Текст книги "Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Дэн Браун

Соавторы: Тесс Герритсен,Давиде Лонго,Эсми Де Лис,Фульвио Эрвас,Таша Кориелл,Анна-Лу Уэзерли,Рут Уэйр,Сара Харман,Марк Экклстон,Алекс Марвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 259 (всего у книги 346 страниц)

– Я подумала, что он довольно громоздкий. Предыдущий был таким изящным и аккуратным. И тут такие крохотные буквы. Бессмысленная штука, чтобы писать эсэмэс. Но как тут платить? Мне теперь придет какой-нибудь ужасный счет?

– Это уже включено в твой тариф. Господи. Женщины! Ты что, ничего не читаешь?

– Это телефон, Шон, – говорит она тонким обиженным голосом. – Я знаю, как пользоваться телефоном.

– Я не верю в интернет, – произносит Имоджен.

– Это веяние будущего, Имоджен, – отзывается Мария. – Все газеты размещают свои материалы в интернете. У Чарли есть сайт. Разве ты не знала?

Имоджен выглядит ошеломленной, как будто ей только что сообщили, что ее муж подрабатывает стриптизером.

– Ну, это мы посмотрим, – говорит она.

– Ой-ой-ой, – Чарли изображает испуг, – старушка на тропе войны! Я скоро буду по уши в проблемах!

– В любом случае, – продолжает Клэр, – это не имеет значения. Мне придется ехать в город, искать салон, искать парковку и добираться до салона с коляской, а в таких заведениях не рады женщине с двумя малышами на буксире. У них никогда не бывает слишком много места. Это нехорошо, Шон. Собственно, это тебе не нравится, если мои ногти не в порядке. Хочешь, чтобы я появилась так на твоем ужине?

– Нет, – угрюмо говорит Шон.

– У меня идея! – восклицает Симона. Она с надеждой разглядывала джакузи с тех пор, как они приехали. Ей очень нравится перспектива провести все утро в гидромассажных потоках. – Почему бы нам не взять всех детей в джакузи? Это будет весело!

Она видит, как Шон и Линда обмениваются странным взглядом. Хоакин вскакивает на ноги, внезапно проснувшись, и рассекает воздух кулаком.

– Ура! – кричит он. – Вечеринка в джакузи!

Глава 25

– Бедная моя девочка! – Мария спускается по ступенькам на своих изящных каблуках и заключает Руби в долгие крепкие объятия. – Ты, наверное, измучена, – говорит она. – Как ты, дорогая?

Руби испускает всхлип, а затем что-то блеет, будто потерявшийся ягненок. Ее плечи дрожат, и я чувствую себя виноватой. Это, наверное, так легко. Если Мария может это сделать, то почему я не могу? Все, что нужно ребенку, – это обнять его и сказать, что все будет хорошо.

Клаттерсраки несколько секунд неловко мнутся на гравии. Надо не забыть позже рассказать Руби про их прозвище. Ей понравится.

– Мы привезли цветы, – говорит Имоджен, явно желая быть замеченной.

Мария кивает и подхватывает цветы одной рукой, не переставая обнимать Руби. Большие белые восковые тепличные лилии. Я думала, люди больше не приносят цветы на похороны. Уверена, что в объявлении о похоронах в Times было написано «никаких цветов». Клаттерсраки на мгновение застывают в замешательстве, явно удивленные тем, что не их приветствовали в первую очередь, затем направляются к дому.

– Роберт внутри, надо полагать? – спрашивает Чарли через плечо.

– Да, – отвечает Мария. – Они в гостиной. – Она поворачивается и снова обнимает Руби. – Милая, мне так жаль. Твой дорогой папа. Я знаю, как сильно ты его любила.

Я вижу, как плечи Руби напрягаются, затем она расслабляется. Она не намерена спорить. Потому что в этом вся суть таких отцов, как наш. Может, он и был дерьмовым отцом, но другого у нас не было. Я чувствую волну жалости к себе. Боже, какая жизнь сложная штука. Нам постоянно твердят о семьях и безусловной любви, но никто даже не представляет, насколько это сложно. Как сложны эти чувства. Как тесно соседствуют любовь и ненависть.

