Текст книги ""Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24 (СИ)"

Автор книги: Виктор Точинов

Соавторы: ,Оливер Ло,А. Фонд,Павел Деревянко,Мария Андрес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 142 (всего у книги 350 страниц)

При виде меня, Надежда Петровна ожила и набросилась на меня:

– Муля! Как ты мог⁈ Как⁈

– Что не так? – простодушно спросил я, – тебе не понравилась Зина?

И тут на меня вывалилось столько информации, столько эпитетов и характеристик Зине, что впору было брать ружье и пристрелить её за сам факт её существования.

– Она совершенно не образована! И не воспитана! – причитала Зинаида Петровна, заламывая руки. – ты видел, как она ела? Это ужасно!

– Наденька, успокойся, – попытался привести её в чувство Адияков, но добился обратного эффекта:

– Она глупа! Вульгарна! Не образована! Из плохой семьи! Из какого-то района… Как она там сказала?

– Лапушнянского, – подсказал я.

Надежда Петровна схватилась за сердце и вскричала:

– Дуся, накапай мне ещё валерьянки!

– Мама, не волнуйся так, – сказал я, как и должен был сказать любящий сын в этом месте.

– Муля! Как ты мог⁈ Как ты мог связаться с такой девицей? – зарыдала Надежда Петровна, – как ты собираешься привести её в нашу семью⁈ Это же позор! Над нами же все знакомые будут смеяться!

Я бы мог, конечно, напомнить историю любовных похождений самой Надежды Петровны, но это был бы уже верх садизма. Я и так, кажется, чуть переборщил с представлением. Поэтому я сказал с самым что ни на есть наивным видом:

– Но ты сама виновата, мама!

– В чём я виновата перед тобой, сын? – подняла на меня заплаканные глаза Надежда Петровна.

– Ты обещала найти мне невесту, познакомить с хорошими девушками, – сказал я простодушно, – а сколько мне ждать можно. Вот и нашел Зину.

Надежда Петровна подняла на меня глаза, и взгляд её сверкнули триумфом.

Глава 3

Сидели в самодельной резной беседке под могучими дубами. Наслаждались торжественной тишиной вечера и прозрачным, пахнущим травами и чистой экологией, воздухом. Водная гладь лесного озера темнела прямо перед баней. Оттуда уже ощутимо тянуло дымком – это Митрич суетился, растапливал. На столе было хлебосольно накрыто, как и положено. Козляткин, после моего совета, подключил каких-то знакомых из ресторана «Астория» и уж они расстарались вовсю. Так что стол ломился от закуси.

Из выпивки я отбраковал всё лишнее, незачем на природу все эти ликёры и портвейны тащить, баловство это. Взяли только водку. Но много. И заодно захватили пару ящиков пива.

Сидели хорошо, душевно.

Кроме нас с Козляткиным, присутствовали высокие гости: два режиссёра из Югославии, Франце Штиглиц и Йоже Гале, и два каких-то негра в пёстрых платьях и бусах. Имена у них были зубодробильными, я, как ни пытался запомнить, но не получалось. Насколько я понял, гости были из Либерии, и с ними нам нужно было установить дружеские и дипломатические отношения. Кроме того, был ещё человек, в штатском, конечно же, но военная выправка прямо таки чувствовалась. Он представился как Иван Иванов. И он же переводил неграм. Штиглиц и Гале изъяснялись на русском, хоть и корявенько.

Но главное, за столом был человек, с которым мне нужно наладить контакт: Большаков Иван Григорьевич, Министр кинематографии СССР.

Его водитель и ассистент, Володя, как ни ломался, а за стол мы его таки затащили, и сейчас он тоже стал душа человек. А ведь поначалу показался таким чопорным сухарём.

– Муля, скажи тост, – чуть заплетающимся языком предложил Козляткин и многозначительно подмигнул мне.

Я глянул на гостей, у всех ли налито, и сказал:

– За кинематограф!

Выпили, вкусно закусили маринованными хрустящими груздями и огурчиками.

– Вот за что я тебя уважаю, Муля, что ты короткие тосты говоришь, – усмехнулся Иван Григорьевич, щедро накладывая ложкой икру на блин.

Он уже изрядно расслабился и тоже стал почти своим в доску. Хотя дистанцию, конечно же, сохранял. Но ничего, не всё сразу.

