Текст книги ""Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24 (СИ)"

Автор книги: Виктор Точинов

Соавторы: ,Оливер Ло,А. Фонд,Павел Деревянко,Мария Андрес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 117 (всего у книги 350 страниц)

Я чуть поднос с гороховым супом не выронил. В гости что ли собралась? Так я прекрасно понимал, что в это время девушки к парням в гости просто так не ходят. А с далеко идущими матримониальными планами. Не удивлюсь, если она в своих мечтах уже и имена всем нашим будущим пятерым детям придумала. Поэтому сказал осторожненько:

– Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский союз.

Зина сдержанно и вежливо похихикала. Но по её решительному взгляду я понял, что всё только начинается.

После обеда, как только удалось отделаться от Зины, я вернулся к себе в отдел. Нашел среди Мулиных бумаг инструкцию по проверке театров и цирков. Внимательно изучил.

Мда. Дело оказалось совсем непростое. Тот пласт работы, что накинул мне товарищ Козляткин, бесил и радовал одновременно. Но ладно, слона нужно есть по кусочкам. Я вытащил пару чистых листиков из пачки пищей бумаги и начал составлять тайм-менеджмент. Выписал основные этапы. Распределил время, прописал риски и пути их преодоления.

Ну вот и отлично. План готов. Теперь нужно начать и всё выполнить.

Я усмехнулся и принялся размышлять над первым этапом.

– Муля, ты почему опоздал на планёрку? – укоризненно спросила Мария Степановна, когда они вместе со второй сотрудницей вернулись в кабинет. Мужчины ещё не было.

– Да я как-то совсем засуетился, – с виноватой улыбкой покаялся я, – после позавчерашнего никак в себя прийти не могу. В голове словно туман…

– Да уж, – посочувствовала первая женщина (имени её я пока так и не узнал), – я когда операцию делала, тоже вся какая-то раздёрганная была. Месяца два не могла себя в дисциплину привести.

Она так и сказала «в дисциплину привести». Интересные у них тут выражения. Хотя в моём времени барышня сказала бы проще – «звезда в шоке».

– Ну, вот и я также, – подхватил жалобную эстафету я, – постоянно переживаю, расстраиваюсь. А всё дело в том, что я забывать начал.

– А я знаю, что это! – обрадовалась Мария Степановна, – Там бывает после потрясений. Вот у моего мужа также было, когда он из фронта вернулся. Он около года такой рассеянный был, что пока не скажешь «пойди покушай», мог на кухне стоять и в одну точку долго смотреть. А потом всё прошло.

– Вот-вот! – согласился я, – я тоже немного рассеянным стал, пришел на работу, а о планёрке совсем забыл.

– Но ты старайся не делать больше так, – по-матерински пожурила меня первая женщина, – ты лучше у нас всё спрашивай, Муля. Мы же тебе не враги.

– Да я и сам не знаю, что спрашивать, – развёл руками я. – Вы лучше мне сами говорите, если что намечается…

– Конечно, Муля, не переживай, – ответила Мария Степановна.

А первая женщина, которая со взбитыми локонами, спросила хитрым голосом:

– Муля, а ты нам про нашу успешность рассказать можешь?

– Ну, конечно! – ухватился за возможность немного сблизиться с коллегами я, – вы же о задании знаете?

Женщины кивнули.

– Ну вот и выполните его. А я вам потом всё расскажу. Подробнее, чем остальным, – я заговорщицки подмигнул, – мы ведь в одном кабинете работаем.

– Ии Аркадию Борисовичу? – кивнула на пустующий стол первая женщина.

Супер! Теперь я хоть знаю, как мужика этого зовут

А ей ответил:

– Ну конечно! Вот только я спросить хотел…

Я сделал застенчивую паузу и задал вопрос:

– Где мне посмотреть мою должностную инструкцию?

– Зачем тебе? – с подозрением спросила первая женщина.

– Ну, Лариса, прекращай уже! – фыркнула Мария Степановна, – Муля хочет проверить, не упустил ли он что.

– Совершенно верно! – поддакнул я и добавил, – мне не даёт покоя завтрашняя проверка. Не могу понять, в чём тут подвох?

Женщины переглянулись между собой и тут же вывалили на меня целый ворох информации. Так, что у меня аж глаза на лоб полезли.