Через полминуты Мария отпускает Руби, гладит ее по щеке и сжимает ее руку. Затем она раскрывает свои объятия для меня, и, неожиданно для себя, я обнимаю ее в ответ. Мне всегда нравилась Мария. Из папиных друзей она была единственной, кто проявлял настоящую теплоту. Единственной, кто относился к нам как к людям, расспрашивал о нас самих, угощал нас напитками и мороженым, смеялся над нашими шутками. В один дождливый тосканский выходной, когда мне было восемь, а Индии десять, она научила нас играть в пинокль. Это было до того, как мама и папа разошлись, но уже после того, как они начали пропадать из дома, шипя под нос проклятия друг другу. После этого карточные игры стали для нас спасением. Я и по сей день могу порвать любого в «дурака».

– О девочки, – говорит она, – какой ужасный повод снова увидеться.

Она отпускает меня и забирает сумку Руби. Протягивает руку за моей, но я качаю головой.

– Проходите в дом. Там где-то есть чай. Уверена, вы не отказались бы от кусочка пирога.

– Как Симона? – спрашиваю я. Не потому что мне не все равно, а потому что знаю, что такое хорошее воспитание.

– Она… – Мария хмурится. – Господи. Думаю, она именно в таком состоянии, как вы ожидаете. Держится изо всех сил. Входите. Думаю, все уже здесь. Мы принесем чай и устроим вас. И полагаю, мне лучше выяснить, чего хотят Клаттербаки. Я знала, что они приедут рано, но не думала, что нам придется развлекать их через пять минут после их приезда. Ну, что ж. Сегодня явно именно такой день.

Она протягивает свою свободную руку и снова сжимает руку Руби.

– Как ты, милая?

Руби вытирает слезы рукавом.

– Я в порядке, – отвечает она тоненьким голоском, который свидетельствует об обратном.

– Дорогие мои девочки. Ужасно печальное время. Он обожал вас обеих. Вы ведь это знаете, правда? Ничто не делало его счастливее, чем его прекрасные дочери.

Руби снова всхлипывает, пока я поднимаю челюсть с пола. Именно так работает смерть. Я помню, как Джерри Адамс и Мартин Макгиннесс после смерти Иана Пейсли[486]486
  Иан Пейсли – североирландский протестантский священник и политик, выступал за подавление ИРА и против укрепления связей с Великобританией, в 2007–2008 годах – премьер-министр Северной Ирландии. Джерри Адамс и Мартин Макгиннесс – политики, бывшие члены ИРА, члены партии Шинн Фейн. Адамс был заместителем Пейсли на посту министра.


[Закрыть]  проливали перед прессой потоки крокодиловых слез. Когда смерть витает в воздухе, нельзя говорить то, что думаешь на самом деле, по крайней мере до тех пор, пока тело не окажется в земле, а с тарелок не уберут канапе.

– Я тоже его любила, – говорит Руби и останавливается у подножия лестницы. Прячет лицо в ладони и начинает плакать.

Мы стоим по обе стороны от нее, держа за руки, и бормочем эти бессмысленные слова… О дорогая, о милая. Мне жаль, мне так жаль. Он знал, что ты любишь его. Ты была лучшей дочерью.

В коридоре я слышу звонкий смех Чарли Клаттербака. У меня всегда от него сводило челюсть, но сейчас этот гогот звучит как намеренное оскорбление. Мужской голос что-то говорит в ответ, и они оба снова смеются. Роберт? Нет. Роберт всегда знал, как себя вести, при любых обстоятельствах. Они с Марией всегда неразлучны, всегда поступают правильно: Мария – яркая, эмоциональная, Роберт – тихий и вдумчивый, принимающий решения, чтобы другим не приходилось этого делать. Они были просто великолепны после истории с Коко, просто великолепны. Поддерживали всех, помогали Клэр, когда она была на грани срыва, делали заявления от имени семьи, подсказывали Инди и мне, что делать, когда пресса обрушилась на нас со своими вопросами. Мне до сих пор трудно поверить, что именно эти люди породили Сопливую Симону. Итак, в доме есть еще люди. Хоакин, я полагаю. Он ее сводный брат, в конце концов. И прислуга. Наверняка здесь есть прислуга. Не думаю, что Симона в одиночку справлялась с таким домом.

