Текст книги "Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Дэн Браун

Соавторы: Тесс Герритсен,Давиде Лонго,Эсми Де Лис,Фульвио Эрвас,Таша Кориелл,Анна-Лу Уэзерли,Рут Уэйр,Сара Харман,Марк Экклстон,Алекс Марвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 258 (всего у книги 346 страниц)

Глава 23

В Йовиле начинается дождь. Проливной дождь, типичный для западной части страны, заволакивающий небо, которое не посветлеет до самого утра. Два часа дня, а все машины включают фары. Ненавижу январь. Примерно каждую милю ветер подхватывает машину и снова швыряет ее на фут правее. Мы перестаем разговаривать. Мне нужно использовать остатки мозга, чтобы мы доехали живыми.

Час спустя сумерки сменяются грозовыми тучами, и мы пробираемся по узким дорогам, на которых возникают белые указатели, ведущие в случайном направлении. Мы доезжаем до перекрестка, где все четыре знака указывают на Барнстапл, а спутниковый навигатор говорит нам, что мы находимся посреди поля. Руби выходит из своей комы страданий и смотрит в окно.

– Я помню это место, – говорит она. – Тебе сюда.

Я еду направо. Дорога сужается и становится однополосной колеей между огороженными склонами, которые поднимаются вверх и отрезают последний дневной свет. Огромные деревья свивают над нами голые ветви и образуют призрачный зимний туннель. Не могу представить здесь Шона. Я знаю, что он тут вырос, но он всегда тяготел к белым колоннам и палящему солнцу; к морю, в котором, по его собственным словам, можно было купаться, и ресторанам с террасами, где все прохожие могли видеть, что ты пьешь шампанское. Каждые двести ярдов склоны обрываются выездными дорожками, но в темноте не видно ни огонька. Никакой пригородной жути. Наверное, он вернулся, чтобы с гордостью взглянуть в лицо своему детству, показать всем, чего он добился. Остался ли здесь кто-нибудь из тех, кто знал его тогда, чтобы это увидеть, можно только догадываться.

В темноте за нами возникает машина. Намного больше нашей, со светодиодными фарами, которые пылают как тысяча крошечных солнц. Я поворачиваю зеркало, чтобы приглушить этот свет, и он приближается. Садится мне на хвост и рычит своим двигателем. Руби оглядывается через плечо.

– О, смотри, – говорит она, – козел.

– Ага, – отвечаю я.

Пытаюсь сосредоточиться на дороге впереди, но эти фары освещают наш салон жутким безумным свечением. Такое ощущение, что нас преследует дракон. Вопреки собственному желанию, я чувствую, что увеличиваю скорость, пока не начинаю бояться и того, что перед нами может возникнуть машина, и того, что меня могут бортануть сзади.

Еще один указатель вырисовывается в темноте. Орфорд. Реки здесь имеют односложные названия – верный признак древних поселений. Когда-то эти дороги проходили по холмам с унылыми пастбищами, ведя через непроходимые леса. Эти склоны образовались за тысячи лет, по мере того как дороги погружались все глубже и глубже в землю. Их никто не укреплял, они сами разрушались.

– Здесь, – говорит Руби. – Поверни направо.

Я торможу, включаю поворотник, и машина сзади оказывается в нескольких сантиметрах от того, чтобы протаранить нас. Он сигналит. И да, я уверена, что за рулем мужчина. Кто ж еще? Чертовы мужики: покупают большую машину и сразу же мнят себя владыками дорог. Он сдает назад, и я поворачиваю. Он поворачивает вместе с нами.

– Блин, – говорю я.

– Может, нам стоит пропустить его, – произносит Руби.

– Да, – отвечаю я и притормаживаю, чтобы найти, куда отъехать.

Он снова ревет двигателем у нас за спиной. Я поднимаю руку, чтобы оттенить зеркало заднего вида; свет настолько ослепителен, что я едва вижу дорогу впереди.

Слева появляется просека, и я въезжаю в нее. Машина объезжает нас и ускоряется. На пассажирском сиденье – женщина с жесткими светлыми волосами, которая смотрит вперед, как будто нас не существует. Затем яркие красные тормозные огни ослепляют нас, когда машина добирается до следующего поворота, и исчезают. «Мерседес». Конечно, «Мерседес». Худшие водители в мире – люди на «мерсах». Хуже, наверное, только отморозки на «Ауди».

