Текст книги "Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ)"
Автор книги: Дженнифер Линн Барнс
Соавторы: Донна Леон,Джулия Хиберлин,Фейт Мартин,Дэвид Хэндлер,Дейл Браун,Харуо Юки,Джереми Бейтс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 321 (всего у книги 327 страниц)
Сплю и просыпаюсь. Сплю и просыпаюсь. Опухоль размером с ягоду в моем мозгу изучается неврологами и сложными медицинскими приборами, словно бесценный сверкающий сапфир. Еще они наблюдают за сотрясением мозга и трещиной в моем черепе, однако с меньшим увлечением. Несколько дней в больнице выливаются в неделю. Я – «интересный случай».
От Марка никаких вестей. И от Шарпа. И от Синей лошади.
Однако, стоит мне закрыть глаза, девушка с браслетом тут как тут, теребит браслет, настаивает, что теперь ее очередь.
Каждое утро Бридж в образе идеальной старшей сестры появляется в моей палате, чтобы поочередно читать мне вслух «Великолепные руины» – выбор месяца ее книжного клуба – и «Сговор остолопов»[575]575
«Великолепные руины» (2012) – роман Джесс Уолтер, социальная сатира, критикующая голливудские нравы. Культовый роман «Сговор остолопов» Джона Кеннеди Тула, написанный в 1960-е гг., был издан в 1980 г. после смерти автора и получил Пулицеровскую премию.
[Закрыть], потому что эта книга неизменно заставляет меня смеяться. Бридж подарила мне новый телефон, но по нему можно только звонить.
Она отвлекает мое внимание от «Твиттера» и теленовостей, отклоняет запросы СМИ, отвергает любые предложения случайных людей и законных представителей бизнеса, желающих получить консультацию экстрасенса, которая раскрыла дело Лиззи Соломон. Насколько в охоте за Лиззи меня вела интуиция? Насколько это напоминало линии, соединяющие звезды в созвездие?
Обсерватория заказала громадный букет из звездчатых георгинов и лилий, который стоит на окне, заслоняя мне ночное небо. Моя начальница прислала сообщение, в котором просит меня ни о чем не беспокоиться. Это непросто. Вселенная не будет терпеливо дожидаться моего возращения. Свет древней цивилизации начинает выскальзывать из моих ладоней. Я это чувствую. Возможно, мне придется ждать пять, десять, двадцать лет или целую вечность, чтобы он снова мне подмигнул.
Взгляд скользит по приставному столику, заваленному благодарственными письмами сотен поклонников Лиззи, которые верят, что именно я ее спасла.
Мне хочется сказать им, что я не спасала Лиззи, просто помогла в поисках правды. А слово «правда» означает конец всему – неверный термин, имеющий в спектре все оттенки серого.
Только на третий день Элис убеждает полицейского впустить ее.
Девочка осторожно присаживается на край кровати и оценивающе меня разглядывает.
– Ты выглядишь не так ужасно, как пишут. Я пришла поблагодарить тебя, что не стала с ними говорить. И за то, что рисковала ради меня жизнью. Детектив рассказал мне, что ты сделала. Тот, в классных ботинках.
– Тебе незачем меня благодарить, Элис. Как твои дела?
Элис разглаживает складки на моем одеяле, чтобы занять руки. Совсем как Бридж.
– Знаешь, моя мать и сестра перестали между собой разговаривать. Отец нанял адвоката, который берет пятьсот долларов в час, чтобы бороться с Никки Соломон за опеку в суде. Бубба Ганз отрицает, что я его дочь, называет ДНК культом вуду, говорит, что моя семья охотится за его деньгами и что весь свет должен благодарить Бога за то, что он раскрутил это дело и в итоге оно оказалось раскрытым. Моя сестра – кстати, ее зовут Джойс, а не Жуа – устроила мне тайный звонок с Никки. Как дочь я ей сочувствую, но Никки – это нечто. Боюсь, когда закончится судебная волокита и ее выпустят, она будет звонить мне по десять раз на дню. А еще я боюсь, что она предъявит на меня права.
Ее пальцы перебираются с одеяла на запястье, нащупывая сплетенный из ниточек браслет, которого там больше нет. Надеюсь, он покоится на дне гостиничной корзины для мусора.
– Кому понравится быть так называемой дочерью Маркуса Соломона? Я все время думаю про библейского царя Соломона. Как он испытывал тех двух женщин, что поссорились из-за ребенка, и предложил им разрубить ребенка? Именно это сделал Маркус. Разрубил меня напополам.
