Текст книги "Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Дэн Браун

Соавторы: Тесс Герритсен,Давиде Лонго,Эсми Де Лис,Фульвио Эрвас,Таша Кориелл,Анна-Лу Уэзерли,Рут Уэйр,Сара Харман,Марк Экклстон,Алекс Марвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 151 (всего у книги 346 страниц)

Я подождала, пока он уедет на конференцию, и пробралась в его кабинет в башне, где и нашла папку с материалами о своей матери. Отца пригласила моя бабушка, Джозефина Хейл Брайс, как раз чтобы лечить ее. В его отчете говорилось, что он увидел живущую в уединении девушку, с интеллектом выше среднего, которая страдала от паранойи и галлюцинаций. Элиза верила, что ее преследует призрак Бесс Моллой, сумасшедшей, которая убила ее деда и которая, по мнению Элизы, собиралась вернуться, чтобы убить и ее. Терапия и нейролептики прекрасно помогали, все считали, что она полностью выздоровела, и доктор Синклер женился на ней.

Отчет здесь оканчивался, никаких сведений о ее беременности, рождении ребенка и послеродовой депрессии не было. Как и ответов. Убирая папку обратно, я увидела рядом папку со своим именем. Мне и в голову не приходило, что и на меня есть досье. Вытащив ее, я уселась за стол отца. Под заголовком „Наследственность“ я прочитала: „У матери наблюдались галлюцинации, суицидальные мысли и послеродовой психоз“.

Потом я прочитала собственный диагноз:

„Пациентка начала испытывать галлюцинации в возрасте 8 лет… живет в выдуманном мире… ранние признаки шизофрении… предлагаю наблюдение в специализированном учреждении…“.

Я читала, и слова расплывались у меня перед глазами: медленно приходило осознание, что мой отец уже давно перестал видеть во мне свою дочь и начал думать обо мне как о пациенте. Там было много страниц с записями каждой фантазии, которую я ему рассказывала.

„Пациентка считает, что неодушевленные предметы, такие как окна, зеркала, шкафы и прочее, обладают сознанием… пациентка испытывала галлюцинации в виде призраков и верит, что в доме обитают призраки… пациентка считает, что за ней наблюдает нечто невидимое… у пациентки наблюдаются признаки паранойи и бреда…“

Но была ли я его пациенткой? Это вообще законно – обращаться с собственной дочерью как с пациенткой психиатрической клиники? Я не знала… и не знала, кого спросить. Миссис Вайнгартен вышла на пенсию и переехала во Флориду. Няня была уже старенькой и почти ослепла. Никто в деревне не знал меня и вообще ни разу не видел – так тщательно отец спрятал меня ото всех. Я была невидимкой. Меня будто вообще не существовало.

Трясущимися руками я убрала папку на место, но в этот момент заметила сложенный листок бумаги между делом моей матери и моим. Развернув его, я узнала почерк мамы – таким же были подписаны и ее книги.

„Дорогой Роберт, – начиналось письмо. – Так как ты не веришь, что я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы заботиться о собственном ребенке, я должна ее забрать. Это место вредно для нас обеих – проклятое Кровавой Бесс и всеми женщинами, чьи жизни здесь разрушились. Не пытайся меня остановить, если не хочешь закончить как твой предшественник.

Элиза“

И тогда я узнала, что моя мать не покончила с собой. Она собиралась сбежать, сбежать вместе со мной. Видимо, она упала, когда пыталась спуститься по обрыву. В тот момент, стоя в башне, я решила, что должна уехать из Ненастного Перевала. Я знала, что где-то на территории поместья, за Тропой, было детское кладбище. Туда моя мать ушла в ту ночь, когда она умерла, к могилам матерей и детей, похороненных там.

Я бы спустилась с утеса, с которого она упала…

Или с которого ее столкнули».

