Текст книги ""Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24 (СИ)"

Автор книги: Виктор Точинов

Соавторы: ,Оливер Ло,А. Фонд,Павел Деревянко,Мария Андрес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 84 (всего у книги 350 страниц)

– Со мной все хорошо, – твердо ответил Чернововк.

– Как скажешь, – Филипп подставил волосы порывам ветра.

– Может, ты до сих пор способен исцелиться... в отличие от меня.

Северин уехал без ответа. Ему всегда было тяжело принять неприятную правду, до которой он не добрался. Пройдет несколько дней, и он все поймет.

Приближались к Киеву. Мирные паланки остались позади, теперь всюду дышало близкой войной. Нахмуренные села, настороженные города, забитые гостеприимные дома, постоянные разъезды сердюков, нехватка продовольствия, высокие цены. Пригодились деньги, вырученные за скакунов убитых борзых, которые всех троих продали по дороге в Чортков.

На вооруженный отряд смотрели искоса: несмотря на усилия усиленных патрулей, на дорогах хозяйничали банды грабителей и мародеров. Никто не радовался в летнее время – все тревожно всматривались в восток, откуда катились волны выселенных войной людей. Именно для них возле больших перекрестков за средства общины в каждом паланку разбили лагеря, которые мгновенно переполнились и превратились в места подпольной торговли, бесконечные кражи, пестрые знакомства и живое общение.

В лагере неподалеку от Коростышева характерники решили остановиться на ночлег.

– Нет-нет-нет, – подбежал потный мужчина, как только они спешили. – Мест нет! Пищев нет!

– Не переживайте, уважаемый, – ответил Северин. – Заночуем под открытым небом, еду собственную. Нам только водички, и дерево на костер желательно.

Распорядитель облегченно вздохнул. Он ожидал очередного скандала, от которого сильно устал.

– Воды – хоть залейтесь, – он махнул рукой налево. – Оно там кухни стоят, черпаки-ушаты есть, только вы не воруйте, христом-богом прошу.

– Нам они ни при чем, – заверил Филипп.

– Все так говорят! А потом каждое утро несколько не досчитаешься, – ответил распорядитель. – Рядом с водой дрова найдутся, а если хотите помочь – нарубите немного для других. Только...

– Топор не воровать.

– Вот именно, – мужчина кивнул. – А вы откуда идете?

– С Волыни мы, – буркнул Ярема из-под капюшона.

– Добровольцами.

– А-а-а, благородное дело, – мужчина с уважением посмотрел на их оружие, задержал взгляд на Катри, после чего раскланялся и побежал дальше.

– Отвратительное зрелище, – сказал Игнат, оглядываясь вокруг.

Лагерь опоясывали многочисленные повозки, груженые спасенным добром. Повозки ставили так, чтобы огородить площадку для костра и место для выпаса животных. Стоек или отрядов в лагере не было, все держали драгоценную скотину возле себя, из-за чего повсюду слышалось ржание, моргание, хрюканье, и все это объединял мощный запах навоза. Запах ухудшали нечищенные выгребные ямы, которыми, правда, пользовались только добросовестные, а остальные просто ходили к полю, из-за чего передвижение вокруг лагеря требовало немалого внимания и осторожности. К они добавлялось густое разноцветие пота: мужского и женского, старческого и молодого, свежего и застоявшегося. Недаром эти лагеря в народе прозвали свинарниками.

За повозками скопилось три десятка больших палаток, набитых напутниками. Все сидели или лежали на сумках и клочьях, защищая добро от воришек, и горе тому, кто прибыл сюда одиночеством. Кому места в палатке не хватило – устраивались между ними, игнорируя требования распорядителей освободить проходы и не препятствовать двигателю. К сердцу лагеря – кухне, где в огромных котлах готовились питательные блюда – тянулась длинная плотная очередь, в которую кто-то вечно пытался вскочить. Нахал проучали кулаками, после чего они уныло искали хвоста неприветливого человеческого змея, извивавшегося по всему лагерю, занимали место, а затем первыми бежали избивать новых нахал. Отдельные смекалки продавали места в очереди за медяки.