– Муля у нас ещё и комсорг, – ни к селу, ни к городу брякнул Козляткин и потянулся за прозрачным ломтиком пропахшего чесноком сала.

А я понял, что нужно менять тему, и сказал:

– Там баня поспела. Давайте ещё по одной, и – в баню.

Возражений не последовало.

Мы бахнули ещё, и пошли париться. Иван Иванов тщетно старался объяснить неграм, куда мы идём и с какой целью.

– Но зачем? – на ломанном английском пытался выяснить дальнейший график отдыха толстогубый курчавый негр, – мы сегодня уже мылись. В гостинице. С мылом даже. Много воды истратили.

– Это баня, – силился донести эту простую истину до непонятливого сына солнечной Либерии Иван Иванов, – понимаешь, баня, парилка, пар…

– У нас в пустыне Намиб парилка, – задумчиво сообщил второй негр, помоложе и с длинными то ли косицами, то ли дредами, – мы там всегда паримся.

– Ну, вот, – обрадовался Иван Иванов и аккуратно подтолкнул негров по направлению к бане.

Гостей пропустили вперёд, а я чуть задержался. Хотел спросить у Митрича по поводу шашлыков (после бани всегда есть охота, особенно если пар удался правильный, крепкий).

– Слушай, Муля, – задумчиво сказал Митрич, который как раз подошел с охапкой дров, – ты представляешь, я, сколько здесь работаю, сколько народа перепарил, а до сих пор жопу живого негра и не видел. Говорят, жопы у них розовые, как и ладони?

– Все мечты когда-нибудь обязательно сбываются, – философски ответил я и вошел в парилку.

Парилка была правильная, раскалённая так, что вода, только попав на камешки, с тихим шипением испарялась практически моментально. Все сразу полезли на полки. На полу стояли две кадушки с запаренными вениками. В одной – берёзовые, в другой – дубовые.

Я вытащил один, дубовый, взмахнул, хорош, чертяка.

– Я ещё в веники, между ветками, стебли зверобоя и полыни кладу, – похвастался Митрич.

Иван Иванов сразу напрягся.

– Они, когда распариваются, изумительный запах дают. И для тела хорошо, и от ревматизма, говорят, помогает.

Иван Иванов расслабился и замер на полке, полуприкрыв глаза и истекая обильным потом.

– От ревматизма, моя бабка в веники высушенные стебли крапивы добавляла, – сказал Козляткин, – очень хорошо оздаравливает, кстати.

– Так они же жгутся, – не поверил Володя, – крапива-то.

– Так сушеная же, с чего ей жечься? – хмыкнул Большаков и полез на самую верхнюю полку, – поддайте там парку.

Митрич плеснул из туеска на каменку – густо пахнуло горячим хлебным духом, аж в зобу дыхание спёрло, до слёз.

– У-ух! Кр-расота!

Большаков с наслаждением вытянулся на самой верхней полке, закрыл глаза. Володя порывался его парить веником, но тот отмахнулся: рано ещё, пусть тело сперва как следует распарится. Франце Штиглиц и Йоже Гале примостились на нижней полке, опустили головы под пар, слабаки. Иван Иванов парную явно уважал: сел тоже высоко, но так, чтобы контролировать сразу всех. Негры сидели, нахохлившись, и явно кайфа от парной не понимали. Они даже не вспотели ни капельки, привычные.

– Подвинься, Муля, – рядом со мной на полку плюхнулся умиротворённый Козляткин, и аж застонал от удовольствия, но всё же спросил, – дальше всё по плану?

Я кивнул, не произнося ни слова.

Хорошо как…

После первой парилки вышли в предбанник, распаренные, расслабленные. Там уже вездесущим Митричем был накрыт небольшой стол. Всё по делу: водка, лепестки сала, чёрный хлеб, хрустящая, истекающая рассолом, квашеная капуста с укропными семенами и солёные огурчики, только из бочки. Ну, и пиво, куда же без него, для слабаков.

На старые дрожжи да ещё парком, и всех уже слегка развезло. Поэтому выпили и заговорили все сразу, одновременно, перебивая, и не слушая друг друга:

– А я во-от такую рыбину там поймал, – размахивал руками на метр Козляткин, объясняя толстогубому негру, – хотя обычно еле-еле полведра карасиков мог наловить. А тут сразу такая рыбина! Ты представляешь?