Глава двенадцатая

– Кто, как вы думаете, ее столкнул? – тут же спрашиваю я, когда даже еще чернила не высохли на последнем предложении. – Вы думаете, что это был ваш отец?

Когда она не отвечает, я поднимаю глаза и вижу, что она повернулась ко мне. После долгого молчания, которое тянется, точно кот на солнце, она отвечает, и голос снова становится ее собственным:

– Мисс Кори, вы пришли сюда за продолжением романа или за биографией?

К щекам тут же приливает краска, точно меня ударили. Как наивно! Я почти слышу, как Аттикус это произносит: «Как наивно спутать художественный вымысел с реальностью». Хэдли с Кайлой всегда смеялись над письмами читателей, которые писали так, будто взгляды вымышленных персонажей представляли взгляды автора и заодно издателя.

И тем не менее.

Я в доме, который называется Ненастный Перевал, с дочерью гипнотерапевта, и она рассказывает мне…

Собственную историю?

Или историю Вайолет?

– Я просто… – запинаюсь я и начинаю заново: – Получается, это не совсем продолжение, ведь все происходит до событий «Секрета Ненастного Перевала», верно?

На губах Вероники появляется неуловимая улыбка – или, возможно, это тень пробегает по лицу. Снаружи, через горы на другом берегу реки, мчатся тучи.

– Но та книга была от лица Джен, – напоминает мне она. – Я думала, вы поняли, что это история Вайолет. Думаю, какие-то загадки прояснятся, если про них расскажет Вайолет.

– Понимаю… так вы не были… ваша мать не была…

– Сумасшедшей? Пациенткой психиатра? – Улыбка возвращается, но теперь она грустная. – А что, если так? Вы считаете, что нам предначертано повторить судьбу своих матерей?

– Очень надеюсь, что нет! – выпаливаю я, не успев подумать.

Вероника дергается от моих слов, будто я ее оскорбила, ее лицо розовеет – кроме области вокруг глаз, где линии шрамов образуют маску.

– Ваша мать была так ужасна? – спрашивает она.

– Моей матери не было рядом настолько часто.

– Это по-своему означает быть ужасной, – замечает Вероника.

– На самом деле это не ее вина. Она была… Она нездорова. Социальные службы забрали меня у нее, когда мне было восемь, и поместили в приемную семью.

– А других членов семьи у вас не было?

– Нет, по крайней мере никого, кого моя мать хотела бы знать или кого могли бы найти службы. Мы всегда были сами по себе, всегда переезжали – столько, сколько себя помню… – Я медлю, вспомнив тот эпизод, когда лежу в ванне и чувствую, как рука моей матери гладит меня по голове – и ощущение, что я дома.

– Что стало с вашей матерью после того, как вас поместили в приемную семью?

– Она мне иногда писала и какое-то время приезжала навещать, под надзором, но она так расстраивалась, когда видела меня, и в одно из посещений повела себя так… эмоционально, что ее арестовали и отправили в психиатрическую клинику, но она сбежала. Следующие несколько лет она провела частично в больницах… – Я снова перевожу дыхание, собираясь сказать то, что обычно говорю: «Мы потеряли друг друга из виду», как будто мы были случайными знакомыми, которые перестали общаться, но вместо этого говорю другое: – Когда она сбегала, то всегда присылала мне открытки. Обычно из небольших городков на севере штата Нью-Йорк, Вермонт и Мэн, со словами «Жаль, тебя здесь нет» или «Думаю, тебе бы здесь понравилось!» Так что я отправлялась ее искать…

– И ваши приемные родители вам это позволяли?

Я смеюсь.

– Едва ли. Я сбегала, следовала за ее открытками, пока не находила ее. Иногда я приезжала в то место, откуда была отправлена последняя открытка, а ее уже не было. Иногда она ждала меня там, найдя жилье для нас обеих. Какое-то время все было хорошо. Когда она чувствовала себя нормально, с ней было весело. Знаете, она любила «Секрет Ненастного Перевала». У нее всегда был с собой экземпляр, и она читала мне книгу на ночь. Говорила, что хотела написать что-то такое, и даже садилась и пыталась писать… – Я замолкаю.