Возле кухни разместились небольшая часовня и штаб распорядителей, которые дневно и нощно пытались навести хоть какой-то порядок в постоянном движении сотен незнакомцев, которые, со своей стороны, не желали прислушиваться к каким-либо советам относительно собственной жизни.

Еще одна гримаса войны.

– Пойду за водой, – Северин размял одревесневшую после долгой езды спину. – Эней, составишь компанию? Коням тоже нужно принести.

– Только узнаем, где здесь наливают, – не противился Игнат.

– Я пойду за дровами, – решил Ярема.

– Займусь лошадьми, – сообщила Катя.

Филипп созерцал, как они расходятся по делам. Обычно он помогал справляться с лошадьми, однако в последнее время они двигались – даже собственная кобыла каждый раз сопротивлялась и пыталась грызнуть. А Буран не боялся бы, подумал Олефир. Старый добрый Буран... Все остальные, по сравнению с тобой, недостойны ломаного шеляга клячи.

– Присмотришь Павла?

– А ты куда собрался? – удивилась Катя.

– Хочу между людьми уйти. Давно уже не был среди людей.

Она кивнула, складывая садилась рядом.

– Как ты имеешь? – спросила невнимательно.

Мыслями Катя была с дочерью.

– Не бойся, никого не разодраю.

После полнолуния всегда легчало, но уже через несколько дней натягивались незримые струны, сжимались на шее удавкой, человеческое тело становилось неуклюжим и чужим, граница между формами стиралась...

– Павлин, ты остаешься с Искрой. Хорошо? Жди здесь. Я скоро вернусь.

Савка помахал обеими руками в знак согласия.

Между повозок россыпью горели костры, и приятный запах дыма приглушал вонь. На треногах булькали казанчики, от них вкусно тянуло горячим вареньем. Незаметным одиночкой Филипп шел между костров, возле которых готовили, ели, пили, курили, разговаривали. Визгливыми стайками играли дети, безразличные к неинтересным взрослым разговорам; за ними бегали собачки, которых добросердечные хозяева не бросили на произвол судьбы. За телегами, между палатками, костров не курили: из-за риска пожара открытый огонь запрещался под угрозой немедленного выселения, и у огня были разве что распорядители, поэтому здесь царили сумерки. Огни лагерной кухни разгоняли мрак, манили аппетитными запахами. В очереди за едой выстраивались люди, которые никогда бы не встретились при других обстоятельствах: от скуки и долгого ожидания они говорили, как старые знакомые. Хрупкое общество, сплоченное общим горем, разъедено недостатком доверия.

Филипп останавливался послушать разговоры. Никогда не вмешивался и шел дальше.

– Да черт его знает, сколько выдержат! Пока держатся крепко, сдаваться не хотят, – восклицал юношеский голос. – Да и с цепелинами наши хорошо придумали, киевлянам сбрасывают запасы, ордынцам – смерть!

– Только изумрудным это все как укусы комаши, сил у них пруд пруди, – ответили ему. – Мало воздухоплавателей. Хотя, безусловно, помощь осажденным – хорошая выдумка.

– Да долго ли они будут стоять? – спросили хриплым басом. – Три месяца в осаде...

– Сколько придется – столько и будут стоять! Городской голова там настоящий кремень, залог – непоколебимая! Будут защищать стены до последнего, – заявил юноша. – Не то, что тот убийца Яков, направил пятками в Винницу...

– Послал Бог гетмана на нашу голову, – поддержала старуха. – Фигляр! Штукарь! Мартоплес! Враг идет, а оно убегает!

– Это не враг, а сам дьявол... Не может человеческое воображение обрисовать тех ужасов, что они творят! Я такого при бегстве насмотрелись – не знаю, как при уме осталась, – затараторила молодица. – Тела, всюду человеческие тела... Каждую ночь в кошмарах вижу. Взрослые и маленькие, навзничь разбросанные под открытым небом... Было село – нет села. Мама родная! Лиса так обожралась, что даже кур не таскали...

– Покупаю иконы, украшения, золото, серебро, кораллы, жемчуг, – прогумнели со стороны. – Плачу искренней монетой.

Муж стрельнул на Филиппа быстрыми тревожными глазами, лизнул потрескавшиеся губы. Менялы – неизменные спутники войны. Этот, наверное, с распорядителями лагеря не делился, и заметно нервничал. Олефир молча обошел его.

