Текст книги "Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Дэн Браун

Соавторы: Тесс Герритсен,Давиде Лонго,Эсми Де Лис,Фульвио Эрвас,Таша Кориелл,Анна-Лу Уэзерли,Рут Уэйр,Сара Харман,Марк Экклстон,Алекс Марвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 261 (всего у книги 346 страниц)

Глава 28

2004. Суббота. Симона

В их веселье есть нечто демонстративное. Ссора между Шоном и Клэр заставила всех повысить ставки: показать миру – показать тому, кто портит вечеринки, – как выглядит по-настоящему хорошее времяпрепровождение. Женщины возглавляют этот отряд, хихикают, блистают и флиртуют так, как будто на кону стоит сама жизнь. А Клэр сидит в конце стола, изображая оскорбленное достоинство, отвечая односложными фразами и выдавливая смешки, когда кто-то обращается к ней напрямую. Ее глаза неотрывно направлены на мужа: как у кошки, когда та следит за птицей в клетке.

«Бедняга, – думает Симона. – Да еще и в его день рождения. Она действительно больная. Он устроил для нас такой великолепный праздник, а она делает все, чтобы его испортить. Даже не попыталась нарядиться. Остальные надели все лучшее, а она выглядит так, будто вытащила это платье из глубины шкафа и одевалась с закрытыми глазами».

Симона слышала о подобных ужинах, но сама на таком впервые. Шон забронировал всю террасу ресторана Canard Doré, и кажется, что вся гавань полностью в их распоряжении. Через двери из дымчатого стекла, которые отделяют их от внутреннего зала с кондиционерами, на роскошную полупустую террасу смотрят жаждущие глаза, но сегодня вечером никто больше не будет наслаждаться морским бризом. Согласно меню, у них уже третья подача блюд из девяти, но закуски между ними были такими же роскошными, как и основные блюда. По маленькой баночке черной икры на каждого, две жирные, маслянистые устрицы с соусом из хрена, чтобы заставить их корчиться, «гнездо из улиток», которое оказалось просто волованами с чесночными улитками (она колебалась, но взрослые проглотили их с удовольствием, и она последовала их примеру; смысл, конечно, был в том, чтобы вознаградить щедрость хозяина вечера, демонстрируя наслаждение), а затем стаканчик сладкого и одновременно пикантного базиликового мороженого, чтобы очистить вкусовые рецепторы. Теперь ей принесли продолговатую подложку, на которой лежат четыре ломтика сашими цвета драгоценных камней рядом с крошечной башенкой чего-то зеленого, тремя идеальными гороховыми побегами, маленькой фарфоровой чашечкой саке и парой элегантных позолоченных палочек.

В своем золотистом вечернем платье и босоножках на шпильке, со множеством позаимствованных браслетов на запястье и длинными жемчужными серьгами Симона чувствует себя более утонченной, более взрослой, чем когда-либо. И Шон удостоил ее чести занять место по левую руку от него, в то время как Линда Иннес села по правую. Симона сияет от гордости за такой щедрый жест, несмотря на то что Щон уделяет большую часть своего внимания старшей женщине. Это неудивительно. Его манеры изысканны, и, конечно, он должен заставить Линду почувствовать себя желанной гостьей. Симона не видит ничего страшного в приближении взрослой жизни. Еще несколько лет на разговоры и освоение новых навыков, и она превратится в бабочку.

Клэр отодвигает стул и встает.

– Я пойду проверю детей, – объявляет она.

Разговор стихает, и все смотрят на нее. Среди этих сверкающих существ она в своем скромном платье выглядит как-то убого. «Это намеренно, – думает Симона. – Намеренное унижение мужа, чтобы показать ему, как мало она его ценит. Она не заслуживает его. Не заслуживает того, что у нее есть».

– Если тебе так нужно, – говорит Шон.

– Прошло уже больше часа. Мы договорились проверять каждые полчаса.

– Сообщи, если дом сгорел.

Он берет палочки для еды и отворачивается. Клэр на мгновение выглядит растерянной, как будто она надеялась на другой ответ.

– Ну, подумаешь, Руби заболела, – говорит она, затем берет свою сумку и шаль и удаляется.

Они все ждут, пока она пересекает террасу, выходит через раздвижную дверь и закрывает ее.