За дверью – идеально зачищенной и выкрашенной в нейтрально-черный цвет – я сразу же погружаюсь в атмосферу имени Шона Джексона. Блэкхиту, может, и триста лет, но он полностью идентичен домам, в которых мы росли. Сделан для продажи, а не для жизни, хотя он должен был стать его постоянным домом. Но в этом и заключался особый талант Шона: восстанавливать что-то в совершенстве, высасывая при этом саму душу. Во время реставрации здесь, должно быть, всюду кишели ребята из фонда «Английское наследие»[487]487
  Британская государственная комиссия по историческим зданиям и памятникам.


[Закрыть]. Блэкхит явно относился к историческим памятникам, а такие дома не получится отремонтировать в обход правил. Члены комиссии со злобным бюрократическим прищуром будут проверять штукатурные смеси, плитку и оконные рамы, чтобы убедиться, что староанглийский особняк, будто сошедший с открытки, в полном порядке. И они уйдут, не найдя к чему придраться, но все равно с тяжелым сердцем. Стены, пол, дерево и карнизы – все идеально, как будто первые строители только несколько минут назад стянули с голов колпаки и теперь пьют эль из бочек в подвале. Конечно, особняк никогда так не выглядел за всю свою историю. Это диснеевский замок с подогревом полов и отличным напором воды.

И он самолично побывал на складе. Не представляю, кто еще мог выбрать эти будущие лоты аукционов, стоящие вдоль гладких белых стен: французские полированные тумбы, элегантный диван-бержер, который ждет у подставки для зонтиков, когда на него кто-нибудь сядет. Кто мог выбрать все это – теперь, когда Линда мертва, когда ее голова разбилась, как яичная скорлупа, у подножия мраморной лестницы. Неужели Симона? Возможно ли, что еще до начала отношений с Шоном она так приспособилась к его манерам и вкусам, что смогла просто занять место своей предшественницы? Тело, конечно же, нашла семья Гавила. По странному совпадению, они как раз приехали осмотреть дом для клиента. Может, произошел обмен личностями, как в фильме ужасов? Юная невеста по-вампирски впитала сущность Линды из ее последнего вздоха? Как иначе Симоне удается быть такой зрелой, собранной и вообще идеальной во всех отношениях? Может, дело в том, что она не просто сама по себе, она – это Линда и Симона в одном лице?

Прихожая расширяется на пятнадцать футов и переходит в центральную залу, из которой поднимается лестница. В центре – мраморный стол-пьедестал, его я помню с детства, и на нем, как всегда, урна с увядшими тюльпанами. Словно один из мрачных голландских натюрмортов; все, чего не хватает, – это застреленного пестрого кролика. Вместо этого на столе небрежно навалены другие букеты. Увядающие листья гниют в целлофане.

– Мне надо отменить заказ, – тихо говорит Мария и бросает подношение Клаттербаков на самый верх цветочной кучи. – Флористы продолжают их присылать, раз в три дня, но Симона просто не в состоянии справиться со всем.

– Могу себе представить, – отзываюсь я. И делаю мысленную пометку: избавлюсь от цветов, когда узнаю, где находятся мусорные контейнеры. Странно, что никто еще не подумал об этом.

Еще один взрыв смеха из гостиной.

– Кто это там? – спрашиваю я.

– О, Джимми Оризио. Он заявился сегодня утром, и мы не смогли ему отказать. Боюсь, ему нездоровится.

Я понижаю голос:

– Боже милостивый. Я удивлена, что он еще жив.

Сухой смешок.

– Если так можно сказать.

– Я понятия не имела, что они до сих пор общаются.

– Твой отец поддерживал связь со старыми друзьями лучше, чем ты думаешь, – говорит она с упреком.

Я не могу удержаться:

– Так значит, он бросил только своих детей?

Она смотрит на меня взглядом, в котором читается: «Не надо так».

– Что с ним случилось? Когда он вышел из тюрьмы?

– Кто сидел в тюрьме? – громко вопрошает Руби.

Я прикладываю палец к губам.

– Джимми Оризио. Человек, который там с Чарли Клаттербаком. Это бывший Линды. Отец Тигги, Иниго и Фреда. Помнишь его?

– О, – говорит Руби, понизив голос, чтобы соответствовать нашему тону.