Негр сидел и с задумчивым видом кивал, не понимая ни слова по-русски.

– А она мне говорит, если ты, Володя, так сделаешь, я с тобой больше на танцы не пойду, – горячился ассистент, жалуясь Йоже Гале.

Тот кивал и улыбался:

– Како добро!

– Иванов, ты меня уважаешь? – возмущался Большаков, – значит, прекращай крыситься. Давай лучше выпьем.

– Вси наси филмы со поснети на исто темо, – энергично доказывал Франце Штиглиц Митричу. Его раскрасневшееся от парилки лицо лучилось довольством.

Тот мычал согласно и лишь подливал югославу пива.

Хорошо сидим.

После второй парилки, распаренные, выскочили все голышом и попрыгали в озеро.

– У-у-ух!

Негры тоже было сунулись в воду, но сразу же замёрзли, вернулись обратно на берег и, дрожа, устремились обратно в баню. За ними, тяжело вздохнув, нехотя вылез и потрусил Иван Иванов.

– Ишь ты, и задницы у них тоже чёрные, – удивлённо покачал головой Митрич.

Остальные плескались, хохотали, брызгались.

Накупавшись, замёрзли и потянулись обратно.

По дороге к бане, меня придержал Йоже Гале и тихо шепнул:

– Морамо се поговорите.

– Говори, – также тихо сказал я.

Тот покачал головой и кивнул на Франце Штиглица, который что-то бурно обсуждал с Большаковым:

– Потем.

Я его понял, и настаивать не стал, хотя самого разбирало любопытство. Захочет – расскажет, раз начал.

В парилке Митрич поддал пару, потом ещё разок, и все принялись хлестать друг друга вениками. Я влез на верхнюю полку и прикрыл глаза. Суматоха последних дней здорово измотала меня. Тут я расслабляться и не планировал, но всё равно капитально расслабился.

Невольно события последних двух дней заняли все мои мысли.

И ведь как хорошо-то получилось! Надежда Петровна, окрылённая тем, что сынуля ей ни в чём не противоречит, взяла всё в свои руки. Она даже на следующий день сходила к нам на работу и объяснила Зине, почему та не может быть моей невестой. Честно говоря, я изрядно опасался, что заполучу врага в лице Зины. Но, видимо, женщины умеют между собой договариваться, если надо. Не знаю, что там наплела ей Надежда Петровна, но сразу после их разговора Зина подошла ко мне и, смущаясь, сказала, что невестой моей она быть не может. Потому что замуж пока не планирует. И предложила остаться друзьями. На что я с радостью согласился, изобразив, правда, перед Зиной печальный вздох и грусть.

Надеюсь, Надежда Петровна не наговорила, что у Мули недавно была свинка и теперь детей не будет? Или ещё чего похлещё выдумала. В принципе, я не удивлюсь, она такая, что может, что угодно, если надо.

Как бы там ни было, но с этой проблемой я разобрался. Но при этом появилась новая проблема – активный поиск Надеждой Петровной мне невесты.

Ну да ладно, пусть ищет, а там разберусь.

В крайнем случае, скажу, что всё ещё страдаю по Зине.

Так что с Мулиной матерью я помирился, о чём на следующий день за ужином и сообщил Модесту Фёдоровичу. Тот обрадовался и назвал меня умницей.

У Мулиного отчима и Машеньки было всё хорошо. Кроме любви их соединяла наука. Они, думая, что никто не видит, всё время смотрели друг на друга блестящими глазами и постоянно норовили прикоснуться, ну хотя бы пальцами.

С Дусей правда вышла нехорошая история. Машенька засекла, как та пыталась молотком разбить голову Менделееву. Разразился жуткий скандал со слезами и выяснением отношений. И теперь разобиженная Дуся переехала жить ко мне вместе с экспроприированной у Модеста Фёдоровича китайской ширмой. Всё бы ничего, вот только храпит по ночам она сильно.

Тоже, что ли, её кому-то замуж отдать? Или новую квартиру себе начинать искать? Так ведь она за мной увяжется.

– Муля, не спи, замёрзнешь! – хохотнул Володя и окатил меня из ведра ледяной водой.

От неожиданности я заорал, и тут же на меня набросился Митрич с двумя вениками и принялся свирепо хлестать.

Час спустя мы сидели перед избушкой, во дворе, и ели шашлыки.