– Твою ж ты мать, – говорю я.

– Засранец. Надеюсь, он проколет колесо, – произносит Руби и добавляет: – Думаю, уже скоро. Еще несколько поворотов, слева. Там есть знак.

Я немного взволнована. Качусь со скоростью двадцать миль в час и жду, пока сердце успокоится. Еще три поворота, и знак появляется во мраке. Изящный и в то же время неброский, лицом к дороге, в зелено-золотых цветах, как один из тех знаков «ВНИМАНИЕ, ДЕТИ!», которые используют для обозначения школ.

БЛЭКХИТ ХАУС

ЧАСТНАЯ ТЕРРИТОРИЯ

Напротив дороги стоят высокие металлические ворота, такие обычно бывают у домов футболистов, и перед ними стоят две машины. Одна из них – тот самый «Мерседес». Из другой выходят двое мужчин в парках и направляются к водителю.

– Это журналисты, – говорит Руби.

Нетрудно догадаться. Никто не надевает, сидя в машине, громоздкую куртку со множеством карманов, если не собирается спешно выходить.

Вокруг никого нет. Узкая тропинка огибает здание по обе стороны, следуя вдоль стены поместья. Водитель «Мерседеса» открывает дверь и выходит на подъездную дорожку. Это Чарли Клаттербак. Можно было и догадаться. Он шагает к интеркому, но его настигают журналисты. У одного в руках фотоаппарат, а у другого – блокнот на спирали и какое-то записывающее устройство.

– Черт, – говорю я, – мы здесь надолго. Если что и любит этот человек, так это звук собственного голоса.

Чарли смотрит в нашу сторону, машет рукой. Я опускаю окно, чтобы послушать.

– …понимаю, что вы просто выполняете свою работу…

Его голос, звучный и насыщенный, будто пудинг со стейком и почками, разносится в темнеющем воздухе.

Пассажирская дверь открывается, и оттуда выходит Имоджен. В свете фар я вижу, что за последнее десятилетие она не столько постарела, сколько усохла. Волосы, которые время от времени шевелил ветерок в Сэндбэнксе, теперь похожи на пластиковые, а кожа выглядит блестящей и гладкой. На ней костюм от Шанель – предположительно поддельный, поскольку Чарли потерял свою парламентскую зарплату и прилагающиеся к ней полномочия, – и черные лакированные туфли, чьи устойчивые каблуки кое-как справляются с изношенным асфальтом. Она пересекает дорогу и берет мужа за руку. Они стоят в свете фар и делают серьезные лица, пока фотограф щелкает объективом.

Что ж, думаю, им будет приятно, ведь спустя столько лет их фото снова появится в газете. Я плавно нажимаю на клаксон, и они подпрыгивают от гудка, как будто забыли, что позади них кто-то ждет.

– Я узнаю этого человека, – говорит Руби.

– Надо думать. Чарли Клаттербак. Бывший член парламента и профессиональный хвастун. Помнишь? Он переметнулся к нацистам и потерял свой капитал. Эта гаргулья на пассажирском сиденье – его жена, Имоджен. Я так и знала, что это кто-то знакомый. Мы проедем. Не беспокойся. Оставайся на месте и держи окно закрытым.

Имоджен отпускает руку Чарли и нажимает на кнопку вызова интеркома, пока он разглагольствует о верных друзьях и пятидесятилетнем знакомстве и бросает злобные взгляды в нашу сторону. Журналисты тоже смотрят в нашу сторону, затем склоняют головы, совещаясь. Они негромко спрашивают Чарли о чем-то, и он отрывисто кивает, как обычно, с напыщенным видом. Ворота начинают открываться. Клаттербаки возвращаются к своей машине, и я включаю передачу, чтобы встать в очередь за ними.

– Повяжи шарф на голову, – говорю я Руби. Возможно, мы пройдем через всю эту приветственную делегацию без потерь.

Она медленно оживляется, пристегивает ремень и накидывает шарф на голову в стиле Мерил Стрип. «Мерседес» едет вперед, а я ползу сзади. Фотограф вырывается вперед и делает несколько снимков, но я подозреваю, что большинство из них будут испорчены отражением вспышки в окнах. «Мерседес» проезжает через ворота и включает стоп-сигналы. Он останавливается, заехав в Блэкхит на пару футов.