Вот это да! Я оказался прав! Моя чуйка не подвела.

Но тут в кабинет вошел человек. Мужчина лет под сорок, долговязый, с несколько чванливым выражением лица. Он смерил нас таким взглядом, словно только что случайно съел садового слизня и его сейчас вытошнит.

Взгляд этот не предвещал ничего хорошего.

Женщины при виде его прыснули на свои рабочие места и притворились предметами интерьера. Но мужчина сразу направился ко мне и заявил:

– Бубнов! Вот! – он с великодушным видом бахнул передо мной на стол папочку с бумагами. – Нужно сделать анализ и написать отчёт. Срок – до послезавтра!

И с этими словами он резко развернулся и, ни слова больше не говоря, вышел из кабинета.

Женщины опять переглянулись.

– Что не так? – спросил я.

– Вообще оборзел этот Барышников, – покачала головой Мария Степановна, – вечно норовит на всех свою работу переложить. И ничего не сделаешь – племянник того самого Барышникова.

Я не знал, кто это такой «тот самый Барышников», поэтому спросил, пролистав папочку:

– А на эту работу какой-то приказ или распоряжение есть?

– Вон в той папке все приказы, – кивнула на книжный шкаф Мария Степановна.

– Я сама найду, а то он там всё перероет, – подхватилась Лариса, вытащила одну из многочисленных и совершенно одинаковых папок, немного порылась там и вытащила листочек с напечатанным текстом, – вот. Это не для нашего отдела. Но нам всегда на ознакомление дают. Чтобы мы ориентировались.

Я пробежался глазами по тексту:

– Здесь ответственные – только Барышников и Линьков – прочитал я и посмотрел на коллег.

– Линьков отвечает за деньги, а Барышников – за остальное.

– То есть это, – я помахал папочкой, что оставил мне на столе Барышников, – это исключительно его работа? Если по приказу?

– Ну да, – кивнула Лариса. – Это к нам вообще не относится.

– А товарищ Староконь в курсе, что сотрудники из других отделов поручают свою работу нам?

– Ну а что он может сделать? – пожала плечами Мария Степановна, – это же Барышников. Кто ему что скажет?

– Замечательно, – улыбнулся я, швырнул папочку в общую кучу на стол, а сам пошел домой. Рабочий день закончился.

Но далеко уйти не успел. При выходе, в вестибюле меня поджидала стайка девушек. Переглядываясь и поминутно хихикая, они окружили меня. Сначала я не понял, что они от меня хотят. Потом одна из них, кареглазая брюнетка, мило краснея и смущаясь, сказала:

– Товарищ Бубнов, а можно вас попросить прийти к нам в следующую субботу в отдел и провести с нашими девчатами политинформацию? Такую, как вы вчера и сегодня проводили в Красном уголке?

Сказать, что я сильно удивился – этого мало. Полагаю, что моё лицо так вытянулось, что кареглазка торопливо добавила:

– Ну вы же помните, что в следующую субботу у нас будет субботник? А наша Волынка, ой… в смысле товарищ Волынова договорилась, что девчата на овощебазу не поедут. У нас много в отделе работы. Мы будем архив формировать. А вы нам расскажете, как добиться успеха?

Честно говоря, обо всех этих «прелестях» в виде субботников я совершенно забыл. А о том, что ближайший будет в следующие выходные – не знал. Но конечно же, поболтать с девушками в тёплом кабинете гораздо лучше, чем перебирать гнилые овощи на холодной овощебазе.

Поэтому я сказал:

– Ничего не имею против, товарищи девушки. Если ваша начальница договорится с моим руководством и меня отпустят – я со всей радостью. А тема нашей беседы будет немножко другая – как с помощью внешнего вида влиять на восприятие окружающих.

Девушки заинтересованно заахали, зашушукались, а я, довольный, отправился домой.

А вот дома опять была бытовуха: остро встал вопрос со стиркой.

Я привык менять бельё ежедневно, постельное – через каждые три дня. А у Мули, кажется, запасного вообще не было. Второй вопрос – где и как его стирать? Что-то стиральных машин-автоматов я тут совсем не вижу. Когда я только попал сюда, то обнаружил, как Фаина Георгиевна вываривала бельё в большом тазу. Заниматься этим я уж точно не буду, да и не умею.