– Фух, – говорит Чарли. – Теперь мы можем начать веселиться.

Стол взрывается смехом.

– С днем рождения, Шонни! – кричит Чарли Клаттербак, и гости снова смеются и звенят бокалами.

– Отлично! – говорит Шон. – Я уже начал думать, что все забыли!

«Я не забыла, – думает Симона. – О Шон, дорогой, я не забыла. Только идиот может не заметить, как плохо она к тебе относится».

– Думаю, скоро наш Шонни пойдет своей дорогой, – говорит Джимми, и все перестают смеяться.

Имоджен поперхнулась шампанским, и Роберт хлопает ее по спине. «Он совершенно лишен такта», – думает Симона. Затем Шон снова поднимает свой бокал и звеняще чокается с Джимми.

– Да будет так! – говорит он. – Хотя я не питаю особых надежд. У нее есть некоторые сомнения насчет девочек. Не хочет оставлять их без отца или кого-то в этом роде.

– Кого-то в этом роде, – повторяет Линда с сарказмом.

– Тем не менее, – говорит Шон, – непохоже, что она будет требовать постоянных визитов, вроде Хэзер.

«О, – думает Симона, – так это действительно правда. Бедный Шон. Я полагаю, он просто должен оставить детей. Это часть брака, не так ли? Люди заводят детей, даже не задумываясь об этом, а потом дети превращаются в средство шантажа, чтобы удержать взрослых».

– Дети прочнее, чем кажется, – на голубом глазу выдает Имоджен. – Непохоже, что Инди и Милли много страдали, не так ли?

– Ну, я не знаю, – великодушно отвечает Шон.

«Он всегда хочет быть справедливым, – думает Симона. – Всегда пытается понять точку зрения другого человека».

– Уверен, что у них есть свои претензии.

– У всех есть, – говорит Имоджен. – Но пора бы повзрослеть.

– Бедняжки столкнулись с нехваткой пони, – вставляет Чарли, и все снова смеются.

– В Мейда-Вейл не так много мест для выпаса пони, – говорит Симона и в ответ получает еще один взрыв смеха и хлопок по спине от Чарли Клаттербака, который отдается у нее в костях.

Мария намазывает зеленую кашицу на комок чего-то бледно-кремово-желтого и палочками отправляет его в рот. Закрывает глаза, жует, глотает.

– Боже мой, ты сегодня на высоте, дорогой, – говорит она. – Что это?

– Это был морской еж. Остальное – карп, оторо и отличный жирный гребешок. Я пытался достать фугу, но найти за пределами Японии повара, который приготовит ее, практически невозможно.

– И никаких языков жаворонка? – подшучивает Джимми.

– Фугу? – спрашивает Симона.

– Рыба-иглобрюх. Один неправильно подобранный кусочек, и… – Он резко проводит палочками по горлу.

– Боже мой. Вы когда-нибудь ели ее?

– Нет, – печально отвечает Шон. – Я надеялся, что сегодня будет та самая ночь.

– Оу. Бедняге Шонни еще предстоит потерять свою рыбную девственность, – говорит Джимми, но на этот раз никто не смеется.

– А откуда у тебя взялся карп?

Шон заходится смехом, поднимает чашечку с саке и выпивает его до дна.

– Купил его живым у торговца кои в Уилмслоу. Не сказал ему, для чего именно.

– Ты неисправим! – восклицает Чарли.

– В конце концов, это ведь всего лишь рыба, не так ли? Я не смог бы доставить ее из Киото свежей.

Суши. Она видела их в витринах, но никто еще не водил ее даже в какое-нибудь сетевое кафе. Семейные прогулки Гавила обычно строятся с учетом вкусов Хоакина, и она может представить, какие рвотные звуки он издавал бы, если бы кто-то попытался накормить его сырой рыбой. Она и сама немного нервничает, но все вокруг причмокивают губами, как будто это сладости. В конце концов, сегодня она съела двух устриц, и если смогла справиться с улитками, то справится и с этим.

Шон смотрит на ее дощечку.

– Давай, – говорит он, – попробуй. Это большой деликатес.

«Как и столетние яйца, – думает она. – И утиные перепонки».

– Мои первые суши, – говорит она тихо.

