Текст книги "Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Дэн Браун

Глава 36

2004. Воскресенье. Шон

Список составлен. Женщины мечутся по дому, укладывая детей и их вещи обратно в спальни, пока они не проснулись, очищая дом от всех признаков того, что здесь происходило что-то большее, чем спокойнейшие семейные выходные. Пустые бутылки по одной, чтобы не издавали шум, были убраны из контейнеров для мусора в картонные коробки, которые затем отнесут в большие контейнеры у супермаркета вместе с матрасом и подушкой Коко. Столешницы и столы будут вычищены и отполированы до первозданного блеска, полы подметены и вымыты, углы обшарены на предмет улик. А тем временем мужчины собираются избавиться от самой большой улики из всех.

Они молчат. Не только потому, что в шесть утра звуки разносятся далеко, но и потому, что все лишились дара речи. Они не могут смотреть друг другу в глаза. Шон Джексон, Чарли Клаттербак и Роберт Гавила, молча идущие вместе по дороге с ношей, которую будут нести на протяжении всей жизни. Джимми спит. Наверное, это к лучшему.

Шон уже переписывает свою историю у себя в голове. Самобичевание – не та эмоция, которая надолго задерживается в его душе. «Я не виноват, – думает он, неся тело дочери в старом мешке для мусора, который они нашли рядом с одним из кухонных шкафов. – Если бы Клэр хоть как-то контролировала себя, если бы она не ссорилась вечно с людьми, у нас в эти выходные был бы обслуживающий персонал и ничего бы этого не случилось. Что я должен был сделать? Я готовился к этому несколько месяцев, потратил тысячи фунтов. Она саботировала мой день рождения, а я просто пытался спасти ситуацию».

Коко весит гораздо больше, чем ему казалось, когда она была живой и ерзала в его объятиях. Теперь он понимает, что означает «мертвый груз». Она мотается и переваливается в мешке, как деревянная марионетка.

Сердце Шона разрывается. «Клэр считает, что у меня нет эмоций, – думает он, – но они есть. Я помню ее щенячье тепло, как она карабкалась по мне, ее дыхание у моего уха, стук ее сердца. Если бы кто-нибудь знал, что я сейчас делаю, он бы подумал, что я холоден как лед, но это не так. Чего можно добиться, еще больше разрушив жизни четырнадцати человек, только из-за убеждения, что некая „справедливость“ все исправит? Все уже испорчено. Теперь ее уже ничто не вернет».

Роберт уходит вперед, когда они добираются до опасного места, где дорога соединяется с въездом в Харбор-Вью и переходит в шоссе. До открытия парома еще более получаса, но может образоваться очередь. Люди из других социальных слоев, люди, с которыми у него нет ничего общего: любители ранних прогулок, ребята из школы дайвинга со своими «Лендроверами», полными кислородных баллонов, нудисты из Студленда, готовые к новому дню, развлекающиеся в песчаных дюнах за пляжем. Все те, для кого рассвет – это первое, что видишь по пробуждении, а не последнее перед сном.

Дорога пуста. Весь Пул, должно быть, отходит от похмелья после праздничных выходных, максимально используя последние дни перед тем, как магазины начнут подготовку к Рождеству. Роберт машет рукой, а Шон и Чарли как можно быстрее тащат свою ношу, пока не оказываются под прикрытием заблокированного экскаватора.

Мимо по местной дорожной полосе проносится одинокий автомобиль, и они задерживают дыхание, пока тот не заворачивает за угол. Водитель пьет кофе и даже не смотрит в их сторону, когда проезжает мимо. Еще несколько секунд потенциальной опасности, и они окажутся на территории Сивингса.

Они бегут туда, Коко бьется об их голени. Он не хочет об этом думать. Это больше не его Коко. Теперь это конкретная проблема, требующая конкретного решения. А конкретные решения – это то, в чем он хорош.

Сад Сивингса запущен. Песчаная грязь, взбитая шинами и ботинками, и эти загадочные кучи камней, крашеного дерева и бетона, которые строители разбрасывают где попало, как кошки, помечающие свою территорию. Стеклопластиковая раковина, что вскоре станет бассейном, лежит рядом с шестью штабелями брусчатки, которая будет окаймлять бассейн после его установки. Трудно поверить, что к вечеру, когда прибудут ландшафтные дизайнеры, чтобы снова озеленить территорию, все будет готово, но Шон знает, что у строителей в карманах билеты на ночной паром из Портсмута, и если он что-то и отметил в этом недавнем притоке с востока, так это то, что польские рабочие гораздо более добросовестны, чем их британские коллеги. Этот человек, Януш, выудит из недр польского сообщества целый легион для последнего рывка, если будет хоть малейшее опасение, что они не успеют к сроку. А деньги Шона гарантируют, что у Януша все получится. К полудню территория будет кишеть загорелыми плохо выбритыми мужчинами, которым наплевать на все, кроме работы.