А как же тогда быть?

Представив, как я полощу бельё в проруби или вывариваю исподнее в цинковом тазу, я содрогнулся. Ну уж нет! Но и покупать постельные принадлежности на три дня глупо, а затем что – выбрасывать? А кальсоны ежедневно что ли покупать? Или как? Это же сколько денег надо! Да и неэкологично. Куда выбрасывать потом сто двадцать два комплекта постельного белья и триста шестьдесят пять кальсонов?

Удручённый новой проблемой, я задумчиво вышел на кухню.

Там крутилась Белла. Что-то напевая под нос, она помешивала, судя по запаху, молочную кашу в кастрюльке на плите.

– Что ты грустный такой, Муля? – спросила она, не прекращая помешивать. – Опять с Софроном не поделил что-то?

– Да нет. Не могу решить задачу. Бытовую, – пожаловался я, – вот что мне делать со стиркой, Белла? Я же в тазу вываривать совсем не умею.

– Как это что? – удивилась Белла. – То, что и раньше всегда делал. Отнеси в прачечную. Они за пару дней всё сделают, а выглаженное и накрахмаленное обратно вернут. Но лучше отдай Марусе. Она быстрее постирает и прямо завтра отдаст. И дешевле выйдет. Да и ей какая-никакая, а всё подработка будет…

Она хотела ещё что-то добавить, но тут каша перелезла через стенки кастрюльки и с шипением убежала, на плиту. Белла чертыхнулась, обжигая руки, отставила кастрюльку в сторону и побежала к умывальнику с тряпкой намочить.

Соваться к ней сейчас за уточнениями было нерационально, да и чревато, поэтому я отложил вопрос до следующего раза. А сейчас, даже если я поменяю постельное бельё, то мне нужно иметь на замену чистое. А лучше – два комплекта. И я собрался в магазин.

Собрался я быстро, но над тем, что следует взять – авоську или сумку, – задумался. В авоське как-то нести по улице исподнее и простыни некуртуазно, а сумка у Мули хоть и была, но такая потрёпанная, что уж лучше позориться с авоськой.

И тут в дверь постучали.

Чертыхнувшись, на проклятую авоську, что не успел сбежать, я крикнул:

– Открыто!

В дверь заглянул Орфей Жасминов:

– Можно? Я на минуточку…

Я сильно удивился и кивнул:

– Да, конечно, конечно, проходите, Орфей.

Жасминов вошел и замялся:

– Муля, мне нужен ваш совет, – робко попросил он застенчивым голосом.

Да, я шикарно умел применять манипулятивный приём «нога в двери» на других людях, но, когда кто-то применял этот приём на мне – я тоже всегда обязательно попадаюсь на эту удочку. Потому что приём этот безупречный. Как говорится, стратегического «противоядия» от него ещё не придумали. Поэтому сказал:

– Чем смогу – помогу.

– Да вот, хочу вас про Колю спросить, – замялся Жасминов, а я сильно удивился.

– А что с Колькой не так? Нормальный такой шкет, правильный.

– Понимаете, Муля, я старался найти с ним общий язык, поиграть, – начал, запинаясь, жаловаться Жасминов, – а он меня высмеял и всё, на контакт не идёт больше. Держится волчонком.

Я не стал спрашивать, зачем Жасминов ищет общий язык с сыном Пантелеймоновых. Очевидно, Лилин верхний регистр пения произвёл на него столь убойное впечатление, что он решил срочно задружиться со всеми членами этой несправедливо уплотнённой семьи.

– Ну, во-первых, вы начали всё делать неправильно, – сказал я.

Видя вытянутое от удивления лицо Жасминова, пояснил:

– Вы начали с Кольки, а надо было – с Полины Харлампьевны.

– Поня-а-атно, – сообразил, наконец, Жасминов.

– Найдите с нею общий язык, – добавил я, – и она сама внушит внуку, какой дядя Орфей хороший. Ведь сейчас у вас с нею вроде как война, правильно?

Жасминов с виноватым видом кивнул и пожаловался:

– Она опять про урожайность свеклы передачу весь вечер слушала!

– Угу. И поэтому вы жахнули ей на всю громкость Утёсова?