Я не уверена, думала ли она когда-нибудь, что у Тигги, Иниго и Фреда есть отец. Возможно, они просто существовали на задворках ее памяти. И даже тогда не особо. Они уехали жить к родителям Линды довольно скоро после того, как она сошлась с папой. Сюрприз-сюрприз.

– И за что он сидел в тюрьме?

– Он был врачом. Частным врачом на Харли-стрит. Препараты для похудения, обезболивающие и все такое.

– О, – снова произносит Руби.

Мне кажется, она не совсем понимает.

– Опиаты и амфетамины, – шепчу я, хотя бог знает, почему мы скрываем информацию от главного героя этого обсуждения, – для тех, кто мог позволить себе его расценки.

– Викодин, – говорит Мария. – Он был осужден за неправильное назначение викодина. Ездил на гастроли с группами, и кто-то умер.

– Газетчики называли его Доктор Смерть.

– Ему дали шесть лет, – говорит Мария. – Но он отсидел меньше четырех. И, конечно, его лишили лицензии.

– Когда он вышел?

– Думаю, года четыре назад.

– На что он жил?

Я вижу, как ее глаза метнулись вправо.

– Мне кажется, ему помогал твой отец.

– Серьезно?

– Да.

– Есть ли предел благодетельности моего отца?

Странный взгляд. Может быть, я зашла слишком далеко. Трудно отступить от десятилетней привычки только потому, что нельзя говорить плохо о мертвых.

– Как бы то ни было, – продолжает Мария, – это объясняет, почему он здесь. Твой отец повлиял на жизнь других людей сильнее, чем ты, возможно, думаешь.

Дверь гостиной открывается, и появляется Роберт. Он почти не изменился за прошедшее время, только прибавилось седины на висках и пара мужественных морщин у глаз. Роберт всегда был похож на Джорджа Клуни. Он из тех, кто с возрастом только хорошеет – как и его жена. Я знаю, что они оба, должно быть, делали процедуры, чтобы остаться такими же, но у них хватило ума соблюдать границу, стареть красиво, а не пытаться совсем остановить время.

– Привет! – говорит он и закрывает дверь. Подходит и целует Руби в щеку, сжимает ее плечо. – Как ты? – спрашивает он заботливо.

– Я в порядке.

– Мне так жаль.

– Это не твоя вина, – отзывается она.

Он поворачивается ко мне. На мгновение протягивает руку, затем делает шаг вперед и целует меня в щеку.

От него пахнет сандалом и древесным дымом. Должно быть, они разожгли камин.

– Камилла, – произносит он. – Сколько лет, сколько зим.

– Да.

– Я так сожалею о твоей потере.

– И я о вашей тоже, – говорю я. В конце концов, за эти годы он видел Шона гораздо чаще, чем я.

– Вы обе, должно быть, ужасно устали после дороги.

– Нет, я в порядке, – отвечаю я.

– Я в порядке, – повторяет Руби и оглядывает последний дом своего отца.

– Я не ожидала увидеть Клаттербаков, – говорит Мария. – Думала, они остановятся в отеле.

– Не беспокойся, так оно и будет. Но они позвонили чуть раньше и пронюхали, что объявился Джимми. Подумали, что надо зайти и проведать его.

– О боже. Симона знает?

– Да. Настаивает, чтобы они с нами поужинали.

– Отлично, – бросает Мария, и между ними проскакивает что-то понятное лишь им двоим.

– До тех пор я сделаю так, чтобы они все не мешались под ногами. Имоджен сказала, что она сядет за руль.

– Хорошо, – говорит Мария. – Нам совершенно не нужен переполненный дом. Они должны отправиться в гостиницу.

– Не волнуйся. Он говорит, что у него есть какие-то дела в местном избирательном округе. Я не думаю, что они пробудут здесь долго.

– Отлично. Я правда думаю, что нам следует побыть в чисто семейном кругу, Роберт. До похорон.

– Джимми некуда идти.

– Да. Джимми. Хорошо. Мы должны присматривать за Джимми.

– Шон был бы доволен, – говорит он, и между ними снова будто что-то проносится.

Надо сказать, я удивлена. Мне никогда не казалось, что Джимми и Шон были близки – даже до того, как отец ускакал с женщиной Джимми.