Она с трудом сдерживает слезы.
– Но есть и хорошая новость, – шепчет она. – Я познакомилась с бабушкой. Мамой Никки. Она говорит, что не была идеальной матерью. Но бабушка она замечательная. Испекла печенье и принесла мне в гостиницу. Хочет научить меня вязать. Сказала, что я красивая, как только меня увидела, и я поверила ей, как не верила никому. Говорит, Никки запретила навещать ее в тюрьме, поэтому каждую неделю она молилась за нас у моей могилы на кладбище. Странно звучит. У моей могилы.
Я похоронила там прядь своих волос. И металлический полумесяц.
– Я видела твою бабушку на кладбище в день твоего рождения, – подтверждаю я. – Возможно, эта банальность – не то, что ты хотела бы услышать прямо сейчас, но моя мама всегда говорила, что не следует искать смысла во всем плохом, что с нами случается, но все плохое, что с нами случается, требует осмысления. Хотелось бы верить, что это так.
Элис разглядывает ровные пики и спады на моем сердечном мониторе.
– Надеюсь, у меня получится. Но моя мама, та, что меня удочерила, и которая, как я думала, никогда мне не солжет, вовсе не считает себя виноватой. Оправдывает все, что случилось. Они с папой сказали, что удочерение было немного… немного сомнительным, но что меня им послал сам Бог, потому что у мамы было подряд шесть выкидышей, к тому же их уверили, что с ребенком плохо обращаются. Когда они меня забирали, моя голова была обрита налысо. Теперь я знаю: это сделали, чтобы никто меня не узнал. Адвокаты пытаются устроить сделку о признании родителями вины, чтобы их не посадили за использование подозрительных каналов при удочерении. Я думаю, они действительно понятия не имели, что я – это Лиззи. Вот так-то.
Они вытирает соплю под носом. На ее лице полуженщины-полуребенка застыла боль.
– Почему я чувствую себя виноватой? – обращается ко мне Элис. – Почему у меня такое чувство, будто я должна перед всеми оправдываться? Прости, что вываливаю все это на тебя. Просто у нас с тобой есть… есть связь. Когда я впервые увидела тебя в твоем доме, мне показалась, я тебя узнала. Не твое лицо, узнала тебя. Я сошла с ума?
– Не думаю.
– Я всегда чувствовала себя не такой, как все. Как будто отдельно от своей семьи. С каждым годом становилось все хуже. Возможно, это меня сломало. Возможно, осознание того, кто я теперь, еще меня сломает. Я всегда буду пряничной девочкой, кости которой замурованы в стене жуткого старого особняка. Что бы сказали люди, узнай они, что я стояла на полу особняка и не могла вспомнить, с чего все началось? В социальных сетях уже появились теории заговора.
– Воспоминания редко ведут себя хорошо, – осторожно отвечаю я. – Как и мои… видения. В половине случаев воспоминания – всего лишь игра воображения и опьянение. Почти у пятидесяти процентов первое детское воспоминание ложно на все сто. Тут ты точно не одинока. Три года – возрастная граница для памяти. Ты должна дать себе передышку.
– Значит, ты тоже не помнишь ничего из своего детства.
– Со мной все по-другому. Я помню слишком многое.
– Что мне делать? – шепчет она. – Ты можешь… увидеть что-нибудь… про меня?
– Не сейчас. И не так. Если задать прямой вопрос, ответа, скорее всего, не дождешься. Пытаешься наколдовать голубя, а выходит воробей или стрекоза. Голубь появится, когда захочет. Но у меня есть соображения насчет того, что тебя ждет. Ты распутаешь этот новый клубок отношений. Пройдешь курс психотерапии, который поможет гораздо меньше, чем время – много времени, – которое потребуется для того, чтобы ты исцелилась. Ты вырастешь сильной, Элис. Уверена, куда бы ты ни пошла, люди, которые любят тебя, последуют за тобой.
– Спасибо, – говорит она. – За то, что выслушала. За то, что меня увидела. – Она, внезапно успокоившись, откидывается на спинку стула. – Я слышала, скоро тебя выписывают. Чем займешься?
Мимо ее милого личика я смотрю на звездчатые цветы на подоконнике, поникшие, увядающие.
– Я собираюсь найти пропавшую девушку, которой повезло меньше, чем тебе, – отвечаю я.
Я свободна. По крайней мере, от больничных оков.