– Ммммм… – мурлыкал Йоже Гале, вгрызаясь в ароматные мясные ломтики, перемежеванные кольцами лука.

– Вкусно, – одобрил Козляткин, повернулся ко мне и салютнул шапуром, – молодец, Муля, хорошо придумал.

Я улыбнулся и кивнул. Благодарит он меня. А сколько боёв мне пришлось перед ним выдержать, чтобы отстоять эту программу именно в таком вот формате.

Зато и результат есть.

Я оглядел довольные, умиротворённые лица присутствующих.

Толстогубый негр впился в шашлык и крепкими белыми зубами рвал мясо крупными кусками, прямо из шампура, и заглатывал их, не жуя.

– Мне кажется, он каннибал, – тихо пробормотал Володя, – ты гляди, как грызёт мясо.

– Его дед лично съел Кука, – также тихо ответил ему Козляткин, – что ему какой-то шашлык?

– Так Кука же вроде в Новой Зеландии съели? – удивился Митрич.

– В Австралии, – поправил его Володя, – это Сидор Петрович шутит так.

– Спать ты будешь с ними в одной комнате, – хмыкнул Козляткин, – посмотрим завтра, кто тут шутит, а кто нет…

Здесь следует сказать, что спать нам предстояло по трое в каждой комнате – у Митрича места маловато, особо не разгуляешься.

– Я хочу сказать тост, – поднялся со своего чурбачка Франце Штиглиц, – давайте выпьем за хорошие фильмы. Сейчас очень трудно снимать хорошие фильмы.

Все загомонили, опрокинули стаканы.

– Да уж, хорошие фильмы всё труднее снимать, – неожиданно поддержал его Большаков, – приходится или на военную тематику, или мелкосюжетные.

– И хороших артистов нет, – поддержал его Франце Штиглиц.

– Я могу вам порекомендовать лучшую артистку всех времён и народов, – моментально влез я.

– Кто она? – моментально сделал стойку Франце Штиглиц.

– Кто она? – нахмурился Большаков и спросил грозным голосом, – почему я ничего не знаю?

Козляткин аж вжал голову в плечи и посмотрел на меня квадратными глазами.

Ситуацию нужно было разруливать и то срочно.

Я кивнул Митричу и тот торопливо принялся наполнять стаканы водкой.

– Я говорю об актрисе всех времён и народов, – начал пиар-акцию я, – она, когда играет, то полностью преображается и вживается в роль. И зрители, кроме неё, других артистов больше не видят. Такой мощный талант.

– Как зовут? – спросил Большаков. Он выпил и теперь закусывал. От этого его настроение улучшилось опять.

– Фаина Георгиевна Раневская, – сказал я.

– Еврейка? – нахмурился опять Большаков.

– Это псевдоним, – дипломатично ответил я.

– Так, когда её можно увидеть? – продолжал выяснять Франце Штиглиц. – Я как раз собираюсь снимать новый фильм. Государство финансировало. И ищу подходящих артистов на роли. Роль главной героини у меня ещё свободна.

– У нас и своих фильмов вполне хватает, – торопливо возразил Большаков.

А Иван Иванов даже бросил шашлык доедать, вперился в нас взглядом и жадно слушал.

– Можно же сделать совместный югославско-советский фильм. И режиссёром будет товарищ Штиглиц. – предложил я, – а финансирование можно разделить между двумя странами.

– Интересная идея! – чуть не захлопал в ладоши Штиглиц, – и ведь как хорошо придумали! Когда вы познакомите меня с мадам Раневской?

– Да по возвращения и познакомлю, сразу. – я оглянулся на Большакова и Козляткиа и добавил, – если руководство, конечно же, не будет против.

– Раневская, – задумчиво повторил Большаков, – так вот почему на тебя Завадский жаловался.

– Завадский держит её на вторых ролях. А если роль получается удачной, он сразу отбирает её и отдаёт Марецкой.

– Да, бабы всегда умели из нас верёвки вить, – хохотнул Большаков и схватил новый шампур с шашлыком.

Его настроение явно опять улучшилось. Гроза миновала.

Я посигналил глазами Митричу, мол, наливай.

Тот моментально разлил водку по стаканам.

– У меня есть тост, – решил ковать железо пока горячо я, – давайте выпьем за будущий совместный югославско-советский фильм с Раневской в главной роли. Который посрамит капиталистов и покажет им, как надо снимать настоящее кино!

