Текст книги "Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"
Автор книги: Дэн Браун
Соавторы: Тесс Герритсен,Давиде Лонго,Эсми Де Лис,Фульвио Эрвас,Таша Кориелл,Анна-Лу Уэзерли,Рут Уэйр,Сара Харман,Марк Экклстон,Алекс Марвуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 218 (всего у книги 346 страниц)
22
Слышен какой-то тихий звук, какой-то повторяющийся стук.
Оливо приоткрывает глаза: большой кварцевый циферблат на письменном столе светит тускло и показывает три пятнадцать.
Прислушивается. В квартире тихо. Соня, должно быть, пошла спать. Шум с автострады доносится редко и приглушен двойными стеклами. И все же вот он опять, этот стук. Идет из-за двери.
Оливо садится в кровати и смотрит на дверь, словно может увидеть сквозь нее.
Снова едва уловимый «тук-тук». Так ему послышалось или нет?
Встает, подходит к двери, берется за ручку, слегка нажимает на нее, но останавливается и прислушивается. За дверным полотном различает чье-то дыхание. И запах сигарет, кебаба и пива, смешанный с приятным запахом, который всегда исходит от нее, от ее кожи.
Приоткрывает дверь. Она заглядывает в щель. В коридоре хоть и темно, но две лиловые тени на ее веках словно подсвечивают лицо.
– Разбудила?
– Да.
– Прости, не могла уснуть. Я все думала.
– Но я уже на пятистах восьмидесяти девяти.
– Не важно. Говорить буду я. Или же просто помолчим. Пять минут.
Оливо думает, но не сказать, что ему очень хорошо думается, когда она в пяти метрах от него. И он отступает от двери, отпуская ручку. Пусть сама Манон и решает.
И она решает – осторожно открывает створку, чтобы войти. А затем закрывает за собой дверь.
– Идем в кровать, – говорит. – Если уснешь, обещаю, что будить не стану и уйду.
– Угу.
В темноте, прореженной лишь кварцевыми часами, Манон растягивается на кровати в джинсах и толстовке, только ноги голые. Укладывается у стены, положив голову на руку, согнутую в локте, и оставляя свободными примерно шестьдесят сантиметров. Для тощего Оливо этого более чем достаточно. И хотя плечи его по-мальчишески худые, но уже широкие, как у мужчины, каким он скоро будет.
Теперь они лежат близко, ближе, чем в прошлый раз в этой же самой постели.
– Ты просто взбесил мою мать. Что такое?
Оливо молчит. Из-за нее он уже превысил однажды свой лимит в шестьсот слов. И в следующие дни было адски трудно возместить эти перерасходованные шестьсот девяносто два слова. Он распределил их на два дня, так что в один пришлось обходиться двумястами пятьюдесятью тремя словами, а в другой – двумястами пятьюдесятью пятью. Настоящая пытка, особенно в школе, когда учителя время от времени спрашивают его, хотя еще и присматриваются, а может, потому и спрашивают, что хотят по-доброму быстрее втянуть его в учебу.
– Ты испугался? – спрашивает она.
Оливо понимает – она знает о том, что случилось в тот вечер, – хотя он не догадывается, откуда ей все известно…
– Когда я пришла, мать не спала и к тому же была довольно пьяна. Мы поругались. Ты нас не слышал?
– Нет.
– Она взбесилась из-за того, что я поздно пришла. Можно подумать, в первый раз. Ясно, что это был повод отвести душу. «Ты-то хоть не лезь, – сказала она, – с меня хватит и Оливо, который делает все, чтобы испортить мне карьеру». В общем, мы послали друг друга.