Пробираясь по берегу, они прижимаются к ограде между Сивингсом и Харбор-Вью. Брюзгливый старый хрен в Сигаллсе, скорее всего, спит за своими плотно закрытыми окнами, но лучше все-таки допустить возможность того, что он может притаиться там и наблюдать. Они поднимаются на самый верх и оглядываются вокруг. Единственные окна, выходящие на будущий бассейн, – это окна спальни хозяев Харбор-Вью. С ростом стоимости земли в Сэндбэнкс втиснули много новых зданий, но в этом райском уголке мечты местных архитекторов о пригородном саде остались нетронутыми.

Они перебираются по грязи к лестнице, которая торчит над краем ямы.

Яма глубокая и влажная. В результате работ она оказалась ниже уровня моря. Вода просочилась из песчаной почвы и стоит, солоноватая и непривлекательная, на глубине семи футов.

– Как думаешь, насколько она глубока? – спрашивает Чарли. Его голос звучит сдавленно – впервые за всю его взрослую жизнь.

– Придется выяснить, – говорит Шон и начинает спускаться по лестнице.

Они ждут, пока он сойдет с нижней ступеньки и погрузится в воду. Ее по колено. Мешок лежит между их лодыжками, ничтожно маленький для такой тяжести. Шон отходит на несколько футов, чтобы оценить местность. Как и подобает фундаменту, это обычная яма в земле, песок влажно всасывает ноги, ничего особо не сделано, чтобы разграничить глубокую и мелкую части. Построив в свое время несколько таких объектов, он знает, что раковина-вкладка будет опущена внутрь с дренажем и насосами, уже готовыми к подключению к системе фильтрации, которая проложена под люком на глубине. Это не обязательно должна быть тщательно выкопанная по форме раковины яма. Если она достаточно глубока, чтобы в нее поместился бассейн, этого будет достаточно. Щебень заполнит ее и образует прочное основание. И удержит тело на дне.

«Мы положим ее на мелководье, – думает Шон. – Подальше от рабочей части, где находятся фильтры. Таким образом, даже если что-то пойдет не так и какому-нибудь любопытному сантехнику придется залезть в трубопровод, он заберется недостаточно далеко, чтобы найти что-нибудь». Он пробирается обратно к лестнице.

– Ладно, – говорит он тихо. – Давай ее сюда.

На мгновение он запинается, услышав местоимение женского рода. «Остановись, – думает он, – просто остановись. Нельзя задумываться. Это не Коко, не твоя маленькая девочка; это пакет, от которого нужно избавиться. Строители, наверное, выкинут сюда половину своего мусора под видом щебня».

– Какая там глубина? – спрашивает Роберт.

– Фут-полтора?

– Господи.

«Не надо сейчас меня упрекать, Роберт».

Он чувствует, как погружается в песчаное дно. Переставляет ноги и ощущает, как его засасывает. «Нам нужно быть осторожными, – думает он. – Нужно двигаться дальше, иначе мы застрянем».

– Балласт понадобится? – спрашивает Роберт.

Шон размышляет. Им нужно будет забрать мешок с собой, отдать его Имоджен, чтобы она положила его вместе с матрасом и подушкой, когда отнесет их в мусорные контейнеры у большого магазина Asda в Борнмуте. Ничто из того, что соприкасалось со смертью, не может оставаться в Харбор-Вью. Если у полиции возникнут подозрения, собаки-ищейки могут учуять труп за тысячу шагов. Насколько ему известно, это обычный пакет, купленный у оптового торговца вместе с сотней других, но тут требуется максимальная осторожность.

– Возможно, – говорит он и тянется к мешку. – Может, пару этих тротуарных плиток? Они, наверное, подойдут. Посмотри, может, найдешь какие-нибудь побитые.

Двое мужчин берут по одной ручке и начинают опускать мешок за край. Чарли стонет от усилия, а Шон только успевает запрезирать его, как тут же принимает на себя весь вес мешка и заваливается назад. Его ноги разъезжаются, и он шлепается в воду, а мешок оказывается сверху, придавливая его.