– Ох, ты и жук, Муля, – хмыкнул Большаков, но, однако, выпил.

Даже негры выпили. И вдруг тот, что постарше, толстогубый, истошно запел что-то на своём гортанном наречии, периодически отфыркиваясь, далеко высовывая язык и выпучивая глаза.

Все умолкли и уставились на него как на чудо господне.

– Чего это с ним? – испугался Володя.

– Шашлык был, видимо, несвежий, – прикололся я.

– Да ладно тебе! Шашлык свежий был! – возмутился Митрич и запричитал, – ты гля, как его корёжит, бедного. В город надо его, в больницу везти.

– Расслабься, Митрич, – засмеялся Большаков, – это у них народная ритуальная песня такая. Которая выражает восторг от гостеприимства.

– Святы батюшки, – Митрич хотел перекреститься, но скосил глаза на Большакова и передумал.

– А вот скажи, Муля, как это тебе удалось Сидора Петровича уговорить, чтобы он финансирования из Большого театра на Глориозовский перекинул? – задумчиво спросил Большаков, глядя на костёр, когда лютый негр, наконец, иссяк и замолчал.

– Иван Григорьевич, мы же должны развивать не только один Большой театр, правда? – глядя ему в глаза, парировал я. – У Глориозова хороший театр, но находится всегда в тени. И финансирование ему идёт по остаточным принципам.

– Аааа! Вот как, – догадался Большаков, – Так это ты у него недавно бенефис пьесы Островского устроил?

Я скромно кивнул.

– И зачем тебе это надо было? – с подозрением он посмотрел на меня.

А товарищ Иванов напрягся и начал опять чутко прислушиваться.

– Хотел собрать всех режиссёров вместе, – ответил я. – В одну кучу.

– Зачем? – не понял Большаков.

– Хотел посмотреть, как они будут одну и ту же задачу решать, – сказал я и добавил, – хочу понять, почему это у нас столько режиссёров и они получают такие деньги, а фильмы у нас ставятся не настолько шедевральные, как бы хотелось.

– Узнал? – спросил Большаков.

– Узнал, – ответил я.

– В понедельник зайди ко мне, секретарь тебе назначит время. Расскажешь свои соображения, – сказал он, и моё сердце радостно ёкнуло.

Митрич разлил по стаканам. Выпили. Закусили.

Было тихо и тепло.

Сидели и смотрели на догорающий костёр. Над нами шумели верхушками дубы и вязы, закрывая крупные звёзды в ночном небе. Где-то крикнула заполошная птица. Говорить не хотелось. Было тихо-тихо. Умиротворённо и созерцательно. Просто сидели и смотрели.

Очень хорошо было…

Глава 4

Не успел я прийти в себя после активных выходных на природе, как меня вызвали в Первый отдел, стоило только зайти на работу.

Узнал я об этом событии от шефа, который прибежал моментально: глаза выпучены, руки трясутся.

– Смотри мне, Бубнов! – потрясая кулаками, попытался сформулировать угрозу Козляткин.

Выглядел он после двухдневных излияний неважно. Это Муле было нипочём – молодой организм, хорошая закусь и выпивка, отличная экология. Да и пил я на природе не так уж и много. Больше пытался разные вопросы порешать.

– Допрыгался, дурень! – ворчал Козляткин, провожая меня в сторону «заветного» коридора. – Не надо было тебе с иностранцами этими болтать.

Мда, мой косяк. Это он слышал, как я с неграми по-английски беседовал.

– Ладно, пошел я, – сказал я.

– Зайдёшь потом, – буркнул Козляткин, – если…

Что «если», он договаривать не стал. И так было понятно.

Ну ладно. Посмотрим.

Я вошел в знакомую дверь (постучал сперва, само собой).

В этот раз был другой сотрудник, его я не знал. Тоже невысокий, невзрачный, без особых примет.

– Присаживайтесь, Бубнов, – не ответив на моё приветствие, сказал человек.

Я присел на единственный свободный стул (надеюсь, он не электрический, ха-ха).

– Рассказывайте, – велел он.

– Я, Бубнов Иммануил Модестович, двадцать восемь лет. Родился в городе…

– Что вы мне сейчас втираете? – наконец, маска равнодушия неприметного человека дала трещину.