Оливо знает, что послали они друг друга совсем не из-за того, что Соня Спирлари принялась рассказывать Манон о похищении, вторжении полиции и об оставленных им в управлении свидетельских показаниях, разрушивших все ее планы. Конечно, остается обычная версия – компьютер, оставленный на…
– Она была такая злая, что, как всегда, оставила компьютер на столе. – Что и требовалось доказать, не знаю, понятно ли объясняю. – Так что, когда она пошла спать, я посмотрела одним глазком, только чтобы удостовериться, что она не втянула тебя в какие-нибудь неприятности… Должна сказать, ты настоящий уникум! В один вечер убежать от пятерых нацистов и послать ее куда подальше прямо в полиции, где тебя использовали как приманку! Круто, чувак! – И кладет руку ему на грудь.
Оливо замирает, прислушиваясь к своему дыханию, которое поднимает и опускает такую легкую руку. Другая ее рука постепенно уходит из-под головы и сползает к нему на плечо. Короткая челка щекочет ему щеку, а волосы касаются шеи.
– В любом случае это из-за нее ты оказался втянут в эту историю с расследованием, и ей плевать на то, что с тобой могло случиться. Она помешана на карьере! Мой отец – слишком добрый человек, чтобы говорить о ней плохо, но и так ясно, что брак развалился оттого, что ей важнее было стать комиссаршей, чем проводить время с нами.
Манон устраивается поудобнее, приподнимает ногу и кладет ее на ноги Оливо. Так что теперь их тела тесно прижаты друг к другу.
– Обычно родители спорят из-за того, с кем останется ребенок, кто с ним будет проводить выходные и каникулы. А моя мать даже не возражала, когда папа сказал, что будет лучше, если я стану жить с ним. Я все понимаю: в полиции рулят мужчины, и женщине с маленьким ребенком нелегко сделать карьеру. Однако она все равно невероятная эгоистка.
Манон приподнимает голову и прижимается лицом к шее Оливо, почти касаясь ее губами.
– Конечно, это немного глупо! – шепчет Манон. Ее слова мелкими мурашками шелестят по коже Оливо. – Жаловаться тебе на моих родителей, когда твои… – И новое прикосновение губ и щекочущее дыхание заставляют Оливо приподнять голову, еще больше подвергнув опасности прежде не распознанные чувствительные сантиметры на шее.
И тут Манон целует его, ее горячие губы невероятно обжигают.
Оливо обалдевает и невольно обнимает ее, испытывая легкое волнение.
Манон садится на него верхом.
– Не важно, если ты этим никогда не занимался, – говорит она, поочередно касаясь губами его век. – Не двигайся. Я сама все сделаю.
Засовывает руку ему под свитер и находит его бедро. Вероятно, она удивлена, что у очень худого Оливо такие крупные и крепкие кости. Твердый каркас воздушного змея в тонкой бумажной обертке.
Оливо немыслимо жарко, его трясет.
Манон берет его руку и кладет себе на грудь. Она очень твердая, небольшая, абсолютно симметричная. Оливо не отдергивает руку, а Манон между тем, сидя на нем, начинает тереться о него. Оливо вспоминает, что видел, как точно так же терлась о дерево лошадь, пока не содрала кору.
«Это происходит…» – единственная мысль, которую ему удается осознать в жару, в пылу и в замешательстве, но сразу же что-то другое всплывает в сознании – тот звук, тот стук, который он слышал в цистерне, где лежал несколько часов назад связанный с мешком на голове.
Манон стягивает с себя свитер и остается в лифчике. Ее кожа светится ярче кварцевых часов, и, выпрямив спину, она одной рукой пытается расстегнуть ремень его брюк и теперь давит на Оливо всем своим весом.
Оливо раскидывает руки, словно сдаваясь, но ее двигающееся тело словно камень, словно срубленное дерево давит на него, а ее объятия сжимают его, словно тиски.
Ему хочется пошевелить ногами, повернуться на бок, но он снова будто оказывается в цистерне, зажатый и насильно удерживаемый. Или как в багажнике «темпры»: маленький, одетый в одну пижаму, в темноте и воде, которая потихоньку просачивается, замораживая его.