– Нет, – выдыхаю я. – Нет, нет, нет, нет, нет, мать твою.

Жму на клаксон, чтобы попросить его проехать дальше. Ответа нет. Он намеренно заблокировал меня. Я ударяю по рулю, наблюдая, как закрываются ворота. Стоп-сигналы гаснут, и «мерс» исчезает в темноте.

– Зачем он это сделал? – спрашивает Руби. – Зачем? Зачем так делать?

– Потому что он дерьмо. Потому что он всегда был дерьмом, – говорю я. – А теперь он – отчаявшееся дерьмо, а такие хуже всех. Оставайся здесь, – бросаю я ей. – Тебе пятнадцать, они не имеют права фотографировать тебя, но я не позволю, чтобы они на тебя накинулись.

Руби застыла с рукой на дверной ручке. Она только-только вступила в мир, где в центре внимания оказываешься вопреки своему желанию. Что бы ни двигало Клэр, свою задачу она выполнила успешно, и Руби даже не подозревает о своей известности. Нужно рассказать всему миру, какой это на самом деле дар – взрослеть, думая, что ты никто.

Я выхожу. Воздух насыщен запахом влажной земли, а холмы обочин покрыты мхом. Кучка подснежников дерзко поднимает свои бело-зеленые головы среди сумрака деревьев. Отец умер раньше, чем успел увидеть, как распускаются листья. Скоро наступит время крокусов. И я уверена, что весной этот лес зацветает колокольчиками. Я чувствую еще один спазм. Я понятия не имею – и уже никогда не узнаю, – интересовался ли он природой кроме как еще одним способом украсить продаваемую недвижимость, но мне странно думать, что он больше никогда не увидит окружающую красоту.

Фотограф поднимает камеру и начинает снимать. Щелчок, щелчок, щелчок, щелчок, щелчок затвора. Я уверенно иду к интеркому и делаю вид, что их здесь нет.

– Камилла? – окликает журналист с блокнотом. – Мои соболезнования по поводу отца, Камилла.

Сраные психопаты. Так тебе сочувствуют, когда собираются извлечь из этого выгоду.

Я игнорирую их. Нажимаю кнопку на интеркоме и жду, глядя на динамик с напускным интересом.

– Мы просто хотели узнать, есть ли какие-нибудь новости? Похороны в понедельник, верно? Как поживает семья? Как ваша мачеха? Это Руби в машине? Как она? У нее, наверное, разбито сердце. Она что-нибудь сказала?

Камера снова щелкает, щелкает, щелкает, щелкает, щелкает, щелкает, когда я нажимаю на кнопку еще раз. Странное дело, как глубоко в нас засела привычка улыбаться, когда рядом камера. Мне приходится изо всех сил сосредотачиваться, чтобы сохранять лицо бесстрастным. Только этого мне и не хватало – фотографии меня, ухмыляющейся над гробом моего отца, на первой полосе газеты.

– Вы видели Клэр? Как она? Она расстроена?

Я бросаю на него недобрый взгляд. Камера снова снимает.

– Вам нравится, когда кто-то расстроен, да? – говорю я. – К чему это все?

Всегда отвечай на вопросы вопросами. Шон давно меня этому научил. Иногда пассивная агрессия действительно является лучшей защитой.

Журналиста не смутить.

– Я просто делаю свою работу, Камилла, – говорит он. – Они остались в хороших отношениях, не так ли? Это впечатляет, учитывая произошедшее. Как вы считаете, что случилось с Коко?

– С моей сестрой, вы имеете в виду? Вы хотите, чтобы я обсуждала одну семейную трагедию в разгар другой? Вы с ума сошли?

– Вы останетесь на похороны? Как думаете, там будет много людей? Есть идеи, кто придет? Ваш отец знал много знаменитостей, не так ли? Как вы думаете, слухи о том, как он умер, не помешают им прийти?

– Ничего себе, – говорю я. – Вы что, серьезно?

Наконец-то, наконец-то интерком оживает.

– Блэкхит.

– Камилла Джексон.

– О! Клаттербаки приехали буквально только что. Разве вы их не видели? – произносит голос по ту сторону микрофона.

