Текст книги "Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Дэн Браун

Соавторы: Тесс Герритсен,Давиде Лонго,Эсми Де Лис,Фульвио Эрвас,Таша Кориелл,Анна-Лу Уэзерли,Рут Уэйр,Сара Харман,Марк Экклстон,Алекс Марвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 153 (всего у книги 346 страниц)

– Завтра мы купим фиолетовый лак для ногтей, в тон, – объявила Джен, крася мне губы. – И еще фиолетовую краску для волос. С этих пор мы будем носить только черное и фиолетовое. Это будут наши фирменные цвета. Все готы тебя полюбят. Они будут звать нас на сцену, чтобы мы пели с ними. На прошлой неделе меня позвали „Носферату“, и солист посвятил мне песню.

– Я не умею петь, – начала я, думая, что даже если бы умела, то все равно побоялась бы выходить на сцену.

– Ногами топать можешь? – спросила Джен. – А кричать „кровавое убийство“ и орать изо всех сил на тех, кто когда-либо лгал тебе или удерживал тебя силой?

Я вспомнила о том, как отец лгал мне о моей матери и сделал меня своей пациенткой без моего ведома. Вспомнила о том, что он написал обо мне в своих документах, и почувствовала, как во мне поднимается раскаленная добела ярость.

– Да, – подтвердила я. – Думаю, смогу.

– Хорошо, – сказала Джен, поднимая меня на ноги и подводя к одному из старинных зеркал. Поправив еще кое-что, она провела пальцами по вышитой атласной ленте на моей шее. – Мне нравится, – сказала она. – Завтра поищу такую же в комиссионках.

– У меня есть еще одна! – воскликнула я, радуясь, что могу предложить ей хотя бы что-то взамен. Лезу в саквояж и достаю вторую ленту, которую нашла вместе с медальоном. – На ней медальона нет, но она все равно красивая, – сказала я, протягивая ей такую же ленту с вышивкой.

Она провела по ней пальцами, словно я подарила ей драгоценность, затем поднесла к моей ленте.

– На них вышит один и тот же узор. Сердце с двумя инициалами – кажется, я вижу букву „Д“, – сказала она с горящими глазами.

– Для Джен, – добавила я, хотя и знала, что на самом деле буква означает „Джозефина“.

Джен одарила меня лучезарной улыбкой и повернулась спиной:

– Завяжи, – попросила она, протягивая мне ленту и поднимая темные волосы с шеи. В этот момент я заметила, что корни ее волос были обычного тускло-каштанового цвета. Мне стало гораздо спокойнее: она была не идеальна, ей пришлось долго трудиться над своим образом, таким непринужденно-беззаботным. Она поможет и мне стать другим человеком.

– Туже, – говорит она, когда я завязываю свободный бант.

Затягиваю ленту, и атлас врезается в пальцы, когда я делаю узел.

– Ну вот! – восклицает она, повернувшись лицом к зеркалу, прижавшись щекой к моей щеке. С макияжем, придающим бледность, огромными подведенными глазами и фиолетовой помадой мы кажемся двумя фарфоровыми куклами, отлитыми из одной формы. Когда она придвинулась чуть ближе к зеркалу, а мое лицо отступило в тень, оно показалось мне бледным отражением: она была оригиналом, а я – копией. Джен повернулась и натянула ленту сильнее вокруг моего горла. На моей мертвенно-бледной коже она казалась кровавым порезом. Будто мое горло…»

Глава пятнадцатая

Вероника замерла на середине предложения.

«Будто мое горло…»

Может, так Вероника давала мне время дописать, хотя прежде она этого не делала. Поднимаю голову, держа ручку наготове…

И вижу, что лицо Вероники побледнело еще сильнее, руку она прижимает к горлу, а пальцы дергаются, будто пытаясь сорвать что-то…

Она не может дышать.

Я подскакиваю, блокнот с ручкой падают на пол, отвожу ее руку, посмотреть, что она пытается снять, но на шее ничего нет. Изо рта Вероники доносится тонкий пронзительный свист. Скрюченные пальцы хватают меня за руки. Ее губы в каплях слюны начинают синеть.