Манон расстегивает ремень и пуговицы на коричневых вельветовых брюках и запускает в них руку.
И тогда Оливо кричит.
Кричит так, как не кричал в цистерне и как не кричал в багажнике в ту декабрьскую ночь. Как никогда не кричал за эти последние восемь лет, даже когда Мунджу подвесил его на высоте девять метров, или когда оказался лицом к лицу с медведем в швейцарском лесу, или когда спускался в пещеру, чтобы освободить детей.
И теперь из него вырываются тысячи всех тех криков, которые он сдерживал прежде, тысячи воплей, вызванных страхами, в которых он боялся признаться, и клаустрофобией. От его крика у Манон округлились глаза, но еще страшнее становится самому Оливо. От того, что он как бы видит себя со стороны – свой огромный распахнутый рот, готовый заглотнуть все вокруг.
И тогда он хватает Манон, сбрасывает ее с себя и сталкивает с кровати, затем соскакивает на пол, перешагивает через нее и бросается в ванную.
При этом он не перестает кричать, не может замолчать, даже когда, распахнув дверь, вбегает в ванную и закрывается там.
Хватает висящий в ванной халат и засовывает себе в разинутый рот. Вопль заглушен, но не задушен. Он даже не знает, дышал ли он вообще после того, как закричал, и именно в эту минуту он понял Мунка[411]411
Эдвард Мунк (1863–1944) – норвежский живописец и график, один из первых представителей экспрессионизма, самым узнаваемым образом которого стала картина «Крик».
[Закрыть], «Гернику»[412]412
Картина Пабло Пикассо, написанная в мае 1937 г. На ней изображена сцена бомбардировки испанского города Герники и ужас его жителей.
[Закрыть], Фосколо, Лигабуэ, Леопарди[413]413
Джакомо Леопарди (1798–1837) – крупнейший романтический поэт Италии, выразитель беспросветной «мировой скорби».
[Закрыть], «Лаокоона»[414]414
«Лаокоон и его сыновья» – скульптурная группа, изображающая смертельную борьбу жреца Лаокоона и его сыновей со змеями. Выдающееся произведение античного искусства эпохи эллинизма.
[Закрыть], обезглавленного Юдифью Олоферна[415]415
«Юдифь и Олоферн» – картина Караваджо, написанная в 1599 г. по мотивам ветхозаветной книги Иудифи.
[Закрыть], «Сатурна, пожирающего своих детей»[416]416
«Сатурн, пожирающий своих детей» – роспись испанского художника Франсиско Гойи, написанная на стене его дома.
[Закрыть], Джима Моррисона[417]417
Джим Моррисон (1943–1971) – американский поэт, певец, автор песен, лидер и вокалист группы The Doors, известен как своим характерным голосом, так и своеобразностью сценической фигуры, саморазрушительным стилем жизни и поэтическим творчеством.
[Закрыть], графа Уголино[418]418
Граф Уголино делла Герардеска (1220–1289) – свергнутый правитель Пизы, ставший одним из персонажей «Божественной комедии» Данте. В ней рассказан эпизод его смерти вместе с сыновьями от голода и то, как он поедает их.
[Закрыть] и понял, почему текут часы Дали[419]419
Одна из самых известных картин художника Сальвадора Дали – «Постоянство памяти», часто называемая «Мягкие часы» или «Тающие часы».
[Закрыть]. И когда понял все это и многое другое, крик стал наконец-то затихать.
– Оливо! – повторяет за дверью Манон уже непонятно сколько времени. – Оливо!
Он замирает посреди ванной, брюки расстегнуты, халат во рту.
– Я не хотела тебя напугать, черт возьми! – произносит, пытаясь говорить не очень громко. – Если тебе было плохо, сказал бы…
– Какого хрена здесь происходит? – Это спрашивает Соня Спирлари.
В отличие от Манон она делает все, чтобы ее услышали.