– Да, – отзываюсь я, – я их видела.

– О, – снова говорит голос. Мне он не знаком. Впрочем, слов было сказано не так много.

Лязгает замок, и ворота начинают открываться. Я иду обратно к машине так спокойно, как только могу, пока эти двое семенят рядом, тыча объективом мне в лицо и осыпая вопросами. Они знают, что у них есть всего несколько секунд, чтобы вызвать у меня хоть какую-то реакцию, прежде чем я окажусь вне досягаемости. Журналисты подобны вампирам. Могут войти в дом, только если вы их пригласите.

Руби сидит, полуоткрыв рот, ее брекеты сверкают серебром в тусклом свете. Я забираюсь на водительское сиденье, захлопываю дверь.

– Пристегнись. Журналисты любят, когда нарушают закон.

– Руби! – кричит репортер. – Как ты себя чувствуешь? Сожалею по поводу твоего отца…

Дорога вьется среди деревьев и закрывает весь вид на дом с шоссе. С голых ветвей на лобовое стекло падают крупные капли воды, черные листья устилают землю по обе стороны от дороги. Между колеями растет мох. Покрытые лишайником камни отмечают границу между травой и асфальтом, чтобы автомобили не сносило на мягкую землю. Мы съезжаем к обочине и останавливаемся. Меня все еще трясет от этой встречи; бог знает, о чем думает Руби. Я кладу руку ей на плечо.

– Ты в порядке?

Она медленно разматывает шарф и кладет его на колени.

– Вроде да. Они будут вести себя так же и на похоронах?

– Надеюсь, что нет.

Мне представляются те агрессивные баптисты, которые с плакатами наперевес пикетируют клиники и прайды.

– Что это было? – спрашивает Руби, и я замечаю, что ее трясет.

– Господи, да это же журналисты. Они всегда такие. Ночью разбуди, будет то же самое. Вот почему от них жены уходят.

– Нет, я имею в виду Клаттербаков.

– Сколько ругательств ты знаешь, Руби?

– Около восемнадцати, я бы сказала.

– Отлично. В основном их все можно применить к Клаттербакам. Нарциссическое расстройство личности.

– Ни хрена себе.

– Ты знаешь, что это?

– Еще раз, Милли, я же не в лесу росла. Я обожаю психические расстройства.

– Я тоже! – говорю я. – Только не говори, что это семейное! Я держу справочник по расстройствам личности на тумбочке. Четвертое издание.

– Ты шутишь! Я тоже! Пятое.

Мы смотрим друг на друга, и я чувствую, как в машине немного меняется атмосфера. Мы уважаем друг друга чуть больше. Кто бы мог подумать, после стольких лет разлуки? У нас есть что-то общее – что-то существенное. Мы обе любим психов.

– Может, устроим тотализатор в эти выходные? – спрашиваю я.

– О, хороший план, – говорит она. – Церковь будет набита диагнозами.

Потом она вспоминает, зачем мы, собственно, соберемся в церкви, и затихает.

Я снова включаю передачу, и мы проходим очередной поворот. А вот и последнее творение Шона Джексона: Блэкхит-Хаус. Загородный дом, превращенный его незаурядным умом в загородный отель. Дом в стиле королевы Анны, который выглядит вылизанным и отполированным, черепица на крыше уложена идеальными рядами, а балюстрада вдоль площадки первого этажа, куда выходит входная дверь, заменена на такую дорогую и роскошную, что уместнее бы смотрелась на голливудских холмах. Этот дом такой же старый, как и деревья вокруг него, но Шон лишил его древности и сделал ужасно, болезненно безупречным. Даже если бы я не знала, чей это дом, я бы узнала его работу, как только увидела. Все сверкает, как в Диснейленде.

На гравиевой площадке перед входной дверью стоит коллекция автомобилей. Два «Мерседеса», «Бентли» и «Рендж-ровер», а также «Форд-Фиеста V-reg» с помятым передним крылом. Они похожи на разбросанные нерадивым ребенком игрушки. Клаттербаки стоят у своей большой блестящей машины, у которой, как я замечаю, прокатные номера – возвращаясь в страну, надо поддерживать реноме, – и вытаскивают с заднего сиденья огромный уродливый букет цветов.

