хитро прищурился я. – только такую, чтобы её сразу и заметить нельзя было. И чтобы, когда по этим расчётам вещества синтезировали, то большой барабум аж на последней стадии случился? За пять минут до конца. И желательно, чтобы бабахнуло!