Моя голова по-прежнему похожа на яйцо, которое безжалостно колотили. Я открываю дверь в мамин дом, и меня встречает легкий лимонный аромат эфирного масла, которое Бридж называет «воздушным леденцом». Кажется, на призраков, которые встречают меня обычно, оно подействовало, как спрей на ос.
Пока я была в больнице, Бридж прислала свою любимую, доверенную и чрезвычайно практичную домработницу. Больше никаких хрустальных шаров, разбросанных по кухне, никаких полусгоревших свечей и просроченных чайных листьев, никаких старых газет и недоупакованных коробок, о которые можно споткнуться, – теперь все это где-то в другом месте, выброшенное недрогнувшей рукой. Каждая поверхность сияет. Все занавески отдернуты, чтобы пропускать солнечный свет.
Бридж лично забила холодильник вкусными домашними обедами, фруктами, газировкой, свежевыжатыми соками и сырами из шести стран мира.
Она убрала с моей кровати рваную простыню, заменив ее комплектом постельного белья из любимого бутика с роскошным количеством нитей на квадратный дюйм, и купила специальные подушки, чтобы во сне голова была приподнята. Разложила на прикроватном столике все мои таблетки.
Мы обе понимали, что в ее доме мне не выздороветь. Мы с Майком все еще подвешены в воздухе. Его второй визит в больницу вместе с Бридж был полон недомолвок. Я твердо знаю, что тот поцелуй на крыльце был нашим последним, и в то же время уверена: нам еще долго предстоит жить в сухом, исполненном неловкости мире.
Невролог велела мне оставаться в городе по крайней мере еще месяц, чтобы исключить неожиданные побочки от сотрясения мозга. Она решительно высказалась против немедленного возвращения в пустыню к работе, напомнив мне, что единственная больница в Биг-Энде обслуживает двенадцать тысяч квадратных миль.
Что до опухоли, то невролог все еще сомневается. Сейчас никаких операций; возможно, никогда. Будем наблюдать.
Набираюсь смелости спросить:
– Вы уверены, что опухоль не может вызвать слуховых или зрительных галлюцинаций? Голосов?
– Маловероятно, – отвечает она, после чего интересуется: – Вы не потеряли номер психиатра, который я вам дала?
– Нет, не потеряла.
Следующие четыре недели я играю по правилам и считаю дни. Восстанавливаю отношения с сестрой. Собираю «Лего» с племянником, играю в шахматы с Эмм. Перед тем как прогнать таблеткой девушку с браслетом, я обещаю ей, что она будет следующей. Борюсь с накатывающей временами ослепляющей головной болью и тошнотой.
Со злорадным удовольствием наблюдаю, как Буббу Ганза с его трибуной разносят в интернете. Элис выступает с публичным заявлением, с ней рядом сестра и родители, и ее речь безупречна. Милая, потерянная, безусловно заслуживающая доверия.
Любимое оружие Буббы Ганза обратилось против него, его жизнь развалилась на части из-за правды об одной четырнадцатилетней девочке.
Отныне он – беспокойный центр десятков конспирологических теорий. Будто бы он всегда знал, что является отцом Лиззи, и использовал ее похищение ради рейтингов. Будто он пытался сбежать в Англию, где живет его отец, но королева объявила ему пожизненный запрет на въезд. Будто он пытался сбежать в тайную колонию Илона Маска на Марсе, но пожизненный запрет ему объявили инопланетяне. Будто бы он съел сома-гея и теперь крутит роман с Тедом Крузом.
Несмотря на все это, я продолжаю верить, что Бубба Ганз понятия не имел, что Лиззи – его дочь.
Пока «Твиттер» бушует, полиция продолжает за мной приглядывать. Полицейский-огородник ежедневно совершает патрульный рейс мимо моего дома, снабжая меня пакетами с перцами или бамией и прогнозом погоды, если я к нему подхожу.
Майк вечерами проезжает мимо на патрульной машине, надвинув бейсболку на лоб, как будто я его не узнаю. Шарп проносится среди ночи, сопровождаемый низким мачистским рокотом своего пикапа, прекрасно понимая, что его я узнаю.
Я стираюсь из людской памяти, как сон в пастельных тонах. Самая большая проблема на моем газоне – это нашествие кротов. Соседи машут мне руками от своих почтовых ящиков и приносят суп тако, кукурузный хлеб с халапеньо, квадратики техасского листового пирога на бумажных тарелках, прикрытых фольгой, грудинку барбекю от Тревиса Хейма. Техас любит белые шляпы.