– Сашими, – поправляет он. – Уверен, не последние. – Он берет свои палочки и намазывает немного зеленой пасты на то, что кажется ей куском тунца. – Васаби, – сообщает он ей. – Настоящий, а не та подделка в тюбиках. – Он берет кусочек и подносит его к ее рту. – Давай.

Она берет кусочек в рот и, подражая Марии, закрывает глаза, когда пробует. Резкий запах васаби заполняет ее нос, вызывает желание чихнуть, слезы выступают под закрытыми веками. Она почти выплевывает его, а затем – бум! – боль проходит, и ее захлестывает восхитительное сочное жирное послевкусие – бархат и крем вместе, – не такое рыбное, как она ожидала, не такое соленое, как она представляла себе морскую рыбу. Как изысканно.

Она открывает глаза. Он наблюдает за ней, на его губах играет полуулыбка. Остальные за столом тоже наблюдают. Ей становится не по себе от выражения лица Джимми: что-то вроде зависти в сочетании с любопытством. Она игнорирует его. Он жуткий. Жуткий и пьяница. Она взмахивает ресницами перед Шоном так, как это делала Линда.

– Восхитительно, – говорит она. – Боже мой, это чудесно. Я даже не представляла насколько.

Его улыбка расширяется. Она поднимает взгляд и видит, что ее отец наблюдает за ними. Его эмоции не поддаются прочтению, но она подозревает, что далеко не все из них положительные.

– Ура! Вот тебе новые впечатления! – говорит Шон и резко поворачивается к Линде.

Прежде чем взрослая женщина успевает переменить выражение лица, Симона улавливает в нем что-то подозрительное, нотки раздражения. «Она ревнует? Ко мне?» И чувствует, как по ее телу пробегает дрожь триумфа.

Они берут палочки и продолжают есть.

На этот раз закуска – вовсе не еда. Это крошечный стаканчик крепкой eau de vie с юго-запада Франции, где, по словам Шона, готовят лучшее фуа-гра. Содержание алкоголя в напитке такое яростное, что у нее перехватывает дыхание, она кашляет, а взрослые смеются над ее конфузом. Ей все равно. Официанты даже не моргнули, когда подавали ей напитки. Впервые в жизни она находится среди взрослых, и никто не задает вопросов.

Через пару минут алкоголь ударяет ей в голову, как скоростной поезд. Она раскачивается на своем месте, хватается за край стола, боясь, что вот-вот упадет. Остальные ведут себя так, словно никто не отреагировал на выпивку так же, как она, но вместе с тем невидимая рука внезапно увеличила громкость разговора.

Первая волна проходит, оставляя Симону оживленной и улыбающейся. Джимми и Линда закуривают сигареты – «Мальборо» с ментолом, – и Линда предлагает ей одну. Она берет.

– Нет. – Роберт повышает голос из-за дальнего конца стола. – Ни в коем случае, Симона. Нет.

– Ой, да ладно, – говорит Чарли. – Это вечеринка, а не конференция лейбористов!

– Ей пятнадцать, – гремит Роберт, и все сразу оборачиваются, чтобы посмотреть, не услышал ли кто-нибудь из ресторана. Но на террасе они одни. В помещении кто-то жарит фуа-гра, а кто-то еще наливает девять бокалов Monbazillac.

– Типичный адвокат. – Джимми Оризио усмехается. – Всегда придерживается буквы закона, будучи на публике.

Линда протягивает руку через Шона и чиркает зажигалкой. Симона, в восторге от возмущения, которое вызвала у отца, затягивается сигаретой, подавляет желание закашляться, затем держит ее в воздухе между указательным и средним пальцами, как Бетт Дэвис в кино. Она выпускает струйку дыма в теплый приморский воздух. Не сказать, что ей очень нравится это занятие – у нее снова кружится голова, – но сегодня явно Вечер Посвящения. «Завтра все будет по-другому, – думает она. – Все изменится». Она снова подносит фильтр к губам. Кажется, что он стал влажным и прохладным на ощупь.

– Не могу сказать, что мне самому очень нравится вид курящей девочки, – говорит Шон, и тут же даже это минимальное удовольствие пропадает.