Как мне объяснить этой спокойной, величественного вида женщине, что случалось с моей матерью, когда она пыталась писать?

– …Но у нее так и не получалось, ее это очень расстраивало. Потом она делала что-то, что привлекало к нам внимание властей – обычно это была кража из магазина, и меня возвращали в приемную семью. А потом в Вудбридж, когда они решили, что вероятность нового побега слишком велика, а маму отправили обратно в психиатрическую больницу, пока она снова не сбежала. Доктор Хьюсак, психиатр в Вудбридже, сказал, что у нее, скорее всего, шизофрения и биполярное расстройство личности и что ей нужно принимать лекарства до конца жизни. Я перестала обращать внимание на открытки, но потом мама приехала в Вудбридж, а еще позже смогла выследить меня у общежития. Я переехала из кампуса, но там она меня тоже нашла. Она всегда меня находит. В последний раз, когда мы виделись несколько лет назад, я сказала ей, что не хочу ее больше видеть, никогда – знаю, звучит чудовищно…

– Вы только пытались защитить себя, – возражает Вероника. – Должно быть, расти вот так было ужасно.

– Ну… – пожимаю плечами я. Вытираю лицо и понимаю, что оно мокрое. Хорошо, что Вероника не может меня видеть. – Думаю, поэтому я так полюбила «Секрет Ненастного Перевала». Вайолет выросла, считая, что на ней лежит проклятие… – Я останавливаюсь, вспомнив, что в «Секрете» это проклятие – Кровавая Бесс, а в этой новой книге – психическая болезнь матери Вайолет. – Она считает, что никогда не сможет от него сбежать, но потом появляется Джен, находит ее и освобождает. В конце они собираются сбежать. Наверное, вот почему мне так хочется продолжения – узнать, получилось ли у них.

– А что, если нет? – спрашивает Вероника. – Вам бы все равно хотелось, чтобы было продолжение?

– О! – удивленно восклицаю я. – Не знаю… то есть это же не мне решать. – Пытаюсь рассмеяться, но при виде лица Вероники смех застревает в горле. Ее кожа полностью побелела, стала такой же, как сеточка шрамов вокруг глаз. Будто маска Кабуки, а зеленые очки – темные провалы глазниц. На один жуткий миг я задумываюсь, что же скрывается за этой маской. – Поэтому вы рассказываете историю от лица Вайолет? Потому что она единственная, кто знает конец?

– Мы этого не узнаем, пока не доберемся до него, – чопорно отвечает она, будто я предложила прочитать последнюю страницу книги.

– Конечно, – соглашаюсь я. – Мне все равно хотелось бы прочитать продолжение, как бы оно ни заканчивалось.

Белая маска ее лица дрожит, точно тающий воск, но потом челюсти сжимаются, будто она таким образом старается удержать эту маску.

– Что ж, в таком случае… – Она находит свою палку и коротко стучит по полу. – Вам лучше приняться за работу. Мы продолжим завтра утром.

Печатая страницы, я слышу голос Вайолет, а не Вероники, как она рассказывает историю своего странного уединенного детства. Может ли быть так, что это Вероника выросла здесь? И была узницей в собственном доме, потому что… почему? Ее отец боялся, что ей передалось безумие матери? Может, и так – в конце концов, мать Вероники воспитывала Джозефина Хейл, которая видела, как ее мужа убила ее же протеже. От такого кто угодно сойдет с ума. Может, это все влияние этого места, думаю я, поднимая голову от страниц и выглядывая в окно. Солнце уже пересекло линию крыши, и теперь тень от башни падает на лужайку – у Ненастного Перевала есть собственные солнечные часы, которые в полдень указывают на полукруг западной лужайки, в точности как в книге Вероники. Снова смотрю на страницы и перечитываю последние строки:

«Я знала, что где-то на территории поместья, за Тропой, есть детское кладбище. Туда моя мать ушла в ту ночь, когда она умерла, к могилам матерей и детей, похороненных там».