Я останавливаюсь на краю лужайки, за которой либо заботливо ухаживали в течение четырехсот лет, либо посадили прошлой осенью. Я бы рискнула предположить второе. Мы выходим. В доме тишина. Никто не вышел встретить нас, чтобы принять в семейное лоно.

Я подхожу к Чарли.

– Что это, черт возьми, было?

Он вздрагивает в притворном удивлении, как будто не заметил моего приближения. Наверное, это фишка политиков; я уверена, что видела, как Борис, Дэйв и даже Джон Прескотт[485]485
  Борис Джонсон, Дэвид Кэмерон, Джон Прескотт – британские политики.


[Закрыть] разыгрывают такую же пантомиму. Вы несущественны, означает она, вы настолько ничтожны, что я удивлен, что вы вообще обращаетесь ко мне; но это делается чрезвычайно искусно, потому что удивление, как знать, может быть искренним.

– Простите?

Имоджен стоит в стороне от чемоданов, ее глаза сканируют меня сверху донизу, проверяя, заслуживаю ли я внимания. Она всегда была такой. Разговаривала со мной только в присутствии отца. Хотя в те годы я даже голосовать еще не могла. Не знаю, почему я не понимала этого раньше, но она просто Зависимая, эта Имоджен. Ничего не может сделать без одобрения Великого Бога Чарли. Именно поэтому они так долго живут в браке. Только очень Зависимая сочла бы жизнь с Чарли Клаттербаком предпочтительнее жизни в сточной канаве.

– Да ладно, Чарли. Не притворяйся, что ты сделал это случайно. Какого черта ты меня заблокировал? Что это было?

Он смотрит на меня.

– А вы?..

И вдруг я понимаю, что он не знает, кто я. Эти взрослые так много значили в наших жизнях, что легко забыть, как мало мы значили для них. В нашем эгоцентризме, в нашем буйстве эмоций нам и в голову не приходило, что для Чарли, Имоджен и остальных мы были не более, чем пушинки. Просто аксессуары наших взрослых. Не люди вообще. Руби вышла из машины и неловко шаркает по гравию. Вероятно, он и ее не узнает. Мы просто маленькие люди в маленькой машине, возможно, прислуга.

– Милли, – говорю я. – Я Милли Джексон. А это Руби. Дочери Шона. Помните нас?

Чарли сразу же включается:

– Милли, дорогая! Ты так изменилась. И Руби! Как ты? Дорогие мои, я очень хочу сказать, как сожалею.

– …о вашей потере, – подсказывает Имоджен.

– …о вашей потере. Ваш отец был замечательным человеком. Одним из моих близких друзей на протяжении всей жизни, как вы знаете.

Заткнись, напыщенный урод.

– Мы бы чувствовали себя лучше, если бы ты не заблокировал нам дорогу и нам не пришлось бы бегать от журналистов. Не могу поверить, что ты это сделал. О чем ты думал?

– Я…

Не может придумать ничего такого, что не выставляло бы его в плохом свете. Я удивляюсь собственной смелости. Мы не были воспитаны так, чтобы разговаривать с взрослыми на равных. Еще пару лет назад я бы называла его «мистер Клаттербак».

За эти годы у него сильно поменялся цвет кожи. Лицо приобрело фиолетовый оттенок, и даже в полумраке я вижу лопнувшие вены на его носу.

С крыльца доносится голос:

– Привет! Что вы стоите на холоде? Вы же все, наверное, до смерти хотите выпить.

Мы все поворачиваемся и видим в дверном проеме Марию Гавила с пышной прической и в мягком красном платье из джерси. Она накинула шаль на плечи и ежится.

Руби разражается слезами.

Глава 24

2004. Суббота. Симона

Снаружи слышатся крики, затем мотор умолкает, и активность в соседнем доме затихает. Все женщины разом оборачиваются, как бывает, когда на улице стреляет мотором машина.

– Ах, – говорит Мария. – Это как биться головой о кирпичную стену, не так ли? Так приятно, когда останавливаешься.

Остальные смеются. Все любят Марию, даже когда она говорит банальности. Она излучает симпатию каждой своей порой. Симона до сих пор помнит, как пятилетней радовалась, когда ее отец женился на такой душевной, открытой женщине. Мария помогла ей почувствовать себя особенной. Прошло несколько лет, прежде чем девочка поняла, что Мария всем помогает чувствовать себя особенными. Каждый день. Это не ее характер, это ее работа.