Она делает еще одну затяжку, просто чтобы показать, что у нее есть собственное мнение, а затем гасит сигарету. Садится обратно в кресло, чувствуя себя слегка раздавленной, но затем ощущает прилив сил от всех взрослых удовольствий, которые она испытала сегодня вечером.

– Это самый счастливый момент в моей жизни, – заявляет она.

Еще один взрыв смеха.

– Впереди еще много всего, не волнуйся, – говорит Шон. – Завидую твоей молодости.

Приносят фуа-гра. Чарли наклоняется и забирает порцию Клэр. Одна за другой женщины снимают свои порции с ломтиков поджаренной бриоши, на которых они лежат, и отодвигают хлеб в сторону.

– Полагаю, – говорит Имоджен, – мы должны бросить жребий, кто пойдет следующим, пока не вернулась наша Мать Года.

Чарли стонет.

– А это обязательно?

– Не волнуйся, Чарли, – говорит Мария. – Не думаю, что кто-то попросит пойти тебя.

– Ну правда. Это так отвлекает.

– Согласен, – говорит Шон. – Зачем мы вообще их родили?

– Ты же знаешь, что она просто пойдет сама, если мы откажемся, – произносит Имоджен.

Чарли хмыкает.

– Ну и что? Слушай, если люди хотят навязать свои ценности всем остальным, они должны понимать, что от последствий это их не избавит. Если хочет квохтать над спящими детьми – пусть.

Симона видит свой шанс.

– Я пойду! – щебечет она.

– Ни в коем случае, – говорит Шон, и она чувствует, как внутри разливается тепло от его заботы. – Прошлой ночью ты и так сделала намного больше, чем нужно.

– Да я не против. Иначе Клэр пропустит этот прекрасный ужин.

Она посмотрела в меню, что будет дальше, и увидела, что это шатобриан с трюфелями. После следующей закуски будет самое подходящее время улизнуть и заработать себе очки. Чтобы сделать то, что нужно, много времени не понадобится, а следующее блюдо – всего лишь сорбет из мангустина. Она не очень любит трюфели и понятия не имеет, что такое мангустин. И не будет сильно переживать, если никогда не узнает об этом.

– Ну, – говорит Шон, – смею предположить, что Клэр не будет сильно страдать, если пропустит ужин.

Линда хихикает. Со своего места Симоне видно, как она гладит бедро Шона. Симона пристально смотрит на Линду – ее поведение совершенно неуместно, это очевидно даже Симоне. Шон, кажется, ничего не замечает. Он просто тянется за бокалом и пьет свое вино, как император.

– Серьезно, – говорит она. – Я не против. Мне будет очень приятно. Это мой способ поблагодарить вас за такое удивительное гостеприимство.

Роберт сияет, а Мария излучает свое обычное теплое одобрение. «Вы видите в моем воспитании вашу заслугу, – думает Симона. – Хорошо. Мне нравится, когда меня одобряют».

– Ну, если ты настаиваешь, – говорит Имоджен.

По Линде непохоже, чтобы она помнила, что трое из спящих детей – ее собственные, или, во всяком случае, чтобы она беспокоилась за них. Возможно, большую часть времени она и в самом деле про них не помнит. Дети подолгу живут в доме бабушки и дедушки в Годалминге, чтобы их родители могли путешествовать и строить свои карьеры. Сейчас они здесь только потому, что бабушка захотела отправиться в круиз.

– Не буду бороться с тобой за эту честь, – говорит Линда.

Симона поворачивается к Шону и одаривает его взмахом ресниц.

– Кроме того, – игриво говорит она, – вы же знаете, что я сделаю для вас все, что угодно, да?

Шон тихо смеется и кладет руку ей на плечо. Ласково поглаживает ее кожу большим пальцем, отчего у нее по спине бегут мурашки.

– Ты просто маленькое чудо, да? – говорит он.

Глава 29

Телефон будит меня в половине девятого. Сначала я думаю, что это будильник – вчера у меня не было сигнала, – но это Индия. Там, где она сейчас, время коктейлей, хотя все, что я слышу, это грохот и шум проходящего поезда. Она единственная, кто звонит мне в эти выходные. Дело в неловкости? Или просто старое доброе «с глаз долой – из сердца вон»? Неужели у меня действительно нет друзей, которые помнили бы обо мне, когда меня нет рядом?

– Как дела? – спрашивает она. – О, я тебя разбудила?