Если бы я смогла найти эти могилы, это бы стало своего рода подтверждением того, что история Вероники основывается на реальных событиях. Летиция сказала, что я могу гулять по территории, в деревню сегодня спускаться смысла нет, так как воскресенье и библиотека с почтой закрыты. Можно было бы пойти осмотреть Тропу, как назвала ее Вероника, если только она не позаимствовала идею у Центрального парка и в поместье она действительно есть.

Добавляю новые страницы ко вчерашним и подсовываю их под серый камень. Когда снова смотрю в окно, солнце уже скрыло облако, стерев и тень от башни с лужайки. Но я все равно чувствую ее, точно стрелку компаса где-то глубоко внутри, и она зовет меня вперед.

«Прямо сейчас. Выходи».

Я не хочу идти обратно через холл и прихожую, могу наткнуться на Летицию, которая позовет меня есть. Смотрю на окна от пола до потолка и начинаю проверять каждое, откроется или нет. Везде присохла краска и не дает их открыть. Кроме последнего, за зеленой кушеткой. Это стеклянные французские окна с защелкой. Протискиваюсь за кушетку, задевая мягкую пушистую обивку – как будто о ноги потерся кто-то живой.

Дергаю и кручу защелку, боясь, что понадобится ключ или что я разобью окно из-за своего исступленного желания выбраться наружу.

Веронике я рассказала почти всю правду, когда сказала, что сбегала к матери, но не добавила, как я ждала тех открыток, чтобы они вызвали меня к ней. Напряжение внутри копилось и копилось, и иногда я убегала даже до того, как они приходили.

Защелка с трудом, но все же поддается, и я вываливаюсь на мокрую траву, а стеклянные панели за спиной дребезжат так громко, что могут меня выдать.

«Я не заключенная», – напоминаю себе я, но уже бегу по лужайке, и дешевые ботинки на тонкой подошве проваливаются во влажную землю. Из окна лужайка казалась красивым зеленым ковром, но под тонким слоем травы и мха влажная земля засасывает обувь, как на болоте, где ничего не растет. И еще холодно; хотя река и горы купаются в солнце, тепла не чувствуется. Добравшись до границы леса, я оборачиваюсь и вижу, что прошла как раз по тени от башни. Земля под ней, наверное, никогда не видит солнечных лучей, поэтому и остается такой влажной и покрытой мхом – а вовсе не потому, что, как предполагает противный голосок в моей голове, тень Кровавой Бесс убивает все, к чему она прикоснется.

По обе стороны от входа на Тропу стоят каменные колонны, на них – припавшие на передние лапы львы, которые за века так пострадали от дождей и непогоды и покрылись мхом, что стали напоминать горшки с цветами. Мох покрывает и саму дорожку: мягкий зеленый ковер, который пружинит под ногами, выделяя жидкость чайного цвета. Тропа поворачивает то вправо, то влево, будто не может определиться. Думаю, ее так спроектировали, чтобы успокаивать пациентов, вводить их в полубессознательное состояние перед тем, как начать давать психотропы.

По обеим сторонам тропинки выложены огромные, тоже покрытые мхом булыжники, а иногда, через равные промежутки, видны стволы сосен, точно черные рамки между фотографиями, из-за чего мне кажется, будто я впадаю в гипнотический транс.

Оглядываюсь, кручу головой по сторонам, начинаю идти быстрее, ускоряя бег фотопленки зеленых зарослей между кадрами, пока все не сливается в одно пятно: сосны, кустарники и мох, покрывающий все вокруг, который придал упавшим деревьям, корням и булыжникам причудливые формы. Я вижу «львов, тигров и медведей», как поется в одной из любимых песен сестры Бернадетт. «И гончих», – поет другой голос, как раз когда я делаю очередной поворот и нос к носу сталкиваюсь с одной из них, замерших посреди тропы.