Жасминов сконфузился:

– Но ведь вы сами посоветовали…

– Именно так, – ответил я неумолимо, – когда вы спросили про методы ведения партизанской войны до победного, я и посоветовал. Но если вы хотите наоборот – мира, то вам нужно думать, как Полину Харлампьевну привлечь на свою сторону. Сделать союзником. Вы же уже поняли, кто там, у Пантелеймоновых, всем заправляет?

Жасминов просиял и согласно кивнул.

Когда он, наконец, ушел, я схватил первую попавшуюся авоську и торопливо вышел в коридор.

А там наткнулся на Фаину Георгиевну, которая с исходящей паром кастрюлькой как раз возвращалась из кухни. При виде меня она ехидно усмехнулась и сказала:

– Ну как, Муля, продвигается твоя программа успеха?

– Всё под контролем, – с независимым видом буркнул я и срочно заторопился в магазин.

А уже поздно вечером я выловил Варвару на кухне и спросил с милой улыбкой:

– Ну как там моя рубашка с пуговицей? Сделали?

– Неа, – равнодушно ответила Варвара и зевнула, – неохота было.

Упс! Кажется, процесс курощания будет не столь простым, как я думал…

Автор жутко падок на ваши лайки и комментарии, они очень греют мне душу и мотивируют писать и писать. Если книга нравится, то напишите об этом и поставьте сердечко. Спасибо!

Глава 9

«Все театры предлагаю положить в гроб! – любил говаривать Ильич, любовно рассматривая брёвнышко, – Неловко содержать за большие деньги такие роскошные театры, когда у нас не хватает средств на содержание самых простых школ в деревне».

Мда. Всякий театр – та ещё головная боль. А советский театр – головная боль в квадрате. Как там говорила несравненная Фаина Георгиевна: дачный сортир и клоака?

Вот с этой клоакой мне и предстояло сейчас разобраться. Хорошо, что я вчера инструкцию изучил, так что даже не имея профильного образования, примерно хоть представляю, что мне сейчас надлежит делать.

А задача передо мной стояла ох и непростая, спасибо товарищу Козляткину, удружил, гад. Так вот, мне нужно было поприсутствовать на фрагменте репетиции и оценить идеологическую составляющую репертуара, так сказать, «в действии». Согласно инструкции, я должен был «выявить эстетические отклонения от соцреалистической направленности, что есть ни что иное, как идеологическая диверсия Запада…». Критерии там были жесткими. Никакого отступления от политики партии ни на шаг. А потом, когда я выявлю все идеологические диверсии, я должен буду написать отчёт и дать оценку – « соответствует данный театр идейно-политической направленности нашей страны или необходимо принимать кардинальные меры?». То есть попросту говоря – закрывать театр или пусть ещё пока побудет.

Товарищ Козляткин не просто удружил мне с этим делом, но удружил в квадрате. Он позвонил директору театра и хорошенечко на него так наехал, мол, «трепещите, сейчас мой человек ка-а-ак придёт и будет вам крышка!» (это мой дословный перевод их получасовой беседы, содержание которой практически дословно передала мне Лариса). Поэтому меня, можно сказать, ждали с нетерпением, а моё появление в стенах театра вызвало хорошо сдерживаемую ненависть администрации и демонстративное раздражение театральной труппы.

– Здравствуйте. Я из Комитета по делам искусств. Бубнов Иммануил Модестович, – представился я директору театра, импозантному мужчине очень преклонных лет, с длинными, ниспадающими на плечи, «эльфийскими» волосами.

– Очень приятно, – обозначил поклон тот, хотя по выражению его лица так сказать было сложно, но всё же он представился достаточно вежливо, – Глориозов Фёдор Сигизмундович. Руководитель театра. К вашим услугам.

– Взаимно, – вернул любезность я и сказал. – Ну что же, я готов к работе.

– Пройдёмте, – пригласил меня Глориозов, усилием воли сдержав гримасу.

Я думал, что он сразу же поведёт меня в зал и я буду смотреть репетицию. Но нет, сначала мы зашли в его кабинет. В приёмной сидело небесное создание с густо накрашенными глазами и карминовыми губками и пыталось одним пальчиком что-то печатать на машинке.