– Вы подавились? – кричу ей я, пытаясь понять, не ела ли она леденец, который могла проглотить. – Мне применить метод Геймлиха?[245]245
  Прием Геймлиха – метод первой помощи, когда спасающий стоит сзади и давит на нижнюю часть диафрагмы. Используется для удаления инородных тел из верхних дыхательных путей. Открытие приписывается американскому врачу Генриху Геймлиху.


[Закрыть]

Я умею. Сестра Бернадетт позаботилась о том, чтобы мы умели оказывать первую помощь. Но мысль о том, что мне придется применить его к своей работодательнице, ужасает. У нее такие хрупкие кости, что я наверняка сломаю ребро. И все же лучше так, чем она задохнется. Я обхожу Веронику и обхватываю туловище со спины, сплетя руки под грудной клеткой. И уже готовлюсь давить вверх, когда в библиотеку с криком вбегает Летиция.

– Стой, дубина, отойди от нее! Ей нужен ингалятор!

Я отступаю и наблюдаю, как Летиция вставляет в рот Вероники пластиковую трубку и нажимает один раз, второй, третий, каждый раз с шипящим звуком впрыскивая лекарство. Затем становится перед ней на колени и берет ее руки в свои.

– Дыши, – говорит она. – Всего один вдох… – Она показывает, как, делая глубокий вдох, и я ловлю себя на том, что делаю то же самое. – И выдох… – Тоже долгий и ровный, этот выдох напоминает мне ветерок, шевелящий сухой тростник.

– Она диктовала книгу, – говорю я. – А потом вдруг неожиданно остановилась на середине предложения. Что случилось? Она поправится?

Летиция бросает на меня взгляд через плечо, будто забыв, что я здесь.

– У нее был приступ астмы, – медленно отвечает она, будто ребенку. – Во время пожара ее легкие пострадали, у нее хроническая обструктивная болезнь легких, прогрессирующая. Она не должна была говорить так долго – вы должны были сделать перерыв час назад.

Помню, как Вероника спросила, хочу ли я остановиться, и как я просила ее продолжить.

– Я не знала. Никто мне не говорил, что у нее астма или болезнь легких.

Летиция цокает языком, как будто это было очевидно.

– Я же говорила не выматывать ее…

– Все в порядке, Летти, оставь девочку в покое. – Голос Вероники звучит болезненно-скрипуче, как ржавая пила по металлической сетке. – Она не виновата.

Летиция снова цокает языком.

– Полагаю, это я виновата, что не пришла и не прервала вас. Больше я этой ошибки не повторю, – произносит она, глядя на меня, будто это я ошибка, незваный гость, которого вообще не стоило пускать в дом. – Вы, конечно же, понимаете, что на сегодня достаточно?

– М-мне нужно напечатать сегодняшние страницы, – произношу я, оглядываясь в поисках своих записей и ручки.

– Это может подождать, – начинает Летиция, но Вероника ее останавливает, коснувшись рукой. И хотя ее голос все еще хриплый, теперь он ровный и властный:

– Нет, Летти, не может. Мы не знаем, сколько у меня еще времени. – Затем она переводит взгляд на меня, глаза у нее слезятся. – Делайте свою работу, мисс Кори, пока вы не упустили нить.

Сажусь за пишущую машинку, но руки трясутся слишком сильно. Что Вероника имела в виду, сказав, что не знает, сколько у нее времени? Болезнь легких дошла до такой стадии? Она умирает? Она сможет закончить книгу?

Наконец я заставляю себя напечатать страницы. И о последней строке вспоминаю, только дойдя до нее.

«Будто мое горло…» Я могу оставить как есть и спросить завтра, как она хотела бы продолжить. Представляю, как мне предстоит задать вопрос. «Перед тем как вы перестали дышать…», «Когда вы начали задыхаться…»

Интересно, совпадение ли то, что это произошло на этой конкретной строке? Могло ли воспоминание о Джен, туго затягивающей ленту на ее шее, спровоцировать приступ астмы? Когда она описывала врезавшуюся в кожу ленту, я почувствовала, как и у меня самой горло сдавило. Снова смотрю на последнюю строку. Очевидное окончание – «Будто мое горло перерезали». Но что-то не то. Слишком… пассивно.

Будто кто-то перерезал мне горло?