Это огромное серое чудище из тумана, то самое, но у него не одна пара слюнявых челюстей и пустых глазниц, а целых три, будто мой кошмар в этом дьявольском лабиринте утроился.

– Познакомься, это Берри.

Раздавшийся голос вклинивается в гул в голове. Я поворачиваюсь, сомневаясь, что хуже – столкнуться в лесу с кем-то еще или обнаружить, что и этот голос, и все вокруг только у меня в голове.

На упавшем дереве, вытянув ноги, сидит Питер Симс, чуть дальше чудища из тумана. Рядом с ним скомканная обертка из-под сэндвича и термос.

Запах табака и кофе вместе с его довольной ухмылкой разгоняют муть в голове: для галлюцинации он слишком раздражающий. Снова смотрю на чудище и вижу, что это просто статуя.

– Берри?

– Сокращенно от Цербера, трехголового адского пса, который сторожит врата в подземный мир. Чувство юмора у семьи Хейл было, этого не отнять. Только представь, создать сады в семейном поместье по модели ада.

– Да уж, – соглашаюсь я. Статуя не так и похожа на мой ночной кошмар. Глаза чудища во снах светятся желтым, а глаза этого пса – черные провалы, за столько лет начали разрушаться от дождя. – Пациентам психиатрической клиники наверняка было смешно на ежедневном моционе.

– А, ну так их на Тропу не пускали.

– Кстати, об этом – ее так назвали в честь той, что в Центральном парке? – уточняю я, показывая, что не только он знает про всяких Церберов.

– Спроектировали те же ребята, Калверт Вокс и Фредерик Олмстед. – Он с ухмылкой предлагает мне чашку кофе из термоса. Я беру ее, потому что замерзла.

– Так почему тема ада? – спрашиваю я, делая глоток и ощущая привкус виски в кофе.

– Джонатан Эдвард Хейл был пуританином. Именно он превратил поместье в приют для падших женщин.

– А потом его дочь Джозефина реформировала его.

– Ты хорошо подготовилась, – замечает он, допивая кофе с виски и тряся термос над землей. – Так что ты ищешь?

– Я здесь, чтобы помочь мисс Сент-Клэр написать книгу, – отвечаю я, пытаясь звучать по-деловому, несмотря на хлюпающие в грязи ботинки.

Он смеется и поднимается на ноги. И я впервые вижу его стоящим прямо – он очень высокий. Наверное, больше ста девяноста сантиметров. Вдруг я осознаю, что реальный Питер Симс может быть опаснее воображаемых чудищ.

– Я хотел сказать, – замечает он, – что ты ищешь здесь, на Тропе? Или ты всегда гуляешь в тапочках? – Он скептически смотрит на мою легкую обувь.

На нем тяжелые рабочие ботинки, которыми на вид можно выбивать двери.

– Мисс Сент-Клэр упомянула одно место в своей книге, и мне было любопытно – про детское кладбище, но это не так важно… мне уже пора возвращаться…

– Так и не увидев то, зачем пришла? На детском кладбище есть кое-что, что может тебя заинтересовать, и оно уже совсем рядом, вон там. – Он кивает в сторону скалящегося трехголового пса. – А что, по-твоему, охраняет Берри?

Иду за Питером Симсом и замечаю, что лес стал гуще. Раньше мне казалось, что Тропа просто заросла, но теперь понимаю – так и было задумано: это искусственно созданная версия «дикого леса» для парка. А вот настоящий дикий лес находится здесь.

– Почему нет тропинки? – допытываюсь я, отводя в сторону ветви, которые смыкаются за его спиной.