– Да, – говорю я и пытаюсь вытряхнуть из мозга сонную дымку.

– Извини, – произносит она, хотя по голосу не скажешь, что ей жаль. Она так привыкла к своим подъемам в шесть тридцать, что ей и в голову не приходит, что другим людям может понадобиться сон. К концу жизни она будет гораздо богаче меня, в этом я уверена.

– Ну, как дела?

– Великолепно. Прошлым вечером я имела огромное удовольствие сидеть между Клаттерсраками.

Слышно, как она содрогается.

– И как поживают дорогие Клаттерсраки?

– Такие же, только еще хуже. Имоджен себя заламинировала, а Чарли приобрел оттенок свеклы. Они уехали, слава богу, в какой-то крутой отель в Ильфракомбе, если таковой существует. Не уверена, что сейчас смогу долго выносить Чарли.

– Он помрет следующим, – мрачно говорит Индия.

– Может, и нет. Ты никогда не догадаешься, кто вчера объявился. Джимми Оризио, единственный и неповторимый.

– Джимми Оризио? Он еще не умер?

– Ходячий труп. Я все жду, что он попытается меня укусить.

– А как там Невеста-Дитя?

– Она странная. – Я обдумываю свой ответ. – Нет. Очень странная.

– О.

– Относится ко всему этому как к какому-то соревнованию по гостеприимству. С истерическими припадками в перерывах.

– Ох…

– Мы с Руби и Джо не спали до двух часов ночи, мыли винные бокалы.

– Джо?

– Хоакин Гавила.

– Хоаки-и-и-и-и-ин! Да ладно? Каким он стал в наши дни? Все еще колотит по предметам палками?

– Не думаю. Из него получилась та еще горячая штучка, вообще-то. Глаза как у лани и все такое. Руби не могла говорить минут двадцать. Думаю, смена имени сделала его более привлекательным.

– И он моет посуду?

– Ага. Представляешь. Кто бы мог подумать.

– Предполагаю, что винных бокалов было немало.

– Совершенно правильно предполагаешь. Как ты?

– Хорошо, – говорит она и вздыхает. – То одно, то другое. Я очень удивлена на самом деле. В четверг я взяла выходной. Я не знала, что у меня остались слезы для Шона.

– У меня тоже! Я и понятия не имела!

– Но мне интересно…

– Что?

– О чем мы плачем? Я имею в виду, мы же не будем скучать по нему.

Я задумываюсь. Она права. Когда я думаю о нем, то мысленно вижу его только в компании друганов. Конечно, он был такой живой и сильный, хватался за удовольствия обеими руками и выжимал из них все соки, но я не помню ничего из того, о чем говорят нормальные люди про своих отцов. Во всяком случае, с детства. Какая-то часть меня всегда считала, что все эти вещи – уловка, придуманная рекламными агентствами, как и День матери.

– Не знаю.

– Я постоянно просыпаюсь по ночам, вспоминая всю ту фигню, что он творил. Помнишь день, когда он свалил? И оказалось, что все его вещи вывезены, так что ему не пришлось возвращаться и забирать их. Вывозил все понемногу, чтобы она не заметила.

– Да.

Я помню, как мама стояла перед его шкафом, ящики которого были открыты и пусты. Помню его рабочий стол, совершенно чистый, за исключением телефона, причем рабочая линия была уже отключена.

– И он не попрощался, – говорю я.

– Нет, – откликается Индия, и я слышу, как она сдерживает свои эмоции. – Как бы то ни было, – продолжает она. Снова деловито. – Как у тебя дела с надгробной речью?

– О боги. Не очень хорошо. Это ужасно, когда понимаешь, что совсем не знаешь другого человека, в то время как тебе придется говорить о нем на людях.

– О, я знаю. В прошлом году мне пришлось писать надгробную речь от компании для своего босса, и я поняла, что все, что я когда-либо знала о нем, – это то, что он был довольно седым человеком, который передавал мне папки и высказывал свое мнение. Спасибо господу за Google. Мне пришлось завести аккаунт в LinkedIn, чтобы узнать, в каком университете он учился.

– Боже, а в каком университете учился папа?

– Серьезно, Милли? Ты настолько забыла? Шеффилд. Вместе с Робертом.