Я сосредоточиваюсь на восстановлении.
Представляю, как трещина на моем черепе затягивается, словно молния на куртке, а ягода черники в мозге съеживается, как изюминка.
Шарп – он не отпускает меня.
Каждый день я думаю о том, что ощущала, когда его палец скользнул по моему запястью и он посочувствовал моим драконам. Как он пришел за мной к Брандо задолго до того, как переполнилась ванна. Как выглядела его рубашка, забрызганная моей кровью.
Каждую ночь я прокручиваю в голове все тревожные вопросы к нему. Пропавшая девушка, которую он не может отпустить. Лассо в его пикапе и исчезнувший мужчина по прозвищу Челнок. Предупреждение Майка про бутилированную бурю. Уверенность Никки, что Шарп – опасный заклинатель змей. И подвески, рассыпанные, как умирающие звезды, одна из которых сейчас у меня на шее.
На тридцатый день я встаю рано, собираю вещи, загружаю их в джип.
В семь утра вбиваю в навигатор адрес в двадцати девяти минутах езды от дома.
Я размышляю.
Каким долгим и в то же время коротким бывает путь к тому, чтобы со всем этим покончить.
Это Бридж рассказала мне про дом Шарпа на окраине города. Дом стоит на границе нетронутых земель, а линия горизонта Форт-Уэрта маячит вдали. Его жилище, сказала мне Бридж, просто коробка, в которой он прячется во время дежурств.
Дом в стиле испанских тридцатых, оштукатуренный, с терракотовой крышей, стоит на проселочной дороге. За ним прячется металлический сарай неопределенного возраста.
Пикап Шарпа припаркован у закрытых ворот с надписью «Дорога Эмбер», которые ведут к изрытым пастбищам. Соседей нигде не видать. Бридж сказала, что Шарп владеет по меньшей мере сотней акров, пятьюдесятью головами крупного рогатого скота, парой лошадей. Однажды она была здесь с Майком на полицейском барбекю.
«Красивый вид», – призналась Бридж.
Я гадаю, чем он тут занимается.
Ездит верхом, починяет изгороди, возится со скотом.
Копает, закапывает, рубит.
Охота, забой, лассо.
Когда Шарп открывает дверь, волосы у него еще мокрые после душа.
Глаза, как всегда, непроницаемы. На щеках играют желваки. Все мои страхи и сомнения, все слова, которые я репетировала, куда-то улетучиваются.
Не говоря ни слова, Шарп втягивает меня внутрь. Пинком закрывает дверь.
Он берет меня на руки и зарывается губами в шею. Мне смутно кажется, будто я плыву по темному прохладному коридору – босые пятки шлепают по кафелю, красная закорючка в раме висит на стене, – ощущая, что никогда не чувствовала себя такой защищенной и никогда не была так безумно напугана.
Он опускает меня на середину кровати, нежно и осторожно кладет на подушку мою голову. После этого никаких нежностей. Он задирает мою рубашку, тычется носом между грудями, просовывает руку мне под спину, расстегивая бюстгальтер.
Впервые за месяц, а может быть, за всю жизнь, каждый дюйм моего тела испытывает жажду сильнее, чем мой мозг. Сейчас я могла бы умереть или стать счастливее, чем когда-либо в жизни.
– Поговорим? – Мое дыхание прерывается. Его руки уже стягивают с меня джинсы. – Покончим со всем этим?
– Нет, – отвечает он. – Не покончим, а начнем.
У других мужчин уходили недели, чтобы разыскать все мои шрамы, но Шарп справляется с первого раза. Он проводит по ним руками, губами. Впитывает каждый дюйм моего тела, прежде чем отворачивается и засыпает – его спина, словно гора, снова нас разделяет.
Голая, я выскальзываю из кровати и иду в ванную, задвинув за собой амбарную дверь. В облицованной черной плиткой душевой могли бы разместиться четверо. Потрескавшийся бетонный пол. Громадные серые полотенца. Утренний свет пробивается сквозь стеклянные кирпичи, обрамляющие потолок.
Я включаю свет над раковиной и разглядываю себя в зеркало – довольные глаза, щека, покрасневшая от его щетины, новый шрам на виске, подвеска на шее. В какой-то момент она была у него во рту.
К его двери я подошла в футболке и джинсах. Сейчас я не уверена, где их искать. Я обвожу пальцем крылья трех бабочек в прозрачной эпоксидной смоле, впечатанные в столешницу, – самый женственный предмет в его душевой.