Рука Коко выскальзывает из открытой горловины и падает на поверхность воды. Он смотрит на нее, затаив дыхание. На запястье – ее браслет. От вида этого браслета, от тонкости пальцев, от бледной ладони, обращенной к лазурному небу, слезы наполняют его горло и больно режут глаза.

– Ты в порядке? – спрашивает Роберт.

Он с трудом может говорить. «О моя дорогая. Моя малышка. Лучшая из всех моих детей, прости меня».

– Да, – отвечает он. – Иди и принеси лопаты и пару этих плиток. Со мной все будет в порядке.

Пока он один, он сидит и смотрит на ее руку. До сегодняшнего дня Шон никогда не видел мертвое тело без надлежащей подготовки. Он пропустил смерть обоих своих родителей – отца из-за внезапного, аккуратного сердечного приступа, когда он учился в университете в Шеффилде, матери – из-за того что он слишком поздно уехал в Девон, задержавшись на пару часов, чтобы подписать сделку по переоборудованию складов в Шордиче. К тому времени, когда он добрался до больницы, она уже лежала, чистая, красивая и спокойная, на кровати в боковой палате, в ожидании скорбящих родственников.

Под ногтями у нее грязь. «Как она туда попала? – задается он вопросом. Это одна из тех глупых мыслей, которые блуждают в голове, когда слишком тяжело переносить происходящее. – Разве мы не искупали их вчера вечером?»

Браслет выглядит ужасно неуместным здесь, во мраке: слишком яркий, слишком чистый. Он вспоминает, как надел его на малышку в тот день, когда близняшек крестили в нарядной церкви на Ладгейтском холме – Роберту удалось выбить такую привилегию через коллегу в одном из храмов. Шон берет маленькую руку в свою и держит ее. Она холодная, безответная; все еще вялая, потому что воздух теплый, а окоченение еще не наступило. Он поглаживает ладонь большим пальцем; прослеживает линию жизни. Линия не выглядит особенно короткой: она проходит по всей длине до внешней подушечки. Внезапно по его лицу текут слезы.

– О Коко, – бормочет он. – О моя Коко.

«Я не могу этого вынести, – думает он. – Ничего не останется от нее, ни места, где можно побывать, ни связанного с ней предмета. – Он трогает браслет, позволяет ему скользнуть по запястью. Браслет сидит на руке свободно, еще не затянут до конца. – Могу ли я взять его? – Он размышляет. – Это часть Коко. Если я буду держать его у себя, я смогу время от времени смотреть на него, напоминать себе, что она когда-то была здесь».

Это глупость, и Шон это понимает. Но его захлестывает непривычный поток чувств, и браслет, по крайней мере в этот момент, кажется ужасно важным, как будто в нем заключена часть души его дочери. Он смотрит на небо над головой. «Если они сейчас выглянут с края оврага, – думает он, – я этого не сделаю». Но Роберт и Чарли переговариваются на расстоянии, скрежещут камнями, и Шон тянет застежку до упора и снимает браслет с руки. Браслет маленький и удивительно тяжелый. «Чистое золото, – думает Шон. – Только лучшее от семьи Гавила». Он засовывает его в нагрудный карман рубашки-поло и застегивает пуговицу.

Глава 37

Не могу. Просто не могу.

Я ничего не знаю о своем отце. Не уверена даже в том, что, как мне казалось, я знала. А в понедельник я должна буду предстать перед церковью, полной людей, и дать им отчет о его жизни. Я знаю, чего от меня ждут. Я бывала на похоронах, где умершие были намного моложе Шона, намного менее успешными – люди, которые вообще ничего не делали в своей жизни, кроме наркотиков и выпивки, пока не осталось ничего, что могло бы держать их на земле, – но все равно выступавший изображал их жизнь богатой, их характер – цельным и прекрасным, а люди, оставленные ими, горевали, но радовались тому, что когда-то они были рядом.

А все, что есть у меня, – это чистый лист бумаги. Ну, если не считать слов «Папина надгробная речь», написанных вверху, и коллекции угловатых каракулей – это все, что я выжала из себя за два часа. Внизу, в доме, тихо, по коридорам изредка раздаются шаги, но в остальном – ничего. Сегодня ужина не будет. Джо оставил на столе рыбный пирог, чтобы люди могли угощаться сами, и все разошлись по своим комнатам, как будто страшась мысли о дальнейших разговорах.