– Не знаю, Оливо закрылся в ванной. Может, ему приснился кошмар?!
– Кошмар, как же! Который ты устроила ему в лифчике?!
– Да нет же, я собиралась…
– На него забраться ты собиралась! Думаешь, не знаю, что уже позавчера вечером торчала у него в комнате? Ты соображаешь или нет, что он несовершеннолетний и под моей опекой?
– И что? Я тоже несовершеннолетняя под твоей опекой, черт побери! И как ты меня опекаешь, смотреть противно!
– Если ты ему что-то сделала…
– Да что я сделала? Я ему только приятное могла сделать! А вот кому на самом деле насрать на этого беднягу?!
– Бедняга – ты!
– Нет, бедняга – он! После такой говенной жизни ему случилось попасть к карьеристке, к полицейской твари, из-за которой его чуть не убили нацисты.
– Манон! Ты должна прекратить шарить в моем компьютере!
– Тогда уноси свой компьютер к себе в комнату!
Слышится отчетливый звук пощечины. Потом еще. Где-то четыре шлепка. Наверное, Соня надавала пощечин Манон, а Манон надавала Соне. Или Манон – матери, а мать – дочери. Или же это Соня ударила Манон по лицу два раза. Или Манон…
– Оливо! Выйди, пожалуйста! – Это голос Сони.
– Оливо! Ну давай же, открывай! – снова просит Манон. Похоже, она плачет.
Оливо садится на опущенную крышку унитаза и хватается руками за голову. Не понимает: это стыд, злоба или страх…
– Оливо, ты меня слышишь? – Это опять Соня. – Не делай глупостей, понял?
Тишина. Оливо слышит, как они шепчутся за дверью.
– У тебя в ванной нет, случайно, лезвий для бритвы?
– Мама!.. Я уже три года пользуюсь лазерным депилятором!
– Да? И как?
– Будем сейчас это обсуждать? Надавала мне только что пощечин, а теперь хочешь стать мамой-подружкой?
– Ты меня тоже ударила! И теперь хочешь стать дочкой-шлюхой?
– Мама! Не смей! Утром позвоню папе, хочу вернуться домой!
– Молодец, жаль, но я только что написала ему, и он приедет за тобой в восемь часов.
– Иди к черту! – восклицает Манон. Теперь она точно плачет.
– Это ты пошла в жопу! Вот, отправляйся спать, сделай миру одолжение!
Слышны удаляющиеся шаги шлепающих по полу босых ног.
– Куда идешь? Это комната Оливо!
– Это моя комната! Отдай ему свою, ведь это твой эксперимент. Или пусть спит на диване. Он очень удобный!
Хлопает дверь.
Оливо думает о своей куртке и своих книгах, закрытых в той комнате с незнакомым человеком.
– Остаюсь здесь, – произносит.
– Ну что ты говоришь, Оливо? Выходи, пожалуйста!
– Когда обе уйдете.
Тишина. Соня соображает, как быть.
– Знаешь, ты прав. Ты оказался в клетке с двумя чокнутыми. Это гораздо хуже, чем приют. Утром позвоню Гектору. Закончишь эту неделю в школе, как и обещала, после возвратишься в приют. Мы и так слишком о многом тебя попросили.
– О’кей, – отвечает он.
Соня еще недолго стоит у двери, затем и ее шаги удаляются.
Оливо забирается в ванну, сворачивает из халата подушку и калачиком укладывается посередине в этой белой раковине.
Женский голос начинает напевать: «Эта история Оливо Деперо-о-о, который мог наконец потерять девственность! Но решил поорать, как приду-у-урок! Как же грустна эта история Оливо-о-о Де-пе-ро-о-о!»
Он знает, что Аза сидит на краю ванны, но у него нет ни малейшего желания видеть ее наглую физиономию, поэтому Оливо решает даже не открывать глаза, – к тому же израсходовал уже шестьсот слов, не знаю, понятно ли объясняю.