– Раечка, нам как обычно, – многозначительно велел Глориозов.

Кабинет директора театра представлял собой длинную вытянутую комнату, оформленную в колониальном стиле и напоминающую элитный бордель: с темными дубовыми панелями, зелёным сукном, зеркалами, картинами в вычурных рамках и многочисленными мраморными бюстиками каки-то античных товарищей по углам. Над монументальным столом из тёмного дуба висела репродукция Рубенса с жирным голым Бахусом и портрет Сталина в зелёном кителе.

– Ну вот, Иммануил Модестович, – начал рассказывать хозяин кабинета обиженным голосом, как только мы устроились в мягких креслах, – наш театр был основан в 1853 году. И, как вы понимаете, скоро у нас столетний юбилей…

Он сделал паузу и многозначительно взглянул на меня.

Я сохранил на лице бесстрастное выражение и кивнул, мол, продолжай.

– Вокруг нашего театра, конечно же, вьются всевозможные циники-приспособленцы, халтурщики, словоблуды, не верящие в созидательный потенциал театрального искусства для рабочего класса и бесстыдно пытающиеся прислуживаться… – завёл долгую пластинку Фёдор Сигизмундович.

А я сидел, выдерживая на лице заинтересованное выражение и пытался не зевнуть.

Поучительный монолог Глориозова продолжался минут сорок.

И когда я уже понял, что эта битва мною окончательно проиграна и я сейчас самым позорным образом усну, в кабинет воздушным ангелом вплыла Раечка. На карминовых губках блуждала улыбка, а руках был поднос, заставленный вкусно пахнувшими тарелочками с миниатюрными пирожочками, тарталетками, бутербродиками на один укус и какими-то затейливыми рулетиками.

При виде секретарши Глориозов умолк на полуслове, глаза его заблестели, и он с видом фокусника вытащил откуда-то из недр стола красивую пузатую бутылку:

– Театр начинается с буфета, – сказал он хитрым голосом. – Чтобы прочувствовать театральную атмосферу и погрузиться в сценическую среду, нужно для начала попробовать это!

Он деловито принялся разливать по хрустальным стаканам коньяк.

– Надо – значит, надо! – покладисто ответил я и усмехнулся. С удовольствием выпил выдержанный коньяк и рулетик тоже попробовал. Потом подумал и попробовал ещё и пирожочек. Он был с нежной рыбной начинкой, которая таяла во рту. Вкусно.

Невольно вспомнил последний визит в мишленовский ресторан и как мы там с Егором дегустировали запечённую свиную ногу со смородиной. Из задумчивости меня вывел повеселевший голос Глориозова:

– И вы понимаете, Иммануил Модестович, моя главная задача нынче – не столько развивать театр, как защищать его, дотянуть хотя бы до столетнего юбилея. Поэтому в нашем репертуаре теперь меньше классики и всё больше спектаклей, ориентированных на вкусы рабочих и крестьян, – он преданно заглянул мне в глаза, разлил ещё коньяку и провозгласил тост, – лучше умереть под красным знаменем, чем под забором!

И первый выпил до дна.

Я допивать не стал. Пригубил немножко и ухватил тарталетку с чем-то невыносимо вкусным. Наверное, это была амброзия, или соловьиные языки, да и то не факт.

– Ещё по одной? – заискивающе спросил Глориозов, опять хватаясь за бутылку.

– Давайте уже после проверки, – покачал головой я, – у меня ведь тоже есть руководство, и они хотят видеть отчёт.

Глориозов спал с лица, тяжко вздохнул и повёл меня на репетицию. Я тоже с сожалением оторвался от восхитительных закусок и поплёлся за ним в святая святых. Деликатесы деликатесами, а работу работать нужно.

На сцене вовсю шла репетиция.

У меня, кстати, создалось впечатление, что артисты сидели, а как только мы появились, моментально принялись изображать активную деятельность. Но я могу ошибаться, кто же их, этих артистов знает. Может быть, они всегда так репетируют.

Что это за спектакль, я не понял. Но явно что-то патриотическое.