Что я скажу? Роберт будет говорить о достижениях: построенные дома, заработанные деньги, общественное положение. Я должна говорить о личном. Счастливые семейные воспоминания, истории, которые заставят людей смеяться и плакать. А у меня в голове пусто. Я могу думать только об одном: «Почему там лежал этот браслет? Почему?»

Уже семь часов. Время идет все быстрее и быстрее, и похороны наступят раньше, чем я закончу, если не начать прямо сейчас. Я решаю попробовать составить список. Индия любит списки. Говорит, что списки – основа всего живого. Говорит, что без них ни один разумный человек не справится ни с одной сложной задачей. Может быть, она права. Я начинаю. «Что я знаю о своем отце», – пишу я под заголовком.

Через пять минут страница выглядит так:

Он любил хорошее вино.

У него было четыре жены.

Он переезжал каждые шесть месяцев.

Каждый год он проводил не менее двух недель в Кап-Ферра. Ни моя мать, ни Клэр никогда больше не были в Кап-Ферра.

Однажды он познакомился с Саддамом Хусейном.

За исключением Линды, каждая из его жен на момент свадьбы была значительно моложе предыдущей.

Первый раз он женился в 32 года, второй – в 44, третий – в 52 и четвертый – в 57 лет.

Его женам, когда он женился на них, было 32, 27, 45 и 22 года.

Его третья жена присутствовала при распаде его второго брака. Его четвертая жена нашла труп его третьей жены, когда приехала в гости к своим родителям.

За исключением моей матери, со всеми женами его знакомили супруги Гавила. Клэр была начинающим пиарщиком, до недавнего времени – персональной ассистенткой, занимала низшую ступень в команде и работала на повышение, когда встретила Шона на одной из рождественских вечеринок. Линда была приставлена к Джимми Оризио, который был приставлен ко многим их клиентам. Симона была дочерью Роберта Гавила. Более мнительный человек счел бы это неслучайным.

Он выкуривал по три толстые сигары каждый день своей взрослой жизни.

Никто из нас никогда не встречал бабушку и дедушку по отцовской линии.

Он всегда голосовал за либеральных демократов, кроме 1997 года, когда он голосовал за консерваторов (Чарли, вероятно, не знает об этом).

У него было пять дочерей. К тому моменту, когда он умер, трое из них уже не общались с ним, одна пропала без вести и предположительно погибла, а пятая была слишком молода, чтобы иметь право на голос.

У меня – браслет пропавшей.

Черт.

Мне нужно сменить обстановку. Эта ни к чему меня не сподвигнет. Безликое универсальное пространство. Возможно, меня вдохновит другой пейзаж. На дальней стороне лужайки, внизу у бассейна, я заметила маленький древнеримский храм, когда была там с Руби и Эммой сегодня утром. Его оставил какой-то девонширский сквайр, в 1800-х годах воображавший себя путешественником по миру, и Шон его почти не реставрировал. Он весь во мхах и растрескавшемся мраморе, но укрыт сверху и восхитительно изолирован. Оттуда я не смогу услышать, как громогласно басит Чарли, и даже не смогу увидеть дом из-за деревьев. Я беру одеяло и блокнот и отправляюсь на поиски фонаря.

Холод. В этих местах рядом с морем никогда не бывает по-настоящему сухого холода, который есть в глубине материка. В саду промозгло и капает, в нем царит атмосфера зимнего запустения, все ветвится и ждет ножниц и бечевки, чтобы снова прийти в порядок. Земля скользкая, а кусты, когда я задеваю их лучом фонарика, словно затаились в ожидании. Я почти поворачиваю назад. Но в доме в каком-то смысле только хуже. «Все будет хорошо, когда ты окажешься на месте, – говорю я себе. – Когда ты прижмешься спиной к колонне и сможешь разглядеть, что находится перед тобой. Когда глаза привыкнут к темноте».

Я настолько сосредоточена на том, чтобы удержаться на ногах, что не замечаю, что в руинах кто-то есть. Сначала я вздрагиваю, потом понимаю, кто это.

Она лежит на изогнутой скамье, завернувшись в одеяло. Ее волосы распущены и спутанными прядями падают на усыпанный листьями пол. Она настолько неподвижна, что на какой-то ужасный момент я думаю, не умерла ли она. Я подумываю о том, чтобы тихонько отступить и убежать в безопасное место. Но нет. Надо быть выше всех этих чувств. Я прочищаю горло и говорю:

– Симона?