Нет, слишком расплывчато.

Будто Кровавая Бесс перерезала мне горло?

Нет, Вероника начала предложение не так, менять его – слишком серьезное вмешательство.

Закрываю глаза, пальцы замерли над клавишами печатной машинки. Представляю тот момент, как описала его Вероника: две девушки стоят перед зеркалом, их лица мертвенно-бледные, одна на свету, другая в тени, и темная лента на ее шее сливается с тьмой, как будто сама тьма отделила ее голову от тела…

По-прежнему с закрытыми глазами я начинаю печатать.

«Будто мое горло перерезала сама тьма».

Смотрю на появившуюся строку, потрясенная этим образом, будто кто-то другой написал слова. Откуда они взялись? А потом я понимаю откуда. Я уже видела эту сцену.

Иду наверх, радуясь, что Летиции нигде не видно, и только потом виновато вспоминаю, что она, должно быть, все еще заботится о Веронике после приступа астмы. Как часто они у нее случаются – и насколько серьезно пострадали легкие? Сможет ли она дальше диктовать мне книгу? И сколько времени у нее осталось? Что случится с книгой, если она больше не сможет продолжать? А что будет со мной?

Оказавшись в комнате, я запираю дверь и только потом расстегиваю рюкзак. Фотографию из «Джозефин» я спрятала в отделение для ноутбука, чтобы не помять. Вытаскиваю ее и кладу на стол, на свет. Бледные лица женщин как будто выплывают из темноты, отрезанные от тел темными лентами на шее. Присматриваюсь получше. Да, у каждой на шее чокер – черный, как я думала, но может быть, и фиолетовый. Фотография пугающе похожа на тот образ, который создала Вероника, описывая сцену, где Джен и Вайолет прижимаются друг к другу щеками перед зеркалом. Вот только на фотографии вперед выдвинулась Вероника. У другой женщины видно лишь очертание скулы и челюсти, черный провал глазницы и темная рана на горле. Это, должно быть, та женщина, которую Вероника в книге назвала Джен, но по какой-то причине уже не она стремится показать себя, а Вероника больше не застенчивая фиалка. Вайолет, должно быть, в какой-то момент устала оставаться в тени Джен и вышла вперед. В точности как Вероника теперь рассказывает собственную историю, ведя повествование от лица Вайолет – от лица сумасшедшей женщины на чердаке. В конце концов, так как Джен нет, больше некому.

А, кстати, почему? Где Джен? Кто такая Джен?

Я вглядываюсь в изображение, будто силой мысли могу проникнуть во тьму и вывести вторую девушку из тени на свет. С тех пор как я впервые увидела эту фотографию, что-то в ней притягивало меня, что-то знакомое было в той женщине в тени, что-то в описании Вероники, когда она говорила про отражения девушек в зеркале. Что-то про ленты.

Пристальнее всматриваюсь в ленту на шее Вероники. Камера уловила блеск металлической нити и намек на узор. Фиалки?

Как на ленте, которую Вайолет нашла в саквояже.

Как на той, что лежит в моем экземпляре «Секрета Ненастного Перевала».

Хватаю книгу с прикроватной тумбочки и открываю на странице, заложенной обрывком ленты. Да, там узор из фиалок. Многие поклонники использовали фиолетовые ленты в качестве закладок: в книге моей матери тоже есть тонкая фиолетовая ленточка-ляссе, прикрепленная к переплету, и внутри лежит кусочек другой ленты.

Я решила, что моя мать была из тех поклонников, кто вкладывал фиалки в книги и повязывал фиолетовые ленты на шею и на запястья. Это же не значит, что это та самая лента. Поглаживаю оторванный кусочек, прослеживаю узор кончиками пальцев – и вспоминаю ленту на чердаке, на столе с откидной крышкой.

Это просто совпадение, говорю я себе, поднимаясь на чердак, сжимая ленту в одной руке и фотографию в другой. Даже если лента, которую хранила моя мать в книге, похожа на ту, что описала Вероника, и на ту, что лежит в ящичке стола, это ничего не означает. Я уже знаю, что моя мать была здесь, в Ненастном Перевале. И дала мне имя, увидев его на надгробии. Ничего удивительного. У моей матери были… ну, «проблемы», мягко говоря. У нее была «неустойчивая психика». Сестра Бернадетт сказала другое слово, которое, по ее объяснениям, пришло из среднеанглийского языка и означало «летающее существо»[246]246
  Для описания неустойчивой психики в английском языке используется термин volatile.