– Усыпленные годами мира не слышат колокола войны! Кривят парсунны от газетных заголовков, но делают вид, будто ничего не изменилось! Жалуются на новые налоги, но верят, что досада скоро пройдет! Смотрят мимо беженцев, но сетуют, что все несчастья от них! Повторяют каждый день как охранную молитву: война-то-далеко-а-здесь-все-спокойно.

Мужчина с шляхетской осанкой вдохновенно произносил возле одной из палаток. Люди слушали выступление с упоением.

– И действительно, вокруг них сама идиллия и пастораль! Вдруг на горизонте вспыхнут зарева, тишина разразится оглушительной какафонией, и, ступая шагами-вырвами по разорванному ветошью иллюзий, война приблизится к руинам городских ворот! Схватит каждого ледяными когтями за подбородок, выбалует фасеточные глаза – мозаики взрывов, трупов, изнасилований, голода, мародерств – и никто не сможет отвести взгляда!

– Браво!

– Так и есть!

Ему зааплодировали, мужчина улыбнулся и поклонился. Филипп присоединился к аплодисментам, задумался, не читал ли подобных строк в каком-нибудь произведении, но ни одного не вспомнил. Пожалуй, это был уникальный монолог.

Далее в очереди разглагольствовал другой декламатор – дородный, злобный, постоянно глотал слова и брызгал слюной.

– А что нам, люди, к тому, кто наверху сидит – гетман или хан? Одна сатана! Ничего не изменится! В поте лба бушевали и бушевать будем, потом заработанное на налоги отдавали и платить продолжим! Был трезубец, стал орел... Какая кому разница в этих рисунках? Или этот флаг кого-то кормит? Все панские бздуры, а у простых людей чубы трещат. Зачем столько жизней потеряли, а?

Речь слушали в зловещей тишине. Муж воспринял ее за молчаливое одобрение, от чего возбудился еще больше:

– Оно московит в своем улусе больше сотни лет живут и горя не знают! А мы чем хуже? Зачем воевать? Людей терять, кровь проливать... Лучше жить себе тихонько, как...

Мысль мужчина не закончил, потому что его начали избивать с двух сторон сразу. Неудачник закрыл голову и бросился наутек. Никто не преследовал: терять место в очереди этого не стоило.

– Ищешь любовь, любчик?

Она преградила Филиппу дорогу за очередной палаткой. Ноздри забило дешевым духом и запахом простокваши. Фигуру прятал длинный плащ, а тихий голос старался притворяться сладким искушением.

– Плата умеренная...

– Прочь.

Она исчезла, одарив его пренебрежительным смешком. Примитивные, затертые слова о любви ударили неожиданно больно, словно серебряным лезвием в спину, отперли запретную каморку в сердце, обнажили тонкую и заветную. Майя!

Филипп запретил себе вспоминать о любимой, но она казалась в черных косах, доносилась в звуках девичьего смеха, грезилась в дальних фигурах. Ни один экзорцист не мог бы изгнать ее незримое присутствие, и Филипп того не желал: воспоминания о Майе были его сокровищем. Единственная любовь жизни... Хотелось успеть произнести это в ее прекрасные глаза, объяснить, почему так поступил с ней, почему разбил ее сердце и исчез, как трусливый подонок...

Но где-то теперь ее искать.

Он бродил в плену теней прошлого, всматривался в пустоту одиночества, потерял счет времени, когда вдруг отдаленный голос заставил его остановиться и прислушиваться: не обманывает ли слух?

– Киевский замок был обречен с самого начала, потому что построили его на плохом месте. В древности на то место дважды в год приходили волки из всех окрестных лесов и устраивали шабаш.

На границе между телегами и палатками горел большой костер, вокруг собралось немало людей. Олефир бесцеремонно протолкался, помогая себе локтями, пока не увидел рассказчика.

– Семь ночей подряд волки выли непрерывно, а домашняя скотина тряслась от страха: псы скулили, коровы ремигали, овцы бекали. Горожане не могли и глаз сомкнуть. Но шабаши терпели, потому что Кий, Щек, Хорив и Лыбидь при основании города дали волкам право на ежегодное собрание, а нарушителя тех шабашей ждала страшная смерть.