Сон наваливается на него необъяснимо быстро.
23
Оливо входит в класс через две минуты после звонка, который раздается ровно в восемь утра.
Это первый раз, когда он опоздал на урок, но профессор Доменико Рамачина еще только заполняет электронный журнал, так что разрешает ему войти, и Оливо, жутко подавленный, тащится к своей парте в последнем ряду.
Видя, в каком он пришел состоянии, Серафин знаком просит Матильду и Франческо подвинуться, чтобы он сел рядом с ней. Рамачина последними вызывает тех, кто должен объяснить пропуски занятий, и на все про все ему понадобится минут десять.
Оливо садится на свободное место, не задавая вопросов.
– Можно скажу тебе кое-что? Выглядишь ужасно! Что ты делал сегодня ночью? Устроил рейв, а потом тебя заставили все убирать?
Оливо мог бы рассказать ей, что его похитили, избили, что ему угрожали, его пытали и после освободили, что одна женщина-полицейский оскорбляла его, а ее дочь домогалась и что через три дня он покинет школу и они больше не увидятся, но, помимо того что объяснять придется очень долго, все это еще является частью расследования и его легенды. Если она еще работает, поскольку Соня утром даже не оставила ему на столе пять чупа-чупсов, – такой, значит, себе приемчик заявить, что договор разорван полностью и окончательно, не знаю, понятно ли объясняю.
– Ну и что?
– Я плохо спал.
– Плохо – мало сказать. Уверен, что ничего не хочешь мне рассказать?
– Угу.
Два часа английского проходят в полудреме. Оливо уже знает все эти грамматические правила, хотя и не понимает как, и «Сказание о старом мореходе» Сэмюэла Тейлор Кольриджа[420]420
Сэмюэл Тейлор Кольридж (1772–1834) – английский поэт-романтик, критик, философ.
[Закрыть] он читал восемь раз. К счастью, сильно измученный вид Оливо отбил у Рамачины желание вызывать его – как он обычно делает, когда одноклассники не знают, что отвечать, ошибаются в произношении или забывают точный перевод какого-то стихотворения.
В перерыве, хоть это и не разрешается, почти все выходят в коридор, а Серафин открывает свою тетрадь в кожаной обложке и продолжает штудировать формулы пороха. В предыдущие дни Оливо тоже оставался на перемене за партой, доставал книгу и читал. Сегодня, однако, сценарий повторяется не полностью: он по-прежнему сидит за партой, но уставившись в пустоту.
– С тобой что-то случилось, Оливо! Видно же. Не хочешь мне рассказать?
– Две проблемы.
– Очень сложные?
– Угу.
– О’кей, давай выкладывай.
– Я потерял книгу Сизмонда.
– Которую он вчера тебе дал? Метр на метр? Как ты умудрился ее потерять?
– Не знаю.
– О’кей, если помнишь название издательства, поищем в интернете, у букинистов. Вот увидишь, найдем точно такую же, и Сизмонда не заметит подмены. Не такая уж неразрешимая проблема, как видишь! Давай вторую!
– Сегодня ночью я мог заняться сексом.
Серафин смотрит на него с усмешкой, но потом замечает, что он в отличие от нее не отвечает улыбкой, и снова становится серьезной.
– Не знаю, я не эксперт в этой области, но постараюсь тебе помочь…
– Я мог, но я вопил.
– Ты вопил?
– Вопил.
– Ты вопил в том смысле, что… Или ты вопил…
– Я сначала вопил.
– Ясно. А почему – знаешь?
– Мне казалось, будто я в багажнике «темпры».
– Понятно. А что такое «темпра»?
– Машина из девяностых.
– Ага! Это потому, что она или он делали что-то не так или же…
– Или же. Она делала все так.
– О’кей, значит, это была она и с ней все в порядке. Однако ты чувствовал себя в багажнике «темы».