На сцене, посреди ярких декораций, изображающих деревенскую хатку-мазанку на фоне колосящихся желтых нив, стояла бодипозитивная женщина в венке из искусственных цветов. Её необъятные телеса были щедро обмотаны чем-то, отдалённо похожим на рыбачью сеть. Женщина периодически печально воздевала руки кверху и громко и свирепо пела. Песня была, конечно, не такая, как о Буревестнике, но тоже довольно похоже.

За нею торжественными голосами вразнобой тянули тощие мужчины в зелёных косоворотках, фуражках, украшенных бумажными цветочками, облегающих рейтузах и в сапогах. Но песня пошла явно не туда, кто-то сбился с фальцета на визг, и суровый мужчина, очевидно, худрук, взмахом руки остановил восхваление.

– Не верю! – закричал он, схватился за голову, рванул на себе ворот и экспрессивно добавил, ломая руки, – Серёжа, соберись!

Не знаю, собрался ли Серёжа, но следующую партию мужики в косоворотках спели чуть более слаженно, хоть и без огонька.

Я посмотрел на Глориозова. Тот сконфузился:

– Зато репертуар соответствует идейному наполнению! – огрызнулся он и обиженно надулся.

Я молча пожал плечами.

Мужики недружным хором надрывались на сцене, мы с Глориозовым сидели в плохо протопленном зале и мне невыносимо хотелось обратно в кабинет руководителя, к тем превосходным пирожкам с амброзией.

Не знаю, сколько эта экзекуция искусством продолжалась, но тут я увидел его – невысокий крепкий, словно дворф, старик вышел на сцену и начал читать куплеты. Он именно, что не пел, а проговаривал их, но каким-то таким образом, что получалось общее впечатление, словно это песня. Странная, жутковая, немузыкальная, но песня.

Старик был одет в живописные лохмотья, а на ногах у него были самые настоящие лапти.

– Какой красавец! – невольно вырвался у меня восхищённый вздох.

– Это Пётр Кузьмич Печкин, – усмехнулся Глориозов, – наш, можно сказать, театральный самородок. Образования не имеет, он как Горький, заканчивал «народные университеты». Родился среди староверов где-то аж на Колыме, поэтому и такой колоритный вид. В труппе мы его для антуража держим. Он мужиков и кулаков очень достоверно играет. Конечно же не главные роли, и без слов.

– Я в восхищении, – восхищённо покачал головой я.

Мы ещё немного пообсуждали постановку, а когда я время подошло уходить, спросил Глориозова:

– А можно с Печкиным вашим познакомиться?

Лицо Галактионова дрогнуло, и он с подозрением уставился на меня.

– Хочу взять автограф, – невинно сказал я и тревожная складка на Глориозовском лбу чуток разгладилась.

– Да. Конечно! – кивнул он и велел Раечке позвать эпатажного деда.

Я не сказал Глориозову, что увидел этого актёра и в моей голове созрел коварный план: кажется, я придумал, как «курощать» Ложкину (!).

Время поджимало, перед лицом всплывал ехидный взгляд Фаины Георгиевны, поэтому я, не мешкая, начал претворять свой план в жизнь.

Когда Печкин подошел знакомиться, Глориозов нас представил друг другу, чутко следя, чтобы ничего не вышло из-под контроля. Остаться наедине с ним было совершенно невозможно.

– Давайте заглянем ко мне, – с подчёркнутым дружелюбием предложил Глориозов, и его уши слегка шевельнулись от еле сдерживаемого волнения.

Конечно же он переживал о том, какой отчёт я напишу. И собирался грудью стоять, чтобы я не остался с его сотрудниками наедине и не узнал, чего мне знать не надо было.

Поэтому я сказал так:

– Фёдор Сигизмундович, вы сейчас показали свой замечательный театр. Я увидел игру артистов, репертуар. Теперь мне нужно написать отчёт для моего руководства. Вы это ведь понимаете, да?

Глориозов понимал, и от осознания этого его взгляд заискрился печалью.

А я продолжил:

– Я очень не хочу написать что-нибудь такое, что навредит театру. Вы ведь проделали огромную, просто потрясающе важную работу, Фёдор Сигизмундович. Я это ясно вижу.

Глориозов вспыхнул и зарделся. Но виду старался не подавать.