– Так! – говорит Мария, поворачиваясь к нам. – Проходите на кухню. Уверена, Симона хочет вас видеть.

Моя последняя мачеха сидит за кухонным столом, улыбаясь, словно робот, и чистит брюссельскую капусту. Пугающе симпатичный темноволосый молодой человек – предполагаю, что Хоакин, – словно статуя, стоит у раковины, а маленькая девочка в розовом комбинезоне сидит на алфавитном коврике на полу и размахивает деревянным кубиком. На ближайшей ко мне стороне изображен утенок, а под ее пальцами зажата лошадка. Помню, у меня в детстве был такой же набор кубиков. Правда, не такой новый.

Еще одна сводная сестра – та, которую я никогда не видела. Эмили? Или Эмма? Боже мой, неужели я и правда не помню ее имя? Неужели я действительно настолько зациклена на себе?

Я улыбаюсь им всем и поворачиваюсь к Симоне. Сопливая Симона, Нытик, Верная Нимфа; прямые, как у чертовой Моны Лизы, волосы ниспадают в декольте. Я чуть не отшатываюсь назад, настолько велико мое удивление. Когда я видела ее в последний раз – сколько, пять лет назад или около того? – она была одной из тех жутко худых девушек, которые всегда плотнее запахивают одежду, чтобы скрыть свою синюшную кожу.

Симона выглядит так, будто увеличилась в два раза. Она вываливается из своего темно-синего платья; огромные грудь, живот и задница, которая не дает телу привалиться к спинке стула. Единственное, что осталось тонким, – это волосы. Линда тоже набрала – ходили всякие злобные разговоры о том, что она потеряла равновесие из-за своей дородности и именно поэтому упала с лестницы. Но и Клэр, и моя мама сейчас на три размера меньше, чем когда мы были детьми. Раньше я думала, что это как-то связано с отношениями, но мама не располнела с тех пор, как сошлась с Барни.

Симона поднимает глаза, когда я вхожу, и одаривает меня одной из своих водянистых улыбок.

– Брюссельская капуста, – говорит она и указывает своим маленьким ножичком на пакет с этими штуками. – На ужин. Подумала, что надо сделать это заранее. Они всегда требуют гораздо больше времени, чем кажется.

– Это из-за вырезания маленьких крестиков в основании кочанчиков, – говорю я. – Всегда вдвое больше времени уходит.

Она жеманно улыбается.

– Ваш отец любит маленькие крестики в основании кочанчиков, – сообщает она.

Я подавляю дрожь от очередного напоминания о существовавшей между ними близости. Ничего не могу с собой поделать. Мы с Индией помним Симону семилетней, она ходила за папой по пятам, как щенок спаниеля. Я до сих пор не могу поверить, что у них когда-либо были взрослые отношения.

Ее лицо сморщивается, и она поправляется.

– Любил, – говорит она и замирает на мгновение. – Он любил их.

Я сажусь. Протягиваю руку, чтобы коснуться ее руки, но она отшатывается, как будто думает, что я собираюсь напасть.

– Мне надо продолжать, – говорит она, и улыбка робота возвращается. – У нас ужинают девять человек.

– Могу я что-нибудь сделать? – спрашиваю я.

– Нет, – твердо отвечает она. – Все под контролем, главное, чтобы люди перестали наконец суетиться. Ты помнишь моего брата Хоакина?

– Джо, – поправляет молодой человек. Делает шаг вперед и протягивает мне руку. Ему, должно быть, уже девятнадцать. Больше никаких слизняков и собирания слюны в бутылку.

Руби смотрит на него, застыв. «Нет-нет, – думаю я. – Не смей запасть на него». Это будет… инцест? В любом случае отвратительно. Наши семьи и так ужасно переплетены, поколения пересекаются, крестные родители, лучшие друзья, сводные братья и сестры – и ужасная история. Моя мама – крестная мать Симоны. Есть в этом что-то извращенное.

– Я тебя помню, – говорит Руби Джо. – Ты тот мальчик с палкой, да?

Он моргает.

– Возможно. Не знаю.

– Ты всегда колотил палками по чему-то, – говорит она.

– Ах, да! – Он смеется, потом виновато смотрит на Симону. – Видимо, у меня был период, когда я все бил палкой.