[Закрыть]. Точное описание моей матери. Во всех воспоминаниях она упархивала прочь от меня, оглядываясь через плечо, черные волосы отливали синим, как крыло ворона, а от ее смеха сердце хотело взлететь.

А когда падала, она зарывалась под одеяло с «Секретом Ненастного Перевала», перечитывая книгу снова и снова. Когда я спрашивала ее, зачем она читает, мама отвечала, что это ее история, что ее отняли у нее и она должна придумать, как ее себе вернуть.

Доктор Хьюсак сказал мне, что у нее, возможно, было биполярное расстройство с психотическими симптомами. Он сказал, что люди с психотическими симптомами иногда так глубоко вживаются в образ исторических или вымышленных персонажей, что начинают считать себя ими на самом деле. Просто моя мать вместо Наполеона или Клеопатры выбрала героиню современного готического романа, у которой по случайности было такое же имя, только без «й».

Сажусь за бюро, открываю маленькие ящички, ища тот, в котором лежала лента. Гремят стеклянные шарики, сушеные фиалки источают пыльный аромат. Я уже начинаю гадать, не придумала ли я себе эту ленту, и тут нахожу ее в последнем ящичке. Кладу на стол рядом с той, что достала из книги мамы. Рисунок фиалок с золотой нитью по краю тот же самый, только в той ленте, что была закладкой, золотых нитей почти не осталось, и концы выглядят более неопрятными. Провожу пальцем по тому месту, где вышивка была вырвана – вырвана, как я думала, моей матерью, которая во время своей маниакальной стадии теребила кутикулу и края свитеров, пока они не начинали распускаться. Присматриваюсь к оставленным иголкой следам и впервые замечаю, что это была не фиалка. Это сердце или скорее половинка сердца с инициалом «Д» внутри нее.

Как та лента, что Вероника дала Джен.

Беру ленту, которую нашла в ящичке, и подношу к окну. Золотые нити поблескивают в лучах солнца. Фиалки как будто светятся. Провожу по ним пальцем, выискивая сердце. И нахожу на конце ленточки, еще одна половинка, на этот раз с инициалом «В». Дрожащими руками кладу обе ленты на стол, соединяю – и две половинки сердца становятся целым.

Лента моей матери – та, что Вайолет – Вероника – дала Джен.

Получается, моя мать – Джен?

Глава шестнадцатая

Остаток ночи в голове стучит этот вопрос: «Действительно ли моя мать Джен»? В конце концов я проваливаюсь в беспокойный сон, но просыпаюсь от странного звука, который сначала принимаю за звук туманных горнов у реки, а потом понимаю, что он исходит изнутри дома. Осторожно прокрадываюсь на лестничную площадку и стою у перил, слушая ровный, ритмичный «вжух-шух». Как будто река пробралась в дом и это звуки волн. Даже воздух кажется влажным, словно туман поднимается вверх по лестнице. Спускаюсь по ступенькам, и звук становится громче.

На первом этаже я понимаю, что он доносится из западного крыла, куда Летиция запретила заходить. Но я все равно иду туда, на звук, как будто это стучит сердце дома, и если я его найду, то узнаю все, что хочу знать – особенно то, что случилось с моей матерью и что превратило ее в ту сломленную женщину, которую я знаю.

Дверь в западное крыло дубовая и тяжелая, будто специально сделана для защиты от вторжения, но, повернув латунную ручку, я обнаруживаю, что она не заперта и что хорошо смазанные петли не издают ни звука. За дверью открывается длинная комната, в которой нет ничего, кроме четырех металлических столов. В дальнем конце еще две двери, одна закрыта и подперта блоком из шлакобетона. «Вжух-шух» доносится из-за второй двери, открытой.