– И я хочу похвалить вас, хочу даже в пример поставить. Но моему руководству нужно видеть те ошибки, которые вы допускаете. Чтобы вас за них ругать и давать рекомендации для устранения. Если не будет у вас ошибок, у моего начальства не будет работы. Понимаете? Это обязательное условие.

Глориозов посмотрел мне прямо в глаза и понятливо усмехнулся.

А я продолжил:

– Поэтому давайте поступим так. Мы сейчас с товарищем Печкиным немножко поболтаем, а вы сами набросайте тезисно те ошибки, за которые вас следует ругать «сверху»…

Глориозов мою мысль уловил и засиял как солнышко.

– И постарайтесь найти побольше ошибок, недочётов и затруднений. Чтобы потом устранять в течение длительного времени. Эффективно устранять. Тогда и у вас, и у нас будут красивые отчёты.

Глориозов просиял и крепко пожал мою руку:

– Спасибо! Спасибо, товарищ Бубнов! Я сейчас же всё напишу, – он подозвал Печкина, который всё это время смущённо топтался в углу и старался не отсвечивать. Начальства он явно робел.

– Кузьмич! Ты пока пообщайся с товарищем Бубновым. Расскажи ему о последней нашей постановке. – Он просемафорил что-то грозное глазами, что, очевидно, должно было означать, мол, смотри, гад, не проболтайся. – А я сейчас, Иммануил Модестович, к вам Раечку отправлю.

С этими словами он упорхнул к себе в кабинет, а мы прошли к Печкину в гримёрку.

Не успели мы перекинуться даже двумя словами, как появилась Раечка. Она ловко расставила на столике у трюмо тарелочки с пирожочками и бутербродиками. Тут же, словно по мановению волшебной палочки на столе возникла бутылка коньяка.

– За знакомство, – чуть дрогнувшим от важности возложенной на него миссии голосом, сообщил тост Печкин. Меня он опасался ещё больше, чем Глориозова.

Я хотел срочно с ним переговорить, но Раечка здесь была не просто так. Поэтому я сказал:

– Товарищ Раечка! Я только что вспомнил ещё один важный момент. Есть ли у вас здесь листочек бумаги и чем писать?

Бумага и карандаш нашлись быстро.

И я написал Глориозову записку. Точнее там было всего пару строк, но мне нужно было Раечку отослать.

Итак, я написал:

«Тов. Глориозов! Фёдор Сигизмундович! Чуть не забыл главного. Напишите также тезисно (два-три пункта, но кратко) за какие достижения вас и ваш театр нужно бы (можно бы?) поощрить. Не уверен, что это пройдёт, но попробовать можно. Давайте попробуем. Б»…

Листочек я сложил вчетверо и протянул Раечке:

– Очень вас прошу отнести это Фёдору Сигизмундовичу немедленно. Я здесь буду ещё минут пятнадцать-двадцать. Так что он должен успеть.

Райечка недовольно стрельнула глазками на Печкина, мол, держи, дед, язык за зубами, а то получишь, цапнула бумажку и послушно выпорхнула вон.

А мы остались с Печкиным вдвоём. Повисла пауза.

– Ещё по одной? – с надеждой посмотрел он на меня, не зная, о чём со мной говорить.

А я ответил, покачав головой:

– Пётр Кузьмич. Дело есть. Конфиденциальное. Как раз по твоей специальности. Очень твоя помощь нужна… как артиста… лично мне.

Старик приосанился от важности момента.

А я изложил ему ситуацию:

– У нас в коммуналке есть одна женщина. Совсем ещё не старая. Но несчастная. И очень закрытая. И я хочу её подбодрить. Понимаешь, она по молодости где-то на Колыме жила. А ты её земляк получаешься. С тобой она, может, и захочет поговорить. Так что давай, ты как будто придёшь ко мне в гости. Я её под каким-то предлогом позову. А ты ей, как женщине, пару комплементов там скажи, поулыбайся, про места колымские вспомни. Авось она и оттает немножко. Ничего такого крамольного. Просто небольшая дружеская беседа. Недолго, минут двадцать. Пусть она интерес почувствует.

Печкин, если и удивился, то виду не подал. Степенно сказал:

– А енто не будет незаконно?

– Да нет, – покачал головой я, – я психологию изучаю. Книгу пишу. Мне разные характеры описать нужно.