– «Темпры». «Тема» – это другая машина, выпускалась итальянской компанией «Ланча» с тысяча девятьсот восемьдесят четвертого по тысяча девятьсот девяносто четвертый год, предполагалось, что станет флагманом отечественного автомобилестроения.
– Конечно, у них ведь и багажники, надо полагать, разные.
– Совершенно. В том, что у «темы», мне было бы даже удобно.
– Представляю. А с ней, с девушкой, ты поговорил?
Одноклассники возвращаются за парты.
– Нет, – отвечает Оливо.
– Хм, может, и к лучшему, что замяли вопрос.
– Добрый день, ребята, – произносит Элиза Баллот, появляясь в дверях класса в совсем не подходящем для профессорши платье.
– Послушай, Оливо, – шепчет Серафин, потому что Матильда и Франческо уже садятся на свои места рядом с ними, – так с ходу не могу ничего посоветовать тебе, но все равно спасибо, что рассказал. Я подумаю, и обсудим подробнее после занятий, если захочешь. А теперь надо писать сочинение, о’кей?
– Угу.
Тем для сочинения, как обычно, две: одна – о Фосколо, а другая – о чувстве неуверенности, страхах, беспокойствах и мыслях, возникающих в школе, где пропали четыре ученика. Дело в том, что Баллот не из тех, кто избегает вопросов, часто обсуждаемых в классе. Она знает, что последний год нельзя считать нормальным, значит, и нет смысла прятать голову в песок, как делают другие профессора, которые шпарят дальше по школьной программе как ни в чем не бывало. Но они делают это не потому, что плохие или жестокосердные, а потому, что просто не умеют говорить о подобных вещах. Может быть, за пределами школы они и не испытывают ничего похожего в своей жизни. Так получается. Не знаю, понятно ли объясняю.
Все выбрали вторую тему. А Оливо тему о Фосколо. И он первый, кто сдает работу со звонком после пятого урока. Он, как всегда, обошелся без черновика и пишет печатными буквами. Когда перестал посещать начальную школу в третьем классе, там только начинали проходить прописи. В его смешанном классе было всего одиннадцать учеников в возрасте от шести до одиннадцати лет. Потом ему уже больше не пришлось учиться в нормальной школе, не считая эти две недели, поэтому пропись он так и не освоил. Письмо, как и живопись со скульптурой, не стало для него естественным навыком, полученным в дар той декабрьской ночью.
– Подождешь нас на улице? – спрашивает Франческо. Он, Матильда и Серафин еще заканчивают переписывать свои работы начисто.
– Угу.
– Эй, только не убегай! – говорит Серафин, склонившись над листом. – Нам надо еще кое-что обсудить.
В четверг они выходят после пятого урока. Перед школой почти никого, потому что практически у всех остальных классов занятия закончились раньше. Оказавшись на улице, ни секунды не раздумывая, Оливо обычной дорогой направляется к дому.
Как только заворачивает за угол, тут же видит серый «гольф». На этот раз машина подъехала и остановилась рядом, стекло опустилось. За рулем сидел Флавио.
– Ну вот, хоть на этот раз не сбежал от меня! – пытается пошутить он, но видно, что он явно чем-то озабочен.
– Отвезешь меня в приют? – спрашивает Оливо.
Флавио отрицательно качает головой.
– Похититель объявился, – говорит. – Соня ждет тебя в управлении.
24
Паркуются они в большом дворе, где стоят служебные авто, и затем на лифте поднимаются на третий этаж. Коридор, еще коридор, проходят мимо кофемашин, рядом с которыми топчутся полицейские в форме.
Почти все косятся на Оливо, потому что знают про нацистов и его показания. Даже те немногие, кто ничего не слышал об этой истории, смотрят на него с любопытством, потому что он странный и для них этого уже достаточно, – на такого чудака разве не захочется посмотреть? Не знаю, понятно ли объясняю!