Пересекаю комнату, носки скользят по потертому линолеуму. В этой части дома нет дорогих ковров или деревянных панелей, у воздуха привычный запах дезинфицирующего средства и плесени, знакомый по тем учреждениям, где я была в юности. Я будто оказываюсь в прошлом, а «вжух-шух» – это звук насоса, который тянет меня назад во времени. Закрытая дверь тоже деревянная, на ней латунная рамка для таблички. Напечатанные на ней буквы читаются с трудом, и я подхожу ближе.

Доктор Роберт Синклер, директор-распорядитель

Прием только по предварительной записи

Просьба не беспокоить

Итак, это дверь в башню, где находится кабинет доктора Синклера, святая святых, где он проводил частные сеансы со своими пациентами. Из-за двери чувствуется запах гари – еще хуже, чем влажный лекарственный воздух, доносящийся из-за открытой двери. Она ведет в длинный коридор с другими четырьмя дверями по обеим сторонам, на каждой – латунная рамка, куда можно вставить табличку, но ни в одной ничего нет.

Пустые рамки безучастно смотрят на меня, провожая слепым взглядом, и я не могу избавиться от ощущения, что девушки, которых отправили в Ненастный Перевал, все еще здесь, сжались за дверями в ожидании освобождения. Может, тот звук, который я слышала, – стук сердца всех пленниц Ненастного Перевала?

Следую за звуком к двери в дальнем конце коридора и прижимаюсь к ней ухом. За «вжух-шух» слышен еще и шепот, но слишком тихий, не могу разобрать слов. Встаю на колени и смотрю в старомодную замочную скважину.

Сквозь клубы тумана различаю фигуру, склонившуюся над узкой железной койкой, которая надевает какую-то маску на лицо лежащего перед ней человека.

Похоже на сцену из «Франкенштейна», на чудовищную операцию из тех времен, когда поместье Ненастный Перевал было психиатрической больницей, или на варварское наказание – когда оно было женским исправительным учреждением.

– Просто дыши, – бормочет стоящая фигура. – И позволь Летти сделать все остальное.

Вздрагиваю, смутившись, что подсмотрела такой личный момент. Это, наверное, что-то вроде небулайзера для легких Вероники: в Вудбридже была девушка, которая пользовалась таким во время приступов астмы.

Крадусь обратно по длинному коридору, мимо пустых латунных рамок, и поднимаюсь обратно по винтовой лестнице в свою комнату, где засыпаю глубоким сном.

Мне снится, что я стою на краю утеса и оглядываюсь на башню, которая стала маяком, и лампа внутри него вращается под звуки «вжух-шух» от машины в самом сердце Ненастного Перевала. От этого звука вибрирует земля под ногами, мягкая почва давит на обувь, будто что-то пытается выбраться.

А потом я вижу, как они встают из могил, призраки всех девушек Ненастного Перевала. Они толпятся вокруг, тянут меня за собой вниз…

И я просыпаюсь. Во сне я схватилась за деревянный столбик кровати, словно пыталась удержаться.

Открыв дверь, нахожу поднос с запиской под кружкой.

«Мисс Сент-Клэр чувствует себя недостаточно хорошо и не сможет продолжить работу сегодня утром. Она сообщит, когда ваши услуги понадобятся».

Звучит практически как увольнение.

На завтрак – едва теплый кофе и жидкая овсянка, все явно кричит о неодобрении. Или же Летиция слишком занята, заботясь о своей подопечной, и не может приготовить завтрак, укоряюще заявляет голос в голове, напоминая Роберту Дженкинс.

Как бы то ни было, хотя мне и стыдно, но я чувствую облегчение, что не придется видеть Веронику сегодня. Я так и не поняла, что мне делать. Уточнить, кем на самом деле была Джен? Или прямо спросить, была ли Джен моей матерью? Знала ли Вероника, что я дочь Джен? Не поэтому ли она согласилась нанять меня? Но если так, почему не сказала с самого начала?

Эти вопросы крутятся в переутомленном сознании, пока не начинает кружиться уже вся голова. Надо выйти из дома. Надеваю джинсы, футболку с длинным рукавом и толстовку и тихонько спускаюсь по лестнице в носках.

В доме тихо, будто особняк затаил дыхание вместе с хозяйкой. Или словно в трауре.

Разумеется, мне бы сообщили, если бы Вероника умерла ночью, думаю я, зашнуровывая кроссовки в прихожей.