– А, раз книгу, тогда ясно, – уважительно покивал Печкин. И сразу добавил, – Да мы можем хоть и сегодня это дело провернуть. Дурное дело не хитрое!

Я согласился. Уж очень хотелось мне результативно и побыстрее «вскурощать» Ложкину и посмотреть на выражение лица Фаины Георгиевны.

Посмеиваясь, с довольным видом, я дождался, когда Глориозов закончит выписывать свои ошибки и достижения. Он появился, взъерошенный, взволнованный. Отдал бумажку. Долго тряс мне руку. Заглядывал в глаза.

– Не переживайте вы так, Фёдор Сигизмундович, – успокоил его я, – что в наших силах – всё сделаем. Ну, а что нет – так уж не обессудьте. Это Система.

С этими словами я покинул театр, провожаемый счастливым директором.

Из подворотни тенью появился Печкин и пристроился рядом, но чуть сзади. Мы воровато прошли одну улицу. Убедившись, что нас не видят, пошли дальше рядом.

В коммуналке первое, что бросилось в глаза – смущённое лицо Жасминова.

Полагаю, что он меня караулил. Сидел где-то в засаде. Потому что как только я появился, он выскочил откуда-то сбоку (чуть ли не из-за торшера) и просительно обратился ко мне:

– Муля! Беда! Помогите!

– Что опять случилось? – вздохнул я, стараясь сдержать недовольство.

– Не получилось у меня с Полиной Харитоновной подружиться, – с разочарованием в голосе сказал он, – я пытался уже по-всякому, поверьте.

Он тяжело вздохнул и скороговоркой взволнованно продолжил:

– Я же ей помочь предложил, от души, понимаете? А она мне в душу плюнула! И что теперь делать⁈

– Дык, ты же ей не предлагай, а сразу делай, соколик, – сказал Печкин рассудительным добрым голосом. – Помои вон вынеси, ведро там какое с водой подними, коль надо. И разговаривай с нею ласково. Она на тебя сердито, а ты ей – ласково. Она ещё пуще сердито, баба же, а ты ей – ласково. Бабе же оно, всяко ласка нужна. А ласковое слово и собаке приятно. А уж бабе-то и подавно.

Он умолк и в уголках его повидавших жизнь глаз разошлись добрые лучики морщинок.

– Понятно вам? – спросил я Жасминова. – Вот она, простая сермяжная правда жизни. Глас народа. А народ не обманешь.

Не знаю, что подумал Жасминов, а я отпер дверь и вошел в комнату. За мной вошел Печкин.

Стал посреди комнаты, осмотрелся и восхищённо сказал:

– Красота какая!

Я удивлённо посмотрел по сторонам – что он имеет в виду? Ковры на стенах что ли? Хоть Муля здесь явно считался коллекционером и гедонистом, с моей точки зрения привыкшего к комфорту жителя двадцать первого века, здесь была убогая хибара. К тому же захламлённая до невозможности. Просто по молодости я частенько принимал участие в длительных туристических походах с палатками (а пару раз даже с археологами в экспедиции смотался), поэтому аскетическая обстановка была для меня вполне привычна. А иначе и не знаю, как бы оно было: без Алисы, робота-пылесоса и фитнес-браслета.

Со вчерашнего дня у меня оставалась колбаса, сыр и хлеб. У Печкина с собой была начатая бутылка коньяка. А что ещё нужно для полного счастья двум чуть уставшим от жизни мужчинам?

– Ну, вздрогнули! – на правах старшего строго сказал Печкин и первым выпил свой коньяк.

– Ваше здоровье! – ответил я и тоже выпил.

Мы неспешно закусили, еда была сытная, нормальная, не то, что все эти тарталетки с соловьиными языками – вкусно, не спорю, а сколько ни съешь – всё равно есть хочется.

Разлили по второй под неспешную беседу. Поговорили о том, о сём: о наглости проклятых буржуев, о том, как фрица гнали аж до Берлина, о преимуществах гладкоствольного оружия ИЖ-5 над одноствольным 3К. Наконец, Печкин, крякнув, подмахнул ещё стопочку коньяка и сказал решительным голосом:

– Зови!

– Чего? – удивился я (за хорошей беседой под хорошие коньяк и закусь я совсем забыл ради чего это всё затевалось).