– Не давали волкам такого права! – возмутился кто-то.

– А ты там был? Сжались! – гаркнули в ответ. – Продолжайте, сударь.

Кобзарь сидел на бревне у костра, прямой и сосредоточенный. Глаза закрыты, в руках бутылка с водой.

– Во времена Речи Посполитой один литовский князь решил построить на том месте замок, потому что ему очень понравилось. Отказывали князя уважаемые киевляне, но тот не слушал: велел в ночь шабашу устроить облаву и истребить всех волков. Так и случилось, после чего замок построили, – продолжал кобзарь, не открывая глаз. – Через несколько лет ночью у стен появилась огромная волчья стая!

Одна девочка громко вскрикнула, от чего слушатели рассмеялись. Кобзарь и сам улыбнулся.

– Все видели, как стая бежит вдоль стен, круг за кругом, круг за кругом. Часовые не сдержались, начали с испуга стрелять, бросать в зверей факелами! А волки даже внимания не обратили, все бежали вокруг замка причудливой цепью, а исчезли только с рассветом.

– А как этот замок назывался? – не унимался неизвестный скептик.

– Замок Стулы-Пельку! – ответили ему. – Вы не обращайте внимания, господин кобзарь, рассказывайте.

Он отпил из бутылки.

– Днем в замке вспыхнул пожар – и такой мощный, что с трудом потушили, – казалось, что глаза кобзаря под веками не двигаются. – Во второй раз волчий круг появился перед тем, как замок сжег крымский хан... А в последний раз стая обежала вокруг крепости перед тем, как казаки отца Хмеля сожгли ее дотла. Так и исчез проклятый замок навсегда, но история о нем живет и поныне.

Кобзарь умолк, и несколько секунд слышалось только потрескивание костра.

– Что за сказка так глупа...

– Голова твоя глупая! Это действительно рассказ о Сером Ордене!

Слушатели засовали, зашевелились, чем Филипп и воспользовался, чтобы пройти к костру.

– Говорят, будто у люципера нет жопы, у него там вторая морда. Когда покажешь ему жопу, он убегает из зависти! Так же с харатерщиками.

К разговору на раздражающую тему срака и характерников присоединилось немало желающих, а Филипп там подсел к кобзарю.

– Был бы дукач – отдал бы, честное слово, – сказал сероманец. – Привет, Василий.

Лицо Кобзаря вытянулось в недоумении.

– Мамочка родная! Филипп, неужели ты?

Василий широко улыбнулся, развел руки и замер. Олефир осторожно обнял старого знакомого. Сколько крови пролилось от их последней встречи!

– Вот так здыбанка, – кобзарь покачал головой, прислушиваясь вокруг. – Ты здесь один?

– Вся ватага! Словно в старые добрые времена. Мы встали у лагеря, отдельно от всех. Присоединишься к серому обществу?

– Еще спрашиваешь! Веди меня, друг.

Филипп осмотрел закрытые глаза кобзаря, мгновенно колебался, стоит ли спрашивать, и решился:

– То, что писали в газетах в прошлом году – правда?

– К величайшему сожалению – правда.

Василий оперся на костыль, неторопливо поднялся. Осторожно вытянул левую руку перед собой, и Филипп положил ладонь себе на плечо. Вопли вокруг одновременно стихли.

– Уходите, пан кобзарь? – встревоженно спросили. – Куда это вы? А спеть?

– От тебя подальше, олух! Если бы не перебивал своими дурацкими замечаниями, то и спел бы!

Кобзарь убрал руку с плеча характерника, снял шапку, поклонился с обещанием вернуться, чтобы сыграть уважаемому панству несколько дум, и выразил искренние надежды, что панство по достоинству оценит услышанные повествования. Панство отблагодарило кто сколько смогло, и Василий ловко сгреб все монетки с шапки.

– Оценили плохо, – пробормотал Матусевич, шагая за Филиппом. – Даже таляра не соберется. Ох, злые времена...

– Умеешь считать монеты пальцами? – характерник помахивал одолженным костылем.