Она двигается аккуратно, как животное, выходящее из спячки. Поднимает голову и медленно поворачивает лицо, чтобы посмотреть на меня. Она плачет. Медленные густые слезы покрывают щеки, стекают ручейками по носу. Она смотрит на меня пустыми глазами, как будто не узнает; конечно, она ослеплена фонарем, но это еще не все. Она прошла путь от Эхо и Андромахи до первой миссис Рочестер. Вряд ли она вообще осознает, что я здесь.

Я хочу сбежать. Хочу бежать как можно быстрее. Найти кого-нибудь другого, чтобы разобраться с этим. Симона не имеет ко мне никакого отношения. Она была его выбором, его ошибкой. Я осторожно сажусь на скамейку, не торопясь, как будто она дикая кошка, которую я не хочу напугать.

– Ты в порядке? – спрашиваю я. – Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Она не отвечает. Садится на скамейку, упирается пятками в ягодицы, обхватывает руками голени и смотрит, смотрит.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она в конце концов своим детским голоском.

– Я пытаюсь написать надгробную речь, и я подумала… У меня проблемы. Я подумала, может быть, если я выйду из дома…

– Да, – сказала она. – Какой разумный план.

О господи.

– Это красивый дом, – замечаю я в порядке эксперимента.

– Был, – отвечает она. – И будет снова. Как только мы вернем его себе, Эмма и я. Когда вы все закончите и уедете.

Я вздрагиваю. «Она неуравновешенна, Камилла. Не принимай это на свой счет. Она не знает, что говорит». Я не думала, что мой отец мог вызвать такое горе, но она совершенно не в себе.

– Я не могу сейчас там находиться, – продолжает Симона. – Из меня словно высосали всю жизнь.

– Ох, милая. Кажется, я понимаю.

– Нет, не понимаешь. – Ее голос твердеет. – Если бы понимала, тебя бы здесь не было.

– Ух ты, – говорю я. Не могу остановиться: слова вылетают изо рта раньше, чем я успеваю их обдумать. Но, боже, Симона, ты не же одна на свете. – Он был моим отцом.

Ее слезы высохли. Она вытирает опухшие глаза уголком одеяла и смотрит на меня как герцогиня на продавщицу.

– Да ладно, – говорит она. – Вы не любили его. Никто из вас его не любил. Я была единственной, кто любил его по-настоящему. И он любил меня.

Еще одно «ух ты» просится наружу, но я молчу, хотя мне много чего хочется сказать. Например: ты что, не заметила, как он умер, Симона? Разве это похоже на любовь?

– Он был лучшим, лучшим мужчиной, – продолжает она. – И никто из вас этого не видел. Я помню, как ты с ним разговаривала, Камилла, не думай, что я забыла. Он был сильным, храбрым и щедрым, он делал все для вас всех, но вы были способны только на насмешки.

«Молчи, Камилла, молчи».

– Мне жаль, что ты так считаешь, Симона, – говорю я. – Думаю, все было немного сложнее.

– Да не особо, – говорит она. – Бедный Шон. Я только рада, что в конце концов его любили так, как он того заслуживал.

– Я тоже, – говорю я, потому что, да, навязчивое собственничество и игнорирование каждой неудобной правды, вполне возможно, были именно той любовью, которую Шон заслужил. В конце концов, именно на такой любви он специализировался. – Здесь холодно. Как ты думаешь, может, нам стоит пойти в дом?

– Нет, – отвечает она и продолжает: – Он был единственным, кто когда-либо любил меня. Говорил, что жалеет, что не подождал все эти годы. Говорил, что ему кажется, будто его жизнь началась, когда он встретил меня.

Я уверена, что уже слышала эту фразу. Где? От Клэр? Да, возможно, от Клэр.

– Вы все ничего не знаете о любви, – говорит она. – Даже папа и Мария не понимают, насколько была велика любовь между нами. А они сделали бы для меня все что угодно – так же как я сделала бы для него. Все что угодно. И я сделала. Я сделала все для Шона. Все. Ничто до меня не имело значения. Ты понимаешь?

И как это поможет мне написать надгробную речь? Может быть, сама напишешь? Уверена, что все будут счастливы послушать про вашу великую любовь.

– О Симона, – говорю я. – Мне так жаль.

– Неважно, – отвечает она. – Как бы то ни было. Мы просто сделаем все необходимое, да? Вы притворитесь, что вам не все равно, а я притворюсь, что верю, и после похорон вы все вернетесь к своим маленьким жизням и оставите нас с Эммой в покое. Вы нам тут не нужны, знаешь ли. Мы были счастливы втроем, и мы с Эммой будем счастливы, когда вы уедете.