– Конечно, был, – говорю я. – Ты несколько раз ударил меня по ногам.

Он ухмыляется.

– Я тебя помню. Ты повторяла «блин» через слово, и каждый раз, когда я ругался, мама говорила: «Кем ты себя возомнил? Милли Джексон?»

– Думаю, это случалось нередко.

– Да. Твое имя навеки высечено в моей памяти.

Руби говорит:

– Я помню, как твоя мама водила нас в кафе на пляже и ты научил меня макать картошку в мороженое. Ты был милым, даже несмотря на палки. Я до сих пор так делаю. Картошка и шоколадный молочный коктейль.

– Ой, так ты предпочитаешь шоколадный? Извини, – говорю я.

– Ничего страшного. Откуда тебе было знать?

– Я думала, все любят ваниль.

– Кроме твоего отца, – шутит Мария, но, видя реакцию окружающих, втягивает голову в плечи.

Раньше я не видела, чтобы она допускала такие промахи. Обычно Мария точно знает, что можно сказать. Должно быть, она не в себе. Господи, они же были знакомы с отцом лет двадцать или около того. Мы все тут скорбим, каждый по-своему. Мы все потрясены.

– Правда? – спрашивает Джо. – Точно, я вспомнил! Забавно. Все эти годы я думал, что с нами в кафе ходила Коко.

В наши дни люди произносят имя Коко без той небольшой паузы, которая раньше сопровождала его. Даже самые близкие. Прошло так много времени, что в сознании большинства это уже не трагедия, а просто воспоминание. Тяжелое воспоминание, печальное, но не то, которое может расстроить других людей.

– Нет, это была я.

– Правда? Все звали тебя Коко.

Руби закатила глаза.

– Да. Никто не мог нас отличить. Нас постоянно путали.

– Хм. Я никогда не путал, – говорит Джо.

– Как добрались? – прерывает их Симона, непринужденно, как будто мы приехали на выходные. – Прекрасная поездка, не правда ли?

Брюссельская капуста уже наполовину заполнила кастрюлю, которая стоит у ее левой груди, груда стеблей и листьев высыпалась за край газеты, которую Симона расстелила для очистков. В кастрюле уже достаточно, чтобы накормить всех нас дважды, но она разрывает ножом еще один завязанный мешок. Руби подходит и пытается поцеловать ее в щеку. Снова уклонение, рывок в сторону.

– Позволь мне немного помочь, – говорит Руби.

Симона замирает, как робот, в котором завис процессор. Это с ней бывало постоянно. Вы заходили за угол, а она стояла неподвижно с застывшим лицом и пустыми глазами, и вас охватывало жуткое чувство, что, если бы никто не появился, она бы так и стояла, как истукан, до второго пришествия. А потом она видела вас и словно бы перезагружалась: снова появлялась вялая улыбка, волосы опускались на глаза, и она здоровалась. Помню, когда мне было лет десять, во время последнего семейного отпуска с семьей Гавила (перед тем как мой крестный отец забыл о моем существовании), у меня возникло странное чувство, что Сопливая Симона – это всего лишь оболочка. Что если вскрыть ее, то внутри не окажется ничего – или какой-нибудь древний червь…

– Ни в коем случае, – снова говорит Симона, внезапно оживая. – Я хочу, чтобы вы здесь отдохнули. Вы устали с дороги.

Я смотрю на нее. Кажется, будто она повторяет за кем-то. Это то, что она слышала от чьей-то бабушки и сохранила в памяти на тот случай, если у нее будет свой дом.

У меня в голове мелькает ужасный образ: они с моим отцом занимаются сексом на большой старой кровати с балдахином, на которой занимались сексом его прабабушка и прадедушка. Эту кровать он возил из дома в дом, как трофей. Старик и его маленькая куколка, механически изгибающаяся, чтобы ублажить его, делающая все, что он прикажет, с той же бесстрастной покорностью, с которой приносит ему чай. Как там у Чосера: «Не больше двадцати пусть будет ей – лишь рыба чем старее, тем ценней»[488]488
  Чосер Дж. Кентерберийские рассказы. Пер. О. Румера.


[Закрыть]. Он посеял в ней свое семя, потому что так поступают с женами.