– Не просить же незнакомцев считать меня, – ответил Василий. – Дело нехитрое! Перебираешь по очереди, каждая монетка от задрипанного гроша до солидного дукачика свою форму, вес, буртик и рант имеет... Складываешь вместе в голове и готово. Я быстро наловчился! С банкнотами уже посложнее. Да и чужие лица щупать я до сих пор не научился, неудобно как-то...

Пока Василий рассказывал о лицах и деньгах, а также пытался вспомнить, когда в последний раз держал дукача, Олефир привел его в сироманский лагерь, где уже подождали.

– Воргане, трясти! Куда ты завеялся? – Катя чувствовала себя выездной, что позволило ему уйти одиночеством, вот и набросилась первой.

– Мы уже подумали... – присоединился было Северин, и тут разглядел гостя. – Овва!

Филипп вытолкал Василия перед собой.

– Смотрите, кого нашел.

Кобзарь жеманно поклонился:

– Добрый вечер, уважаемое серопанство!

– Василий Матусевич, чтобы меня гром побил, – Эней махнул добытой где-то бутылкой самогона. – За такую встречу стоит выпить!

– Иди сюда, друг! – Ярема оставил ложку, помешивая ужин, и сжал кобзаря в объятиях. – Такая приятная неожиданность!

– Инструмент, – прошипел полузадушенный Василий. – Не повреди инструмент!

В последний раз они собирались на свадьбе Северина и Катри – в другой жизни, в мирной стране, у живой Буды, под несрубленным дубом Мамая.

– Мама передает поздравления! – Савка присоединился к общественности, живо размахивая мотанкой.

Вера Забила тогда была жива. И остальные есаулы тоже.

– Есть ли здесь мать уважаемого Савки? Простите, госпожа, и вам поздравления, – кобзарь поклонился в сторону Павла.

Игнат от хохота пополам сложился.

– Он зовет мамой куклу, – объяснил растерянному кобзарю Филипп.

Кобзарь фыркнул и присоединился к смеху. Савка не понял, почему все хохочут, поводил удивленным взглядом, а потом тоже захохотал.

– Или малышка с вами? – спросил Василий. – Стыдно признаться, но я только вспомнил, что на свадьбе Катя была в надежде – а я до сих пор не знаю, кто родился!

Характерница нахмурилась.

– Нет, Оля далеко... В безопасности.

– Девочка! Прекрасно, – кобзарь зааплодировал. – Безопасность очень важна в военное время. А на кого больше похожа Оля, на маму или папу?

– На Северина, – сказала Катя.

– На Катрю, – сказал Северин.

Филипп смотрел на дружеские лица, озаренные улыбками впервые после ночи аркана, и чувствовал к кобзарю благодарность за эту случайную встречу. Ночное превращение забылось... Потом они вспомнят – такое не забывается – но уже без того ужаса.

– Что случилось с твоими глазами? – Спросил Чернововк.

Филипп обменялся с Катре взглядом: ты не рассказывала? Разве все вспомнишь, ответила Катя.

– Не слышал? – удивился кобзарь. – В этом году весной только об этом в новостях и трубили!

– Северин попал в плен. Много новостей пропустил, – объяснила Катя.

– Сочувствую, – Василий пожал плечами, словно его пронизало холодом. – Надеюсь, это были не белые кресты, и твои глаза до сих пор при тебе, Северин.

– Это борзые такое сделали?

– Божьи воины жаждали узнать, что мне известно о волкулаке, нечестивых прислужниках дьявола, поскольку общеизвестно, что кобзарь Матусевич – проклятый предатель и близкий их товарищ, славящий кровавых оборотней в своих дурных певцах, – слова Василя сочились. – Господи, да я рассказывал все, что угодно, когда они подступили к левому глазу! Признался им даже в убийстве Авеля! И им было плевать. Они просто хотели искалечить меня, а весь бред о допросе был лишь ширмой. Не спрашивай, как они это сделали... Когда подошли к правому, я был готов на что угодно. Волотал, рыдал, молил, заклинал, умолял на коленях, сапоги целовал – все напрасно. Они наслаждались моими унижениями, которых я себе не простил и вряд ли прощу, а потом ослепили.

– Сукины ублюдки!