Соня ждет в своем кабинете: ноги на столе, подбородок на груди. Возможно, впервые за несколько часов она смогла посвятить немного времени отдыху или чему-то подобному. Оливо входит, и она резко поднимает голову.
– Садись, – говорит.
Оливо занимает одно из двух кресел у стола. Последний раз они разговаривали, когда он закрылся в ванной, а она у двери умоляла его выйти. Утром, когда проснулся, ее уже не было дома. Теперь он догадывается почему. Это позволяет им избежать формальностей.
– Оригинал письма – у криминалистов, они проверяют его на пальчики и следы ДНК, – произносит Соня. – Сомневаюсь, что найдут что-то. Похититель не дурак и не действует спонтанно. Он ждал месяцы, прежде чем подать сигнал, держал нас на поводке, извел неопределенностью родственников ребят и сейчас знает, что настал подходящий момент, чтобы выставить требования.
Передает бумагу Оливо:
– Мы сделали несколько копий письма. Цвет и размеры соответствуют оригиналу.
Оливо изучает изображение на листе А4 в развернутом виде, но со следами сгиба, означающими, что оригинал был сложен вчетверо.
– Почтовый конверт, в котором к вам попал листок, был желтого, белого или светло-зеленого цвета?
Соня и Флавио переглядываются. Ей трудно разговаривать с ним, так что спрашивает Флавио.
– Это так важно, в каком конверте находилось письмо? – недоумевает заместитель.
– Если он выбрал лист А4 и сложил его вчетверо, значит намеревался отправить в почтовом конверте размером семнадцать с половиной на двенадцать с половиной сантиметров, весом до восьмидесяти граммов. Так какого же он цвета? Желтого, белого или светло-зеленого?
– Светло-зеленого, – отвечает Флавио.
– О’кей, ты нас впечатлил, – говорит Соня; похоже, она успела забыть про ночь и говорит с такой же злобой, как накануне вечером. – Может, скажешь нам что-нибудь про содержание?
Оливо изучает вырезанные из какой-то газеты и приклеенные на стандартный листок буквы. Из них составлен текст: «Сегодня вечером в 23:00 доставить 250 тысяч евро за каждого в купюрах по 500, в канале № 16 под улицей Старых Рыбаков, в 27-м канализационном люке. Положите их в непромокаемую аквалангистскую сумку размером 50 × 30, высотой 20 см. Привяжите к ней доску для плавания из бассейна „Адриатик“, оставьте в воде и уходите. Не пытайтесь меня надуть!»
– Угу, – произносит Оливо и кладет бумагу на стол, словно не очень-то ему интересно.
Пару секунд Соня внимательно смотрит на Оливо и хватается обеими руками за голову. В шесть утра ее разбудил и выдернул из постели мобильник, сообщивший об обнаружении конверта. И с той минуты тотчас все закрутилось: осмотр места находки, информирование родственников по телефону, необходимость выслушивать их сомнения и просьбы. Все эти восемь часов – от того звонка до двадцати трех часов – она анализировала возможные предстоящие шаги. Непонятно, как ей пришло в голову позвать Оливо Деперо. Вероятно, считала, что не стоит пренебрегать никакой гипотезой. Или же все еще думает, что этот невыносимый мальчишка видит то, чего не замечают они. Но факт остается фактом: сейчас, когда он сидит напротив с недовольной миной, она охотно влепила бы ему пощечину.
– Звонок, во время которого сообщили о конверте в урне возле театра «Виктория», – пытается разрядить обстановку Флавио, – был сделан сегодня в пять сорок пять утра в бар, открытый для водителей, развозящих товары по основным рынкам. Разумеется, записей никаких у нас нет, но бариста сказал, что у мужчины был низкий грудной голос.
– По крайней мере, теперь у нас есть похититель и требование выкупа, – говорит Соня для важности. – Правила игры нам знакомы, в общем. О чем мы понятия не имеем, так это живы ли ребята или нет. И до двадцати трех остается всего лишь девять часов.