– Это и есть тропинка, – сообщает он. – Просто заросла. Никто сюда больше не ходит. Думаешь, слепая Вероника смогла бы пройти тут с палочкой?

– А ты разве не смотритель здесь? Разве ты не должен как раз присматривать за парком?

Он коротко смеется и слегка поворачивается в мою сторону:

– Как будто на поддержание поместья есть деньги. И кроме того… – Он резко останавливается, и я врезаюсь в него. – Никто не хочет хранить память об этом, и уж точно не Вероника Сент-Клэр.

В тусклом зеленоватом свете я не сразу понимаю, на что он смотрит. С тем же успехом мы могли бы оказаться на дне колодца – так медленно выступают из мрака камни, точно кости утонувших детей. Надгробные плиты уже наполовину утонули во влажной земле. Стоит мне сделать шаг к одной из них, и мои следы заполняются коричневатой водой.

Наклонившись прочитать первую надпись, я представляю кости, похороненные внизу, уже покоричневевшие в торфяной почве.

«Нелли МакГоверн», – написано на камне, и ни даты рождения, ни эпитафии. Перехожу к следующим. «Дженни Фуллер». «Мэри О'Брайан».

– Почему нигде нет дат? – спрашиваю я. Но Питер Симс только пожимает плечами – в этом мрачном месте он уже не мистер Всезнайка.

– Наверное, не так важны были. Когда я спросил отца, он сказал, что эти девушки умерли в приюте от дизентерии, холеры или при родах и что никто не захотел забрать их. Их дети тоже здесь, и те, кто пытался сбежать…

– Сбежать? – Мой голос звучит пусто и как-то издалека, будто я стала бестелесным эхо.

– Отец говорил, что они всегда рассказывали эту историю девушкам, чтобы они не убегали, – что всех сбежавших после смерти ждет кара, они будут похоронены в этом лесу, и никто их никогда не найдет.

Я оборачиваюсь проверить, но он не усмехается. И в мрачном болотном свете лицо Питера выглядит просто ужасно, а мое, судя по его выражению, еще хуже.

– Зачем ты рассказываешь мне эти ужасы? Тебе кто-то сказал… – Я уже собираюсь спросить, сказал ли ему кто-нибудь, что я тоже сбегала, но вижу по искреннему удивлению на его лице, что он понятия об этом не имеет. – Ты подумал, что мне это будет интересно? – исправляюсь я.

– Неважно, – слишком быстро отвечает он. – Просто глупое совпадение.

– Какое совпадение? – требовательно спрашиваю я. – Покажи.

Он пожимает плечами – скорее дергает, а не как обычно лениво поднимает и опускает плечи – и разворачивается. Иду за ним вдоль неровного ряда накренившихся могильных плит к краю кладбища. Сквозь просвет в деревьях видно реку. Делаю еще шаг вперед, думая, что именно это Питер хочет мне показать, и оказываюсь прямо у края крутого обрыва, за которым виден узкий залив. Это здесь мать Вайолет – или Вероники – упала вниз, с привязанным к груди ребенком, когда пыталась сбежать – или ее столкнули?

– Осторожно, – предупреждает Питер, и его голос раздается так близко, что я вздрагиваю. – Почва подвижная, а падать далеко. Многие, кто пытался сбежать, сломали здесь шею.

Я отступаю и поворачиваюсь посмотреть, вдруг он смеется надо мной, но он смотрит на последнее надгробие в ряду. Сверху сидит каменный ангелочек. Было бы мило, если бы у него не отсутствовала половина головы.

– Я знал, что твое имя звучит знакомо, – произносит Питер. – Но, как и говорил, это просто совпадение.

Смотрю на камень, на едва различимую строчку над землей, где вырезано имя – чтобы разглядеть стершуюся надпись, приходится опуститься на колени и чуть ли не уткнуться в камень, и все равно не могу поверить своим глазам. «Агнес Кори», – написано на надгробии.