Выхожу на улицу и сразу перехожу на бег, чтобы вытрясти из головы въевшиеся испарения Ненастного Перевала. Туман, уже настоящий, плывет по лужайке, скапливаясь на краю леса, точно свернувшееся молоко – точно призраки из моего сна. Но, поднимаясь, он сгорает в тусклом солнечном свете, который приветствует меня по другую сторону ворот.

Пожелтевшие, все в пятнах листья платанов тлеют над головой, воздух пахнет яблоками. К тому времени, как я дохожу до окраины городка, становится светлее.

Перебарываю искушение выпить чашечку кофе в кафе «Хлеба и зрелищ» и решаю сначала зайти на почту. С тех пор, как я отправила Глории номер своего абонентского ящика, прошло всего три дня, еще слишком рано что-то ждать, но неожиданно я нахожу там посылку.

Меня охватывает радостное волнение, и я не могу сдержать улыбку, когда служащий почты пододвигает мне через прилавок большую блестящую коробку.

– Ух ты! Не думала, что придет так скоро, – восклицаю я, точно ребенок, который получил свой первый рождественский подарок.

– Пришло с ночным экспрессом, – поясняет служащий. – Кто-то немало заплатил, чтобы вы получили посылку так быстро.

Я чувствую себя до смешного и нехарактерно счастливой, вынося коробку из почтового отделения, но тут вспоминаю, что не могу вернуться в Ненастный Перевал с коробкой, на которой стоит большой логотип фирмы Apple – и это после всех ограничений на соцсети и гаджеты, с которыми я согласилась. Придется его распаковать перед возвращением.

С тоской смотрю на кафе, но там слишком много людей, и место слишком публичное. Затем поворачиваюсь к библиотеке. Уголок, посвященный местной истории, выглядит достаточно уединенным, там есть Wi-Fi, но Марта Конвэй дружит с Питером Симсом и точно доложит, что я получила ноутбук.

Этот городок, будто сошедший с открытки, неожиданно кажется замкнутым и давящим.

Затем я вспоминаю слова Марты: «Я здесь каждый день, кроме вторника», и мысленно благодарю ее за чрезмерную разговорчивость.

И действительно, за стойкой сидит пожилая женщина, которая слишком занята, помогая двум неугомонным дошкольникам и их отцу, так что я незамеченной проскальзываю в свой уголок.

Перочинным ножиком разрезаю упаковочную ленту, стараясь не шуметь, и разворачиваю гладкий серебристый прямоугольник. Когда Глория сказала, что Кертис Сэдвик отправит мне ноутбук, я представляла себе какой-нибудь устаревший аппарат, никому в офисе не нужный, а уж точно не новенький MacBook Pro.

По крайней мере, мне кажется, что он новый.

Замечаю, что коробку уже открывали, а внутри находится письмо от Глории.

«Мистер Сэдвик попросил Хэдли проверить, что здесь установлены все необходимые программы. Он также посылает вам iPhone, так как Аттикус сообщил, что у вас его нет»…

Щеки вспыхивают от стыда при мысли о том, что все обсуждали мои недостатки, и эта мысль почти портит наслаждение от гладкого серебристого ноутбука и тонкого блестящего смартфона. Но когда я открываю хромированную крышку и воздух наполняется глубоким резонирующим звуком, стыд сменяется восторгом. Хэдли, должно быть, позеленела от зависти, что мистер Сэдвик прислал мне совершенно новый ноутбук и телефон.

Подключившись к библиотечному Wi-Fi, я сразу же вхожу в аккаунт электронной почты и открываю новое письмо от директора издательства.

«Приветствую! – пишет он. – Надеюсь, ты читаешь это с экрана своего нового ноутбука. Глория говорит, это самая последняя модель. Я хотел убедиться, что у тебя будет лучшее оборудование для записи рукописи. Также посылаем телефон, с помощью которого, как сказал Аттикус, ты сможешь сфотографировать листы – прямо как Джеймс Бонд! – а затем загрузить в компьютер, чтобы вносить изменения. Все по последнему слову техники! Зная Веронику, она наверняка заставила тебя писать пером и чернилами. И также наверняка не захочет показывать свою работу кому-либо, пока она не закончена.