– Хорошо. А что мне делать с женами? То есть двоих можно быстро проехать, но четыре – уже смахивает на комедию, не так ли?

– Ну, Линда могла бы стать трагедией, от которой его спасла Симона, – говорит она. – Так что минус одна. И я не думаю, что мама или Клэр будут на похоронах.

– Нет.

– Ну, для мамы оставим старые добрые непримиримые разногласия. А Клэр… О господи, ты же не можешь обойтись без упоминания Коко, да? Кстати, как поживает Дьявольское Отродье?

И в этом вся суть сестер. У вас есть все это – эти общие воспоминания, общий язык, который знаете только вы двое. Мы абсолютно разные, Индия и я, но мы всегда будем связаны друг с другом, потому что мы единственные люди, которые знают, как все было на самом деле.

– Она действительно очень милая. Большая и шумная, как молодая шайрская лошадка.

– Значит, она не похожа на свою мать?

– Не очень. У нее наши зубы. У нее точно такие же брекеты, какие были у нас.

– Смешно. Должно быть, папины.

– Наверное, да.

В наши дни никто не выглядит так, как его задумала природа. В мире пластической хирургии, «процедур» и ортодонтии вы не имеете ни малейшего представления о том, какими будут ваши дети. Чем вы богаче, тем меньше у вас догадок, потому что богатые совершают больше различных манипуляций в более молодом возрасте. Единственный способ, с помощью которого мужчина может быть уверен в том, кто ему достанется, – это взять с полей крестьянскую девчонку в девять лет и держать ее взаперти до совершеннолетия, как это делается в Халифате. И даже тогда лучше бы встретиться с ее бабками.

– Она выглядит так, будто сбежала из костюмерной. Немного рассчитываю, что она явится на похороны в наряде пирата.

– А ты кем будешь?

– Уэнсдей Аддамс.

– Хороший выбор.

– Вообще-то… – Я сажусь в кровати. Еще одна обезличенная спальня в стиле Шона Джексона: кремовые стены с типичными гостиничными картинами, которые не будут никого раздражать или интересовать, идеальный напор воды в ванной комнате. – Наверное, мне пора. Мы с Руби должны порыться в коробке с цацками, а она, наверное, уже несколько часов как на ногах.

– Что за цацки?

– Папины, кажется. Симона практически швырнула ими в нас прошлым вечером. Сказала, что они ей не нужны.

– О-о-о.

– Хочешь, я выберу для тебя что-нибудь?

Небольшая пауза. Затем Индия отвечает неожиданно хриплым голосом:

– Да. Будет неплохо. Забавно, не правда ли? От него осталось столько домов – и не так уж много того, что можно было бы назвать личными вещами, не так ли?

– Нет.

– Что-то… да, что-нибудь на память будет неплохо. Возможно, это просто окажется в итоге где-то в ящике, но… да. Спасибо. Я постараюсь позвонить тебе в понедельник. Ты говорила с мамой?

– Нет.

– Ну да. Думаю, что тебе нравится обсуждать с ней отцовские дела не больше, чем мне.

– Развод. – Я вздыхаю. – Может, это и легкий выход из ситуации, но это останется с твоим потомством на всю жизнь.

– Чертовски верно, – соглашается она, и впервые я слышу в ее голосе новозеландский акцент. Моя сестра становится туземкой и никогда не вернется домой.

– Я люблю тебя, Инди.

Она звучит удивленно:

– Да. Я тоже тебя люблю, Коротышка.

Я нахожу Руби в саду, она медленно бродит вокруг пустого бассейна. Она сегодня в горошек: черная в белый горошек юбка и белый в черный горошек джемпер, серо-черные полосатые колготки и бандана с бананами. Сверху на ней непромокаемая куртка Barbour, на ногах пара резиновых сапог, заимствованных из подсобки. Эмма с ней, ковыляет взад-вперед по лужайке сада, обнесенного стеной. До сих пор стоит туман. Трава хрустит от инея под моими ногами, и я оставляю за собой четкие темные следы. Кажется, еще даже не рассвело.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – хмуро отвечает она.

– Ты спала?

Она пожимает плечами.

– Эти люди. Мне так жаль его.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, просто… оглядываться на свою жизнь и думать, что это были твои друзья…

– Это не друзья, – уверенно говорю я. – Это собутыльники.