– Поскольку я был не последним певцом в гетманате, то огласка покатилась громкая. Газетчики писали о «преступлениях неконтролируемых фанатиков за государственные средства». Все приставали на мою сторону, но мне было безразлично. Я лежал и мечтал о том, что скрипнет дверь, на пороге станет чернокнижник, который поведает о возможности вернуть зрение, потому что за это я был готов душу продать! Но чернокнижник не приходил. Но все мне сочувствовали. Самые болваны слали письма, которых я больше не мог прочитать. Соболезнования, соболезнования, соболезнования! Словно это сострадание могло вернуть зрение, черт возьми! Слова, которые сразу забывают и живут дальше, потому что в их сострадательных жизни ничего не изменилось...

Василий вздохнул.

– В общем, получилось так, что господин гетман лично вступился за нищего слепца, выдал мне роль личного советника по каким-то там вопросам и назначил выплату, то есть откупную.

Ярема молча сплюнул в костер.

– Я боялся вечной тьмы... Жить в страхе до конца жизни или переступить ее? В конце концов не я первый, не я последний... Привык долго. Вечно перецеплялся, терял вещи, бился лбом, коленковал, врезался в стены и людей... Много раз меня обворовывали, – Василий махнул рукой. – Вот так, друг мой, я поплатился за дружеские отношения с Серым Орденом.

– Прости, Василий. Я не знал, – сказал Северин.

– Раны зашрамовались, – Матусевич поднес ладони к закрытым глазам. – Кобзари должны быть незрячими, да? Хорти повторяли эту фразу, когда... Вы поняли.

– Помнишь тех мерзавцев?

– Помню, – ответил кобзарь. – Имена. Лицо. Особенно лицо. Облик палача удивительно хорошо врезается в память, когда становится последним увиденным образом.

– Мы отомстим им, Василий. Обещаю.

– Некому мстить, Северин. Обоих призвали в армию, оба полегли под Полтавой. Конец.

– Жаль, – сказал Игнат. – Слишком легка смерть для таких уродов.

– Да я еще жив! И слышу запах каши с салом, – Василий с энтузиазмом потер руки. – Может, накормите несчастного слепца?

Все, кроме Савки, сели к ужину – Павлин заснул, утомленный бессонной ночью накануне. Игнат предложил обществу самогона, однако все отказались, почему Бойко радовался, ведь прифронтовый спрос превратил любую выпивку в нелегкую добычу.

– Я считал вас беглецами, – Василий имел талант есть и вести разговор одновременно. – Если уж откровенно, то я считал вас мертвецами. Хотя лелеял призрачную надежду, что вы сумели дать драла!

– Мы и были беглецами, – ответила Катя. – Все, кроме Яремы, он пошел воевать.

– Об ужасном Циклопе все слышали, – кивнул Василий.

– Тебе, Малыш, повезло на глаз больше!

– Лучше мне повезло бы на одного родственника, – ответил Яровой.

– Благодаря твоему старшему брату борзые собрали щедрый урожай глазных яблок, – развеселился Игнат, проглатывая самогон прямо из бутылки. – Как думаешь, сколько он протянет перед тем, как встать на колено и отхлебнуть черного молока? Яков Мудрый, первый правитель улуса Гетманщины!

– Заткнись, Эней, – отрезал Ярема. – Ты начинаешь раздражать.

– Только сейчас? А мне казалось, что начал еще в Запорожье! Малыш поднял на собрата мрачный взгляд единственного глаза.

– Меня ты раздражаешь с первого дня знакомства, – опередила шляхтича Катя. – Я тебе эту бутылку самогона в глотку запихаю, если рот не замажешь!

Филипп жалел Гната: после прощания с семьей тот сознательно приступил к саморазрушению, делал это упорно, и никакие разговоры не могли остановить его, словно Эней наслаждался своим падением.

– Щезник собрал нас с безумной целью, – сказал Олефир, чтобы изменить тему разговора.

– Неужели Темуджина убить хотите? – обыденно поинтересовался Василий.

Они даже жевать перестали.

– А ты откуда узнал? – спросил Северин.

– Тыкнул пальцем в небо, – Василий проверил ложкой, не осталось ли каши в котелке. – Я часто хлопаю языком наугад, и треть предположений, хоть сумасшедших, всегда попадают в цель. Вот как сейчас.