– Ну, вы же сами сказали рассказывать, – изобразил удивлённый вид я.

– О выходных на природе рассказывайте, – желваки на скулах неприметного заходили.

– На выходных с коллегами и их знакомыми выехали на природу. – дисциплинированно начал рассказывать я. – Отдыхали. Парились в бане. Жарили шашлыки. Устроили небольшую рыбалку. Всё.

– Это нам известно. Вы подробности рассказывайте, – сказал неприметный и добавил. – Честно рассказывайте.

– Козляткин поймал два карася, Володя – щуку. Остальные ничего не поймали, – честно рассказал, как и было велено, я. – Мне кажется, что они и ловить рыбу не умеют. Только приманку истратили.

– Вы издеваетесь? – взвился неприметный.

Хм, а он, оказывается, холерического темперамента. Разве туда не флегматиков берут?

Но вслух я, конечно, комментировать не стал, а с самым лихим и придурковатым видом уставился на невзрачного:

– Извините, товарищ, но я тогда не совсем понимаю, что именно вас интересует, – развёл руками я, – вот если бы вы уточнили…

– Мы уточним, – из-за стеллажа с папками вышел знакомый мне уже по прошлому разу сотрудник и хмуро уставился на меня, – о чём вы говорили с иностранцем?

– С каким именно? – переспросил я, – в компании, хочешь, не хочешь, а с каждым о чём-нибудь хоть словом да перемолвишься.

– С Йоже Гале, – сказал он, и я напряг всю свою волю, чтобы не вздрогнуть.

Дело в том, что Йоже привёз югославскую обувь, туфли и сапоги, но совершенно не представлял, как их толкнуть. Это он тогда решил провернуть это дело через меня. Хорошо, что у меня были деньги из того пакета «по госконтракту». Договорились, что я заберу всю партию (да и партия там была небольшая). На вырученные деньги Йоже планировал прикупить выделанные меха лисы (с мехами я ему, кстати, тоже подсобил – через Адиякова. Но об этой истории расскажу чуть позже, так как она имела продолжение. Для меня продолжение).

Но не буду же я об этом рассказывать ответственным товарищам, правда, же?

Поэтому я усмехнулся, так, чтобы они заметили и подавил усмешку (опять, чтобы они заметили).

– Так о чём вы шептались с Йоже Гале? – повторил свой вопрос второй товарищ, но уже более угрожающим голосом.

– Да как бы это сказать… – изобразил смущение я.

– Говорите прямо и всё подробно! – велел невзрачный строгим металлическим тоном.

– В общем, мы же немного приняли… – начал я.

– Мы в курсе, вы про сам разговор давайте, – подтолкнул меня ответственный товарищ.

Я уже понял, что вдоволь поизображал смущение и начал «признаваться»:

– Баб он просил… – вздохнул я, – блондинку с большими сиськами и рыженькую, но чтобы была худой и вообще, чтоб без форм.

Ответственные товарищи переглянулись и невзрачный спросил:

– А вы что? Нашли ему девок?

– Нет, я поступил, как истинный комсомолец и советский гражданин! – пафосно ответил я.

– ?

– Я напоил его до такого состояния, что ему было уже не до девок, – гордо отрапортовал я и пояснил. – Я не желал, чтобы наши советские девки ложились под всяких там буржуев. Пусть даже это сочувствующие нам буржуи!

И заметил, как впервые на лице второго ответственного товарища промелькнуло одобрение.

Однако второй сразу задал следующий вопрос:

– А зачем вы агитировали за совместное советско-югославское кино? Разве вы не знаете, что наш вождь не одобряет политику Тито?

А здесь я уже шёл по тонкому лезвию. Но правильный ответ я продумал сразу, ещё до всей этой попойки на природе. Поэтому я пожал плечами и сказал просто:

– Почему же? Я всё прекрасно знаю. И, как настоящий комсомолец и как истинный патриот, я решил, что нужно расшатать врага изнутри. И нет ничего лучше, чем совместный фильм, снятый на наши деньги. Который передаст простым жителям Югославии все те идеи, которые им не доносит их руководство. И которые являются основополагающими у нас.

Мужики опять переглянулись. А я добавил:

– А, в крайнем случае, если этот проект не будет поддержан «наверху», то чего стоят слова, сказанные по-пьяни? Сказал себе, да и сказал…

В общем, отпустили они меня.