Я много лет работал с разными капризными писателями и обнаружил, что нужно оставлять им достаточно веревки, чтобы они чувствовали себя на свободе, но недостаточно, чтобы повеситься. Вероника – блестящая писательница, но склонна спускаться в неудачные кроличьи норы и нуждается в уверенной руке, которая бы ее направляла. Однако, не сомневаюсь, мы с тобой сможем ее вытащить. Когда она писала „Секрет Ненастного перевала“, она сказала мне по секрету – как теперь так же по секрету говорю тебе я и рассчитываю, что ты сохранишь это между нами, – что они с „Джен“ написали книгу вместе. В то время я полагал, что это метафора, что она из тех авторов, кто говорит, что их „персонажи вырвались из-под контроля“ или что они слышат голос персонажа, диктующего им историю.

Но с годами я начал подозревать, что она действительно имела в виду ту женщину, с которой списан характер Джен, другими словами, настоящую пациентку Ненастного Перевала, и что она была ее соавтором. Вот почему она не смогла написать вторую книгу сама. И я очень надеюсь, что если ты будешь записывать ее словами, она сможет закончить – я надеюсь, что ты станешь ее „Джен“.

С нетерпением жду плодов ваших трудов.

КС».

Перечитываю сообщение дважды, пытаясь разглядеть за витиеватым стилем Кертиса Сэдвика «глубокий подтекст», как выразился бы Аттикус.

Он намекает, что Вероника Сент-Клэр не сама написала «Секрет Ненастного Перевала»? Предполагает, что ей может понадобиться больше чем секретарша? Что нужно написать книгу за нее? Знает ли он, кем была настоящая Джен, что с ней случилось? Знает ли, что она могла быть моей матерью?

Последний вопрос я отбрасываю. Он никак не мог заподозрить, что моя мать и была настоящей Джен. А если и заподозрил, то сказал бы что-нибудь.

Но есть вероятность, что он знал настоящую Джен – помню, Аттикус рассказывал, что Кертис лично нашел «Секрет Ненастного Перевала» и привез рукопись, забрав у Вероники.

Внезапно я жалею, что рассталась с Аттикусом на такой ноте. Что, если он знает больше про то, что стоит за этой историей? Что, если – очень не хочу это признавать – Хэдли узнала что-то полезное во время исследований для своего тру-крайм-романа?

«Ты бросаешь людей прежде, чем они смогут бросить тебя», – сказал мне однажды доктор Хьюсак.

«Ну да, – сказала я, – а кто в здравом уме поступил бы иначе?»

Барабаню пальцами по клавиатуре своего нового ноутбука, пытаясь придумать способ наладить отношения хотя бы настолько, чтобы спросить Аттикуса о человеке, который стал прототипом персонажа Джен, – вдруг он что-то знает.

Но в итоге прихожу к выводу, что никакого иного способа нет, только признать, что вела себя как идиотка. С другой стороны, когда это кого останавливало, включая Аттикуса.

Читаю последнее свое сообщение к нему, морщась от резких слов. Вздохнув, нажимаю «ответить» и меняю тему письма обратно на «Мне жаль».

«Прости, что так отвратительно себя вела. Мне бы правда не помешала помощь. Если ты не слишком злишься на меня, можешь рассказать, что ты знаешь о девушке, которая была настоящей Джен? Ты когда-нибудь слышал про нее? Или про то, что с ней случилось?»

Скриплю зубами и добавляю:

«Возможно, Хэдли что-то знает?

С извинениями,

Агнес»

Нажимаю «отправить», не особенно надеясь на вежливый ответ.

Он, наверное, сделал скриншот, отправил Хэдли и они вместе посмеялись над ним в «Белой лошади». Следующие полчаса я провожу, изучая свой ноутбук и смартфон, устанавливая настройки и загружая приложения, пока не раздается звук оповещения – пришло письмо от Аттикуса. Морально подготовившись, открываю его.

«Думаю, я тоже был придурком. Решим, что мы квиты. Я рад, что ты спросила про Джен. У Хэдли есть теория, что ее образ списан с пациентки Ненастного Перевала по имени Джейн Розен и что она погибла в том пожаре».