– Слепой стрелок, – Игнат отсалютовал кобзарю бутылкой. – Вот кого не хватает нашему макоцветному отряду!

– Покушение на Темуджина... Кто, как не вы, волчьи рыцари? – Василий улыбнулся. – Мне нравится этот замысел! Я помогу.

Матусевич, видимо, принялся их удивлять.

– Готов заложиться, что вы сейчас челюсти по земле собираете, – хохотнул кобзарь самодовольно.

– С тех пор как ты стал убийцей, Василий? – Ярема уставился на старого знакомого, будто впервые его увидел.

– Я всего-навсего шпион, – Василий отставил пустую миску. – Спасибо за ужин.

– С тех пор как ты стал шпионом?

– С тех пор как началась война, – кобзарь принялся распускать ремешки, которые крепили чехол с бандурой к спине. – Приперся к гетману на забавных правах личного советника и предложил свои услуги, ведь странствующий слепой музыка – отличный шпион, не вызывающий подозрений. Иаков хотел как можно скорее избавиться от меня, поэтому согласился. С того времени я служу победе родины!

В который раз за этот вечер ни один из сироманцев не находился со словами.

– Подробностей раскрывать не могу, но со мной сновал еще юноша-поводырь, вместе мы собрали немало ценных сведений об изумрудных вылупках, – Василий достал инструмент из чехла. – Удивлены, уважаемые? Считали, будто я только стихотворец способен?

– И петь, – сказал Игнат.

– Ордынцы считают так же. Слепого музыку не трогают, разве иногда машут руками перед носом. Они изуродованных боятся, потому что не хотят себя сглазить и подхватить увечье, – Матусевич осторожно пробежал пальцами по струнам и скривился на услышанное. – Я знаю нескольких нужных людей в Киеве. Они помогут с любым безумным замыслом, что несет хоть скудный шанс убить бессмертного отброса.

Он принялся подкручивать струны.

– Киев? Ты говоришь об осажденной столице или о другом Киеве?

– Попасть туда можно, если знать дорогу. Я проведу вас сквозь ту дырявую осаду так, что ни один ордынец не заметит.

– Ошалеть! – высказала Катря общее мнение. – А как они отнесутся к тому, что мы недобитки Серого Ордена?

– Да хоть развратные черники! Всем плевать, – в то же время Василий правил звучание струн. – Ох, друзья, в такие вечера начинаешь верить в существование судьбы! Недаром она познакомила нас, а теперь построила сегодня! Впереди ждут геройские деяния, о которых наши потомки составят думы.

– Начинается кобзарское пение, – Игнат бросил опустевшую бутылку за спину.

– Которые вам придется слушать, потому что отказаться от моей помощи невозможно.

Филипп, давно покинувший игру на варгане, оставил попытки уловить разницу между звуками до и после вмешательства кобзаря, и поинтересовался.

– Почему невозможно?

– Вы теперь знаете о моей агентурной работе, а это недопустимо для тайного шпика.

Самый болтливый шпион, которого я видел, подумал Олефир.

– Слабая аргументация, но мы с радостью примем твою помощь, – ответил Северин.

– Вот и отлично, – сказал Василий то ли в ответ Чернововке, то ли настроенным струнам.

– Когда шпионишь для гетмана, то и плату должен получать соответствующее, – заметил Филипп. – Зачем развлекать людей за горстку денег?

– Потому что мое призвание, – пожал плечами кобзарь. – Рассказывать сказки, петь песни, веселить и успокаивать народ в самое темное время жизни – такова моя тропа. Ради этого я шел в кобзаре!

– Тогда спой нам, друг. Давно мы не слышали сероманской думы...

Василий только этого и ждал. Кашлянул, пробежал пальцами по струнам, помолчал в несколько секунд сосредоточении. Вместе с песней ожили давние воспоминания: первый визит в Киев, новенькие золотые скобы на черешках, веселый Савка заставляет транжирить деньги на всевозможные дорогие абыщицы, вокруг громады камня и стекла, непрерывная суматоха и шум… Большие города никогда не нравились Пилипе, но он никогда не нравился Пилипе.

 
Не видеть рая, не иметь искупления,
Поляжу навеки, к ней прикован.
Сойду в небо синее дубком чернолистным,
Оберусь осенью в красные бусы.
 