Мария зарабатывает на жизнь, продавая истории прессе или отвлекая внимание прессы от историй, которые ее подопечные не хотят обнародовать, продавая других, менее значимых клиентов. В основном бывших клиентов. Когда люди нанимают кого-то вроде Марии, чтобы повысить свою узнаваемость, они не понимают одного: после того как она выполнила задачу и заинтересовала вами прессу, вам придется платить ей всегда. Теплый, сочувствующий тон побуждает вас раскрыться, чтобы поддаться неизбежному: «Чтобы представлять ваши интересы, мне нужно знать все. Я не смогу удержать скелеты в шкафу, если не буду знать, что они там есть». И горе вам, если вы когда-нибудь расстанетесь. Для такого бизнеса, как у Марии, новый клиент – это просто бывший клиент, которого она еще не предала. Сейчас, когда в воскресных газетах поливают грязью какого-нибудь давно ушедшего на покой музыканта, Симона первым делом думает о том, кого же из нынешних клиентов Марии поймали за участием в групповухе.

Но в то же время Симона ею восхищается. Нельзя не испытывать уважение к человеку, который может поддерживать связь с первой женой и оставаться радушным со второй. Мария и Линда, смеясь, нарезают дыню и виноград для детского завтрака и шутят о чем-то связанном с купальниками. Линда в бикини, хотя еще нет девяти утра и никто даже не приближался к бассейну. Сверху на ней маленький короткий белый кафтан, пояс с позолоченной цепочкой задрапирован на бедрах, но он настолько прозрачный, что его можно было бы и не надевать. На ногах – белые туфли с открытой пяткой. Клэр, пристегивающая близнецов к стульчикам для кормления, смотрит на нее недовольно. Понятно почему. Симоне Линда кажется верхом изысканности, как будто она вышла на палубу яхты в Кап-Ферра. Несмотря на то что у нее старое тело, она, по крайней мере, прилагает усилия, чтобы сохранить его в форме даже после рождения троих детей.

А Клэр так и не смогла восстановить свою фигуру после рождения близнецов, хотя им уже три года. Под платьем у нее все еще выпирает живот; ей никогда больше не надеть бикини. Это зрелище наводит на Симону тоску. «Я бы никогда не позволила себе так распуститься, – думает она. – Я бы занималась и занималась, пока мой живот не стал бы таким же твердым, как у Линды. Бедный Шон, обречен наблюдать это до конца жизни. Неудивительно, что он такой ранимый. Некоторые женщины даже не представляют, как им повезло».

Мария ловит ее взгляд и подмигивает. Снова охватывает ее своим теплом. «Я на твоей стороне», – гласит подмигивание. Симона мило улыбается ей в ответ. Она же училась у лучших.

Дети все еще в легком оцепенении. Только Хоакин проснулся, когда женщины вошли во флигель, чтобы их выпустить, и даже он был относительно спокоен, просто сидел на своей кровати, разглядывая мух, а не скакал по потолку, как обычно. Иниго зевает и потягивается над своей миской с хлопьями. Хотя сама Симона вчера вечером не пила никаких таблеток, она прекрасно понимает, что чувствует Хоакин. Сегодня утром она вялая, будто ее окунули в мед, околдованная собственной нарастающей силой. «Он был бы моим, – думает она, – если бы не был таким благородным. Я ощущала это между нами, искрящее притяжение, когда он кормил меня тортом. Не знала, что нечто столь простое может быть таким завораживающим».

– И вот еще одно преимущество, – с гордостью произносит Линда. – Никаких истерик по утрам. Честно говоря, я бы давала им это каждый день, если бы это было законно.

– Когда мы придем к власти, – говорит Имоджен, под «мы», видимо, подразумевая партию своего мужа, – мы отменим все эти ограничения. Ребята из Охраны здоровья полностью вышли из-под контроля. Мы рискуем вырастить целое поколение слабаков.

– Действительно, и кого тогда мы пошлем на войну, – говорит Клэр. – Только вообразите.