Но, я, конечно, не спешил радоваться. С этим делом в пятидесятые было строго.

А вот вечером дома у нас было шумно и радостно: вернулись из Костромской области Ложкина и Печкин, отдохнувшие, счастливые и довольные. Навезли всем деревенских гостинцев и теперь изливали свои впечатления на благодарных и жаждущих хоть какой-то информации слушателей.

Я как раз попал в самую гущу событий.

– Муля! Заходи, садись, – практически за руки затянула меня за стол Ложкина, – мы тут с дедом тебе тоже гостинцев привезли.

И мне были вручены банка вишнёвого варенья и что-то серое, мохнатое и слегка воняющее не пойми чем.

– Ух ты! Спасибо! – искренне поблагодарил я их, с изумлением рассматривая второй подарок.

Варвара разулыбалась, а Печкин крякнул с довольным видом.

Но потом я таки не удержался и спросил, глядя на это:

– А это что такое?

В общем, оказалось, что они привезли мне пояс из собачьей шерсти от радикулита.

– Серафима Кузьминична, сестра Пётра Кузьмича, вязала, – похвалила новоявленную родственницу Ложкина, – ох, и хорошо она вяжет. Такая мастерица. На все руки! И на спицах, и крючком, и на коклюшках.

Что такое «на коклюшках» я представлял слабо, но переспрашивать не стал. А то получил бы лекцию на весь вечер.

– А я бы и себе носки у неё из собачьей шерсти заказала, – мечтательно протянула Муза (в комнате Ложкиной и Печкина собрались все соседи, кроме, соответственно, злополучных Пантелеймоновых и Жасминова). – У меня после юности в балете так на погоду пальцы ног порой ломает, что мочи моей нету. Но вряд ли вы туда скоро поедете. Так что только помечтать мне и остаётся.

– Как не поедем, Муза? Скоро и поедем! – заверил её Печкин, – мы с Варварой Карповной решили насовсем туда перебираться.

Все ахнули.

– Как же так? – всплеснула руками Белла. – Это как же так-то?

И вот что интересно, раньше Ложкину в коммуналке все дружно ненавидели и боялись. А теперь, когда она вышла замуж и так изменилась, все даже полюбили её и теперь искренне запереживали и расстроились.

Такая мысль у меня мелькнула.

Как оказалось, я немножко ошибся. Совсем чуточку.

– Да вот, – с важным видом крякнул Печкин, – приехали, дом родительский открыли, по двору прошлись. В селе со всеми родичами и знакомцами встретились, посидели, повспоминали. На могилки родительские сходили, проведали. И такая, знаете ли, меня тоска обуяла! Время в Москву возвращаться подходит, а я ни в какую! Не хочу и всё. До слёз прямо…

– Да уж, Пётр Кузьмич переживал знатно, – подтвердила Ложкина-Печкина.

Она после того, как стала сперва сожительствовать, а потом и вышла замуж за Печкина, немного поправилась, округлилась и даже похорошела. Исчезло вечное угрюмо-брюзгливое выражение лица. Вместо серого плата и такой же невзрачной блёклой одежды, она стала носить нормальные бабские платья, которые нынче все советские женщины носят и в мир, и в пир. Эдакой весёленькой «дачной» расцветочки. А ещё Ложкина полюбила носить бусы. Где она их откапывала – для меня загадка. Но к каждому наряду у неё были новые бусы, вульгарные правда, с огромными бусинами, но были. Мы как-то с Беллой смеха ради насчитали у неё аж одиннадцать. И это она сменила всего за неделю. Причём все разные. Дешёвые, карикатурные, но разные.

– А Варвара Карповна и говорит, – он посмотрел на Ложкину с такой любовью, что она аж засветилась вся. – Говорит, а давай Пётр Кузьмич, мы здесь и останемся? Мы, мол, с тобой деревенские, к крестьянскому труду с детства привычные. Нам на старости лет грядках возиться только в радость будет. Я, говорит, парники разведу. Есть у меня мечта такая, арбузы попробовать в этом климате вырастить. И сад, говорит, хочу побольше. Наливки буду, говорит, делать и варенья.

Он опять посмотрел на супругу, словно ища подтверждения своих слов. А Ложкина с довольным видом кинула.