И думаю: боже, а кто же тогда твои друзья, Камилла? Когда ты в последний раз проводила время с кем-то из них без стакана в каждой руке? Где же те люди на твоем пороге с запеканками или, может, с бутылкой утешительного виски? Где открытки и письма? Телефонные звонки? Мне хочется думать, что я переросла свое детство, но мне явно стоит разобраться в себе.

– Нам нужно порыться в той коробке, – говорю я.

Она кривится.

– Наверное, да.

Эмма нашла земляного червя в новенькой клумбе с розами. Она присела на корточки, чтобы посмотреть, как он пытается вернуться в мерзлую землю, и болтает сама с собой.

– Сколько ей сейчас лет? – спрашиваю я. Мне немного стыдно, что я не в курсе.

– Точно не знаю. Кажется, только что исполнилось два.

Я впервые смотрю на Эмму внимательно. Безуспешно пытаюсь пробудить семейные чувства. Она последняя победа Шона, часть моей семьи на всю оставшуюся жизнь, нравится мне это или нет.

– Бедняжка, – говорю я.

– Как ты думаешь, она похожа на кого-нибудь? – спрашивает Руби.

Я изучаю ее. Орехово-коричневые волосы – его первая брюнетка – и маленькие толстенькие ножки в шерстяных колготках. Похоже, что она будет кудрявой, никаких признаков прямых, как у Симоны, волос, ее вечного проклятия. Конечно, в нулевые мы завидовали Симоне, послушно обжигая щеки утюжками для выпрямления волос, потому что так велела мода, но сейчас мне нравится моя упрямая афрокельтская прическа. Я никогда не стану выглядеть изысканно, но и не буду выглядеть старше своих лет.

– У нее его волосы.

– Правда? Я не помню. К тому времени, когда я стала достаточно взрослой, чтобы обращать внимание, от них мало что осталось.

– Ну, надеюсь, свои она сохранит. Но в остальном нет, ничего определенного. Учти, она еще ребенок по сути. О носе, например, рано судить. У вас двоих в ее возрасте были маленькие грибочки.

Она смотрит на меня так, будто видит впервые.

– Боже. У нас одинаковый нос.

– Да что ты говоришь! – Я одариваю ее неуверенной ухмылкой.

Она ухмыляется в ответ.

– Разве это не смешно? Я всегда думала, что он мой.

– Нет, это папин.

Эмма тычет в червяка толстым пальчиком. Червяк переворачивается, выгибается, как змея, и заставляет ее отшатнуться от удивления. Она теряет равновесие и плюхается на землю.

– Блин, – говорит она тонким чистым голоском.

Мы разражаемся смехом.

– Точно в отца.

Мы возвращаемся в дом через черный ход в надежде найти кого-нибудь, кто заберет малышку. Мария говорит, что в доме есть уборщица и няня из деревни, которая приходит каждое утро, и мы надеемся, что это касается и воскресенья. Симоне не нравилось, что в доме живет персонал. Похоже, никому из жен это не нравилось.

По дороге мы сталкиваемся с небольшой группой людей во дворе. Симона, Роберт, Джо стоят перед мусорными баками. Их здесь великое множество – лучшая иллюстрация трат муниципалитета. Черный – для пищевых отходов, зеленый – для стекла, синий – для бумаги и коричневый, на котором просто написано «вторсырье». Симона открыла крышку коричневого и вываливает туда стопку рубашек. Джо молча топчется за ней, его лицо почти скрыто кучей костюмов, которые он держит в руках. Роберт умоляет ее:

– Дорогая, пожалуйста. Притормози. Тебе не надо делать это прямо сейчас. Не нужно так торопиться.

Симона швыряет рубашки в контейнер одну за другой, со смаком, который кажется странным для новоиспеченной вдовы. Она ничего не отвечает, только бросает и швыряет, швыряет и бросает. У ее ног стоит картонная коробка, наполненная галстуками и ботинками. У Шона был свой башмачник в Lobb[489]489
  Британская элитная обувная мануфактура.


[Закрыть]. Каждая пара этих туфель была сделана так, чтобы прослужить всю жизнь, хотя он заказывал новые по крайней мере раз в год. Симона кривит губы, как будто у нее под носом витает неприятный запах. Она поворачивается к своему сводному брату и начинает швырять в бак костюмы.