Имоджен не замечает резкости в ее голосе, хотя все остальные ее слышат. Симона давно заметила, что жены политиков, которые появлялись в их доме, пока родители замазывали какие-то их проступки и мелкие растраты, признавали единственный вид юмора – официозный. Имоджен не заметила бы иронии, даже если бы та появилась перед ней и дала ей пощечину.

– Ну, вы же понимаете, – продолжает она, – это действительно повлияет на экономику. Определенная убыль среди молодых мужчин сдерживает рост населения. И, конечно, никаких пенсий. – Она улыбается. – Так приятно оказаться там, где можно говорить такие вещи. Когда имеешь дело с электоратом, приходится следить за своим языком. А электорат Блэра настолько зациклен на предрассудках, что обижается по любому поводу.

Клэр закусывает губу и наливает апельсиновый сок в многочисленные чашки-непроливайки. Ставит две перед своими дочерьми и гладит их по теплым шелковистым головкам. Коко прислоняется к ней, и Клэр обнимает ее за плечи, прижимая к себе. Симона смотрит, чувствуя приступ зависти. «Это несправедливо. Почему я родилась так поздно?»

– Но затраты на всех раненых, конечно же, нивелируют эффект экономии? – говорит Линда.

– На самом деле нет, – отвечает Имоджен. – Ведь они не будут затевать столько драк в барах с костылями наперевес, не так ли?

После этого заявления наступает тишина, а затем все смеются.

– О Имоджен, – говорит Линда, – ты великолепна.

– Что? – спрашивает Имоджен. – Я всего лишь говорю правду. Достаточно взглянуть на статистику, чтобы понять, что в этом есть смысл.

«В жизни не видела никого тупее, – думает Симона, – а я ведь как-то видела самих „Спайс Герлз“. Неудивительно, что этот урод женился на тебе. Ты именно такая, какими он считает женщин».

В саду снаружи раздается шум, и мужчины один за другим входят через дверь патио. Все они, кроме Джимми, одеты одинаково, в стиле «прибрежный шик»: мешковатые шорты в клетку, хлопковые рубашки на пуговицах и, поскольку солнце только начало выжигать росу с травы, джемперы с V-образным вырезом для тепла. На Джимми – джинсы и выцветшая футболка Nirvana 1992 года. Он похож на человека, играющего в кавер-группе, которая гастролирует по стоянкам трейлеров. Все мужчины выглядят довольными собой, как будто одержали великую победу.

– Прекрасная работа, – произносит Мария. – Что ты им сказал?

– Ну, в конце концов я позволил деньгам говорить за себя. Какой смысл быть миллионером, если не можешь купить то, что хочешь, а? – говорит Шон.

– Сколько?

– Косарь, – отвечает он непринужденно, будто речь идет о мелочи. – Половина сейчас, а остальное – если они не начнут до завтрашнего полудня.

– Они говорили, что у них по договору крайний срок – сегодня, а после этого они начнут платить неустойку, – вмешивается ее отец, – но я спросил их, действительно ли они думают, что кто-нибудь будет проверять их работу до окончания праздничных дней, и у них не нашлось ответа на этот вопрос.

– Я сказал, что оплачу и неустойку, – говорит Шон. – Хотел задержать их до понедельника, но завтра вечером они возвращаются в Польшу на корабле, так что…

– Отлично! Вы мои герои, – заключает Мария.

– Конечно, я спросил их, в порядке ли их документы, – говорит Чарли. – Они вернулись сразу же с принятием Закона о свободе передвижения. Чертов ЕС. К концу десятилетия эта страна будет кишеть выходцами из Восточной Европы, помяните мое слово.

– И тогда наши строители встанут на дыбы из-за того, что те отнимут у них рабочие места, – говорит Имоджен. – Надо было думать об этом до того, как они загнали себя в профсоюзы.

По ее мнению, среднестатистический британский строитель – это сторонник лейбористов. Она волновалась бы гораздо больше, если бы чехи направлялись в сторону Сити.

– А есть кофе? – спрашивает Джимми. – У меня во рту как будто что-то умерло.

– Может быть, ты попробуешь иногда чистить зубы, – говорит Линда, не глядя на него.