– А ты, мол, всегда козу хотел завести. Так я, говорит не против. Сама люблю свеженькое молочко, – в этом месте Печкин аж смачно сглотнул, видно, так он тоже любил козье молочко, что ой. – Дом родительский вполне хороший, крепкий. Только руки к нему надо. А то обветшает, поди, скоро. Там всего-то и поправить, что крышу пересмолить да дранкой перекрыть.

– И крыльцо поправить! – категорическим тоном сказала Ложкина.

– Да крыльцо – это ерунда, – хмыкнул Печкин, – за день управлюсь.

Ложкина согласно кивнула, и её лицо опять приняло безмятежный вид.

– И вот мы так и порешали, – скромно улыбнулся Печкин.

– Ой, мамочки, – пролепетала Белла.

– Да чего ты, – ласково сказал ей Печкин, – будете в гости приезжать. Летом как на дачу. Можно хоть в нас жить, хоть даже и у сестры. У той так вообще дом на два входа. Покойный муж для детей строил. А они вишь как, упорхнули…

– Да я не про то! – отмахнулась Белла.

– А про что? – спросил слегка уязвлённый Печкин.

– А что с комнатой твоей, Варвара, будет?

– Как что? – не дав Варваре ответить, пояснил Печкин, – обе комнаты, и моя, и Варвары Карповны, отойдут обратно государству. Молодым людям в стране жить негде, вон как мыкаются сердешные. А у нас две комнаты пустовать будут? Нет. Мы посоветовались и вот так решили.

Теперь уже и Муза охнула.

И я понял, когда Белла печально сказала:

– Но как же оно так теперь будет-то? Нам же непонятно кого могут прислать сюда жить.

Теперь уже все всё поняли.

Муза посмотрела на Ложкину и жалобно сказала:

– А, может, ещё на немножко останетесь? Тем более вон Петру Кузьмичу ещё до пенсии доработать в театре надо…

Печкин хмыкнул:

– А вот тут так вообще занятная история получается…

Ложкина и себе улыбнулась, а Печкин с важным видом продолжил:

– Там, на селе-то, новый клуб отстроили. Для молодёжи, значиться. А руководить ним и некому. Вот меня директором и позвали туда. Теперича хоть на старости лет побуду большим начальством, – с этими словами он приосанился.

– А зарплата даже побольше будет, чем в театре его, – удовлетворённо добавила Ложкина.

– Но как же так? – растерянно сказал Герасим.

– Ну, вот сами посудите, – степенно молвила Ложкина, – тут я ютюсь в комнатушке, где и кухня общая, и в сортир поутру еле очереди дождёшься, и со стиркой туго, вечно сушить негде.

Муза и Белла синхронно вздохнули: бытовые вопросы оставляли желать лучшего.

– А там я аж на четыре комнаты королевишна буду! – похвасталась Ложкина, – и женой начальника большого. На селе же директор клуба – это как министр туточки. Да со мной и жена главного бухгалтера, и жена председателя колхоза дружить сразу будут.

А Печкин опять с довольным видом закивал.

Я порадовался, что люди нашли себе место в жизни. Но вот кого сюда поселят – непонятно. Не зря, видно, та монументальная тётка про жильцов всё вынюхивала. Очевидно, есть у них чуйка.

– Но ведь скучно на селе жить вам будет, – в последний раз попыталась увещевать их Белла, – ну ладно ещё летом, грядки, то да сё. А зимой вы же от тоски совсем взвоете!

– Да что там взвоем, – отмахнулась Ложкина, – я и туточки только на рынок, да за керосином и ходила. А там, если совсем скучно будет, Пётр Кузьмич в клубе концерт какой-нибудь придумает.

– Я даже театр Глориозова к себе приглашу, на гастроли, – мечтательно улыбнулся и подмигнул нам Печкин.

А в театре Глориозова шла очередная репетиция.

Я как раз решил заглянуть, чтобы повидаться с Фаиной Георгиевной (при всём моём к ней уважении, человек она творческий и увлекающийся, так что контроль над нею был нужен жёсткий). А заодно и за Печкина хотел по поводу его увольнения словечко замолвить, ведь не чужими же людьми стали, особенно в последнее время (кстати, подарок их, из собачьей шерсти, Дуся экспроприировала. Сказала, что мне такой носить рано ещё, а вот ей в самый раз будет. Я только облегчённо вздохнул).