Высокий чистый голос, почти не изменившийся от их первой встречи. Грустная, заунывная мелодия, сотканная неизвестным художником. «Дума волшебника». Сколько месяцев ее нигде не пели? После приговора Серому Ордену какие-либо песни о характерщиках были запрещены.

 
Буду стоять сам на большом лугу
Жаркий день посетят друзья.
Лежат в густых тенях отдыхать
Благородные и свободные мои серые братья.
 

На следующий день продолжили путь в столицу. Василий ехал вместе с Катрей, непрерывно сыпал шутками, Искра посмеивалась, Северин делал вид, будто ревнует, и даже похмельный Игнат не портил настроения более возвышенного, чем обычно. Тревога, приближавшаяся со столичными стенами, растаяла после неожиданной встречи с кобзарем.

Посреди большого перекрестка торчала недавно вырытая свая. От земли до самого верха на нее нанизали человеческие черепа, преимущественно взрослые, но были несколько маленьких. Ярема выругался, спешился, повалил кол и принялся осторожно снимать человеческие остатки. Филипп несколько секунд раздумывал, не стоит ли напоминать о драгоценности времени, но пришел на помощь.

– Знак орды, – то ли спросил, то ли объявил Северин.

– Знак Орды, – глухо подтвердил Яровой. – Отрезают головы, вываривают, пробивают кости и мастерят такие столбы. Отмечают грань: мол, здесь земля изумрудная.

За исключением Василия, все копали небольшую могилу по обе стороны дороги.

От вида пробитых черепов у Филиппа клокотала глухая ярость к врагу. Как они посмели? Кто дал им право прийти на чужую землю и опустошать ее? Кто позволил мордовать и убивать мирных людей, которые просто жили, работали, радовались и мечтали?

Ненависть охватывала его жаждой крови. Почувствовав, что волк одерживает верх, Филипп закрыл глаза, силой воли изгнал все мысли, замедлил дыхание.

Помогло.

– Откуда здесь взялись ордынцы? – Спросил Чернововк.

– С началом весны возобновили набеги, – объяснил Матусевич. – Небольшими конными отрядами продвигаются вглубь наших земель. Режут, курят, насилуют и исчезают. Пугают.

Черепа неизвестных похоронили. Ярема сломал колу и превратил ее в кое-какой крест, который поставили над могилой.

– Если подстрелить этот отряд, то в их нарядах можно проникнуть в лагерь Темуджина, – рассуждал вслух Северин. – Или... Посмотрите! Пыль на овиде! Может, они?

Но навстречу двигалась длинная тягучая валка. Шли пешком, ехали на возах и бричках, правили верхом, богатые и бедные, юные и старые, с одинаково сгорбленными спинами, тяжелой походкой, мешками, чемоданами, пустыми лицами.

– Что произошло? – спросил Ярема у первого путника, который сравнялся с ними.

– Утрачено, все потеряно, – тот качал головой, словно не услышал вопрос. – Беда нам, беда...

– Говорите!

– Все потеряно, – мужчина двинулся дальше.

– Скажите, где ближайший лагерь? – спросила Северина женщина с покрасневшими от слез глазами, следовавшая. – Тот, что для беглецов?

– Дальше по дороге, не пройдете. Что произошло?

– Киев сдался! – вскричала женщина, а ее спутницы зарыдали. – Киев теперь под Ордой...

Ошарашенные новостью характерники наблюдали человеческую реку. Никогда прежде, даже на Островной войне, Филипп не свидетельствовал так много человеческого горя. Поскрипывали колеса на несмазанных осях, покачивались наспех собранные клумаки, звонили колокольчики на выпяченных от напряжения волевых шеях. Коровы громко мычали, жаловались на недоевшие вымя. Дети молча шагали за родителями, испуганные плачем взрослых. Равнодушные, отчаявшиеся взгляды скользили по сероманцам и возвращались к земле. Прикосновением войны лишенные домов, смыслов и устоявшихся ролей, изгнанники безмолвными рядами шли к неизвестности: шаркали трясиной безнадежности, оглядывались на сломанные судьбы, несли в сгорбленных телах потухшие сердца – и не было той скорбной походке конца-края.