Он смеется и показывает ей средний палец. Симона достаточно восприимчива к атмосфере, чтобы почувствовать легчайшую дрожь, пробежавшую по комнате. Она начинает понимать, что подобные перепалки – это одна из тех уловок, которые несчастные пары используют, чтобы скрывать на людях свою нелюбовь. Линда и Джимми, Шон и Клэр: между ними сыплются колкости, прикрытые белозубыми улыбками, и никого, как она теперь видит, этим не обмануть. Ее отец и Мария никогда, никогда не говорят друг с другом в таком тоне. Но Симона никогда и не видела, чтобы они расходились во мнениях. Они как хорошо отлаженный механизм, каждая мысль, каждая эмоция находятся в такой гармонии, что они могут закончить друг за друга каждую фразу, общая цель настолько ясна, что ее никогда не нужно обсуждать. Двигаться вперед. Двигать вперед наших детей. Добиваться того, чего мы хотим. Не создавать себе врагов.

– Ешьте, – говорит Линда, обращаясь ко всем, – и можем идти на пляж.

– Я никуда не пойду, – бормочет Джимми. – Если мы заплатили косарь за тишину и покой у бассейна, я, черт возьми, останусь у бассейна.

– Мы? – спрашивает Линда, глаза невинно распахнуты. – Откуда у нас взялась тысяча фунтов?

Джимми прищуривается и подходит к эспрессо-машине. Начинает хлопать ею, поднимать крышки и заглядывать внутрь, тряся кофейной ложкой.

– Подождите, – говорит Симона, пересекая кухню, чтобы подойти к нему. – Позвольте мне.

– Ах, чудесно. – Рука ложится на ее шею, заставляя ее вздрогнуть. – В этом доме есть хоть кто-то, кто поможет старику.

Она выворачивается из-под его прикосновения. От Джимми пахнет чем-то кислым. Видимо, химикаты просачиваются через его кожу, а также он не приближался к душу с тех пор, как приехал сюда. Вероятно, считает, что бассейн заменяет ванну. Симона сделала мысленную пометку больше туда не ходить.

Линда берет свою кофейную чашку.

– Что ж, я собираюсь опробовать джакузи, – говорит она. – Дамы, вы закончили завтрак? Я загружу посудомоечную машину, когда вернусь.

– Ага, – произносит Шон и пускается догонять ее покачивающиеся бедра. – Джакузи – как раз то, что нужно.

– Наслаждайтесь, – говорит Мария. – Мы закончим здесь и поведем малышей на пляж.

– Нет, – резко встревает Клэр, – извини, Шон, но мне нужно пойти и разобраться с ногтем. Тем, который ты сломал вчера об матрас. Тебе придется присмотреть за близняшками, пока я не вернусь.

Симона подходит к кухонному столу и ищет ложку, чтобы отмерить кофе. В ящике лежат таблетки, оставленные там вчера Линдой. «Глупо было класть их туда, – думает она. – По крайней мере, трое из этих детей достаточно высоки, чтобы достать их». Она засовывает их под держатель для столовых приборов, где они не будут видны, но откуда их можно в дальнейшем легко взять, выбирает ложку и возвращается к кофеварке.

– О, – говорит Шон.

– Может быть, они захотят поплавать в джакузи с тобой и Линдой? – нежно говорит Клэр, не сводя с него глаз, пока он не хмыкает и не отводит взгляд. – Разве это не весело? Им бы это понравилось. Вам бы это понравилось, девочки? Чудесная горячая ванна с пузырьками! И провести время с папочкой!

Близнецы с виду не впечатлены этим предложением, но они еще не проснулись.

– А ты не можешь сделать это позже? – спрашивает он. – Или взять их с собой?

– Извини. Я должна буду просто припарковаться в городе и пройтись пешком, пока не найду какое-нибудь место.

– Почему бы вам не найти его заранее в своем телефоне? – спрашивает Симона.

– Это можно сделать? – говорит Имоджен. – Что же ждет нас дальше.

– Да, смотрите. – Симона берет телефон Клэр и открывает браузер. – Видите? А вот Google. Вы можете найти мастеров маникюра в Борнмуте.

– Никогда бы не подумала, – говорит Клэр раздраженно. – Я слышала, что это можно делать на новых телефонах, но даже не думала, что у меня такой.

– О господи, – нетерпеливо вмешивается Шон, – неужели ты никогда не смотришь на эти штуки? Конечно, я купил тебе телефон с интернетом. У всего офиса такие!