– Серьезно, – говорит Роберт, – там вещей на тысячи фунтов. Эти рубашки – Turnbull & Asser[490]490
  Британский люксовый бренд рубашек.


[Закрыть], большинство из них.

– Прекрасно, – отзывается она. – Бедняки тоже имеют право носить качественную одежду.

– Да, но, дорогая, – говорит Роберт, – это его одежда! Это тоже воспоминания. Ты не обязана хранить все, но это все равно воспоминания. И они могут кому-то еще понадобиться.

– Это не мои воспоминания, – говорит Симона. – Вот почему они идут в переработку, а не в мусор. И кому они вообще нужны? Тебе?

Она поворачивается на каблуках и выплевывает последнее слово в Джо. Он краснеет. Я бы предположила, что ему бы очень понравилась коллекция вещей от лучших портных Бонд-стрит. Через пару лет он начнет работать. Но он только качает головой и смотрит в пол. Симона хватает еще один костюм и запихивает его, вешалку и все остальное поверх всех прочих. Надеюсь, он вернется ночью с мусорным пакетом и заберет столько, сколько сможет.

– Дорогая, пожалуйста! – снова говорит Роберт. – Ты как будто выбрасываешь своего мужа!

Она поворачивается к нему, и эта широкая механическая улыбка со вчерашнего ужина возвращается.

– Не глупи, папочка. Это одежда, которая была до меня! Все, что было при мне, находится в безопасности наверху. Но этим вещам здесь не место. Они не наши. Они не принадлежат этому дому.

– Так ты…

– Да, – говорит она. – Он не мог этого сделать, а я могу. Зря он держался за все те вещи, которые были у него до того, как он стал счастливым. Они висели вокруг, напоминая ему о прошлом. Надо было все выбросить за него, сейчас я это понимаю. А теперь это самое малое, что я могу сделать для него. В этом доме только наши вещи. Это был наш дом.

«О боже, – думаю я, – она сошла с ума». Мы все стоим в неловком молчании, не в силах придумать, что сказать. В его кабинете раньше были наши фотографии. Интересно, они все еще там?

– Я бы не отказалась от рубашки, – в конце концов скромно говорит Руби.

Симона смотрит на нее так, словно только что заметила ее присутствие. Как будто она стерла ее из своей базы данных вместе со всем остальным, что было до их прекрасного романа.

– Хорошо. На здоровье. Что-нибудь конкретное?

– Нет. Просто… что-нибудь из его вещей.

Симона издает странный смешок отвращения. Изящно взмахивает рукой в сторону мусорного бака.

– Не смею мешать.

Руби шаркает вперед, торопливо перебирает кучу ткани и возвращается с сине-белым полосатым джемпером с протертыми локтями. Она прижимает его к груди, как одеяло. Симона хмуро смотрит на отца.

– Доволен? – спрашивает она.

Мы относим коробку в спальню Руби. Как-то не очень правильно делить вещи мертвеца на первом этаже. Особенно под носом у человека, который явно испытывает определенные финансовые затруднения. Руби поселили на чердаке. В ее возрасте я бы, наверное, чувствовала себя оскорбленной, если бы со мной обращались как с горничной, но это самая интересная комната в доме: балки, покатые потолки и прекрасный вид через мансарду на устье реки. Эпплдор. Такое замечательное название для города. Вероятно, там полно магазинов «все по фунту» и благотворительных лавок, как и по всей прибрежной Англии.

Внутри коробки – хаос. Клубок цепочек и ремешков от часов, как будто кто-то побросал все это, спасаясь от наступающего врага. Я не могу представить, чтобы мой щепетильный отец так обращался со своим драгоценным золотом. Наверное, Симона собрала все это в кучу, пока ее не было в комнате за ужином, и бросила в эту коробку, так же как она поступила с его одеждой.

– Я думаю, Симона достигла стадии гнева, – говорит Руби. Подозреваю, что она прочитала хотя бы одну книгу о процессе горевания, если она уже регулярно обращается к справочнику по ментальным расстройствам.

– Похоже на то, – говорю я.

– А я, наверное, все еще в отрицании, – продолжает она и зарывается лицом в спасенную кофту.