– Заплатите, – говорит Оливо.
Соня спускает ноги со стола и ставит локти туда, где только что находились ее черные кроссовки.
– Ты хоть понимаешь, о какой сумме идет речь? О миллионе евро.
– Не так уж это и много. Двести пятьдесят тысяч евро за каждого. Столько стоит отремонтированная трехкомнатная квартира на четвертом этаже в доме без лифта в вашем районе.
– Спасибо за консультацию по рынку недвижимости, но дело в том, что вот уже более двадцати лет, как федеральный закон блокирует продажу семейной собственности в счет выкупа при похищении.
– Пусть блокирует.
Соня Спирлари слегка щурится, демонстрируя явную неприязнь, и продолжает:
– Благодаря этому закону удалось остановить всплеск похищений людей в девяностые годы. И потом, закон не закон, но никто из родственников, кроме семейства Райана Дюбуа, ни за что не найдет двести пятьдесят тысяч евро к сегодняшнему вечеру. Родители Элены Гацци – возможно, но им придется распродать имущество и влезть в долги. Речь ведь идет о наличных, которые нужно собрать за несколько часов.
– Угу, – мычит Оливо.
– Знаешь, эти твои «угу» начинают действовать мне на нервы сильнее, чем замечания к моему сослагательному наклонению.
– Соня, – вмешивается Флавио, – не забывай, о чем мы условились.
– Да помню я, помню! Не хватало еще, чтобы мой заместитель устраивал мне нагоняй за то, как я веду себя с подростком. Знаешь, Оливо, что я тебе скажу? Ты только кажешься подростком, но ни фига, ты не такой! Подросток понятия не имеет, что творится в его собственной голове, не то, что в чужой! А ты, подумать только, точно знаешь, о чем он думает, разве не так? Так просвети нас, поставь в известность! Что, по-твоему, в башке у похитителя? Почему отводит семьям так мало времени для сбора денег? Ждал несколько месяцев, а теперь – отчего вдруг такая спешка?
– Он не глупый и не импульсивный, – произносит Оливо.
– Это я уже и сама поняла.
– Если он запросил такую сумму, значит уверен, что семьи, все семьи, могут ее собрать, и за короткое время.
– Тогда он плохо проинформирован! И поэтому мы его обуем.
– Не делайте этого.
– Что не делать?
– Не надо загонять его в ловушку.
– Но именно этим мы как раз и занимаемся. Поэтому с самого утра исследуем место, которое он обозначил для передачи денег. Это подземный канал с тремя входами, и мы без особого труда можем их контролировать. Там сейчас уже с десяток оперов в штатском у наружных входов и столько же в туннелях. У нас есть договоренности с родителями и разрешение главного полицейского управления на проведение операции.
– Угу.
– В чем дело? Думаешь, не справлюсь с ситуацией? Может, я стала комиссаршей, потому что дала какому-то начальнику?
– Нет.
– Что – нет?
– Ваши отношения с подчиненным не приносят вам никаких карьерных привилегий, и это делает вам честь. И потом, вы умная, решительная, беспринципная и готовая на все.
– С кем у меня отношения – тебя не касается. Почему думаешь, что я не возьму его?
– Он грамотно выражается.
– Он? Грамотно?
– Похититель изъясняется грамотно, а вы нет.
Соня Спирлари вздыхает, берет фотокопию письма и убирает в карман куртки.
– Мне известно, что завтра у тебя контрольная по истории искусств, – говорит, вставая. – Видишь, когда делаешь ей замечания, сразу старается красиво выражаться, не знаю, понятно ли объясняю. – Так что могу себе представить, как серьезно тебе нужно готовиться сегодня, сколько всего выучить. Отдохни и постарайся завтра утром получить «отлично». Ну а мы к этому времени уже закроем дело.