Мне вдруг захотелось сбежать. Не только из этой кухни, но и из дома, из Девона – из Европы, если удастся. Прочь от семьи, от всей этой истории, от похорон и потерь, от необходимости находить правильные слова, когда я даже не знаю, какими должны быть правильные чувства. Я хочу свернуться калачиком в постели в темноте. Я хочу быть в клубе в Кэмден-Тауне, напичканная таблетками. Я хочу быть на вершине горы в Уэльсе. Я хочу быть на Бали, на каком-нибудь пляже с черным песком, притворяясь, что никого из нас не существует. Бедная Невеста-Дитя. От нимфы до Андромахи за несколько лет…

Дверь с грохотом распахивается, и появляется Имоджен с серебряным ведерком для льда, висящим у нее на локте. Она подобрала лилии из мусорной кучи в холле и держит их так, будто это любимый ребенок. Она наклоняет голову набок, словно курица, и смотрит на Симону с жутковатой улыбкой, которая должна выражать сочувствие.

– Симона, дорогая, – произносит она.

Симона поднимает взгляд, затем возвращается к своим кочанчикам, будто этого приветствия и не было. Имоджен на секунду стоит в замешательстве, затем, пройдя по плитке, кладет лилии на кухонный стол.

– Мы не знали, что принести, – говорит она, – но не могли прийти с пустыми руками.

– Как красиво, – произносит Мария, хотя она уже видела их. – Лилии. Смотри, Симона! – продолжает она тоном, больше подходящим для разговора с Эммой. – Имоджен принесла тебе прекрасные лилии!

– Как мило, – машинально отвечает Симона, едва удостоив их взглядом.

– Поставлю их в вазу, – говорит Имоджен и начинает открывать шкафы один за другим.

Джо сходит со своего места и идет в кладовку. Возвращается с огромной банкой, в которой, должно быть, когда-то хранился целиком гусь конфи.

– Это подойдет?

– Ваз нет?

– Все вазы заняты, – говорит Симона.

– Неважно. – Имоджен наполняет банку водой и срезает целлофан.

Несколько капель желтой пыльцы падают на стол. Симона отодвигает стул, идет к раковине и мочит губку. Вытирает пыльцу и возвращается на свое место.

– Вот, – говорит Имоджен бодро и ставит банку на середину стола. – Так лучше, правда?

Руби издает вежливое бормотание, но никто больше не отзывается.

– Большое спасибо, что пригласила нас на ужин, – продолжает Имоджен. – Так мило с твоей стороны.

– Ну, Шону бы не понравилось, если бы я вас не накормила. Или не напоила.

Имоджен выглядит немного смущенной.

– Кстати, в ведерке закончился лед. Ты не против, если я наполню его?

Симона снова поднимается на ноги. Открывает морозильник и достает резиновый лоток для льда. Начинает вынимать кубики и класть их в ведро, один за другим.

– Нет-нет, позволь мне, – говорит Имоджен, внезапно смутившись. Она старается, я полагаю. Очень старается. Она протягивает руку, чтобы взять лоток из рук моей мачехи. – У тебя и так достаточно дел.

Симона внезапно поворачивается к ней, оскалив зубы.

– Не трогай! – резко говорит она.

Имоджен делает шаг назад.

– Я просто…

– Не надо! Это мой дом и вы мои гости!

– Но я…

Симона поджимает губы, и Имоджен замолкает. Ждет, пока лед, которого хватит, чтобы потопить корабль, вываливается в ведро кусок за куском, а крышка плотно захлопывается.

– Спасибо, – говорит она смиренно.

– Ужин в восемь, – сообщает Симона.

Имоджен семенит прочь, на секунду оперевшись на косяк, словно пытаясь не потерять равновесие.

– Симона… – говорит Мария, затем затихает, когда падчерица сверкает глазами в ее сторону.

Мы все молчим, пока шаги Имоджен удаляются. Затем Симона вынимает лилии из банки, несет их, роняя капли, к огромному хромированному мусорному баку у задней двери, запихивает цветы туда и с грохотом закрывает крышку. Возвращается к своему месту за столом и снова берет нож.

На ее бледном лице появляется улыбка.

– Надеюсь, ты любишь баранину! – говорит она Руби. – Я приготовила для вас баранью ногу!