Меня немного беспокоит эта коллекция. Умом я понимаю, что большинство бабочек живет всего несколько дней, но в глубине души надеюсь, что он не похитил ни одного из них и нашел этих бабочек там, куда они отправляются умирать.
Что он не поймал их сачком, не сложил в конверт и не запер в морозилке на медленную смерть.
Именно так поступил бы ученый.
Я включаю душ первой попавшейся кнопкой. Вода обжигает кожу, снова заставляя каждый нерв трепетать. Я не удивлена, когда дверь отъезжает и он проскальзывает мне за спину.
Его телефон звонит, когда мы вытираемся.
«Это с работы, срочно», – сообщает он.
Я говорю: «Выберусь сама».
Он сжимает мою голову так, словно она держится на тоненькой птичьей шее. А его прощальный поцелуй, кажется, проникнут искренним чувством.
Неужели это всерьез?
Натягивая футболку через голову, я слышу, как хлопает дверь. Мотор заводится, когда я обнаруживаю свое белье между матрасом и спинкой кровати из грубой сосны. Его отсутствие оставило тревожную, всепоглощающую тишину.
Я не могу найти в рюкзаке расческу и роюсь в одном из ящиков в ванной. Провожу зубьями по спутанным волосам, и от каждого рывка по спине пробегает дрожь.
Мой взгляд падает на бабочек.
На этот раз я вижу не только красивые крылышки.
Я вижу их тела.
Только вместо тел у них свинцовые пули.
Они не дают мне покоя, эти бабочки-пули.
Подскажи, где искать.
Она молчит.
Дом не так уж велик, но это все же не кабина пикапа.
Я убеждаю себя, что времени предостаточно, хотя на самом деле это не так. Снаружи ждет металлический сарай и по меньшей мере сотня акров земли.
В ванной я обнаруживаю крем для бритья и бритвенные принадлежности, зубную пасту и шампунь, дезодорант и зубную нить, большую упаковку презервативов и старую коробку с «Тайленолом». Ни мусса, ни одеколона, ни освежителей воздуха, вызывающих рак.
Простой, бесхитростный парень этот Шарп.
Я не успела разглядеть спальню, была как в тумане. Зато теперь раздвигаю шторы и оглядываюсь. Двуспальная кровать с изголовьем из необработанной сосны. Белые простыни. Никаких украшательств. На стене напротив кровати большой телевизор. На полу терракотовая плитка в испанском стиле. Под кроватью тонкий слой пыли.
Шкаф и туалетный столик ненамного информативнее. Два дорогих костюма, четыре рубашки с крахмальными воротничками, три галстука, четыре пары ботинок, кроссовки, ковбойские шляпа и кепка, джинсы, спортивные шорты, трусы, носки и целый ящик футболок, демонстрирующих любовь к столице Техаса Остину, Turnpike Troubadours, Вилли и The Smashing Pumpkins[576]576
Turnpike Troubadours – кантри-группа из Оклахомы, работает с 2005 г. Вилли – т. е. легендарный кантри-музыкант Вилли Нельсон (р. 1933). The Smashing Pumpkins – альтернативная рок-группа из Чикаго, основана в 1988 г.
[Закрыть].
Ни часов на прикроватном столике, ни личных фотографий. Одна зарядка. Запасная, ничего подозрительного. Слабое раскаяние, воспоминание о его языке. Но это меня не останавливает. По коридору мимо произведения современного искусства в виде красной закорючки я захожу в маленькую спальню, затем в другую, еще меньше. Холод кафеля и песок с ранчо под ногами.
Белая штукатурка, железные изголовья, старые стеганые одеяла, пустой антикварный столик, ванная, которую не мешало бы обновить лет двадцать назад.
В гостиной на двух больших южных окнах шторы задернуты, это задняя часть дома, подставленная солнцу.
Когда я поднимаю шторы, красота бесплодной земли, ее бесконечность почти сбивают меня с ног. Это у нас с ним общее, и меня переполняет чувство вины и надежда.
Солнечный свет пробуждает к жизни чудесные красно-синие оттенки прекрасного мексиканского ковра. Я обхожу потертый коричневый кожаный диван.
Два кресла, обитые яркой золотистой тканью, стоят по сторонам каменного очага. Над камином – огромный карандашный рисунок винтажного седла работы невероятного Маршалла Харриса[577]577
Маршалл Харрис (р. 1955) – бывший игрок в американский футбол родом из Форт-Уэрта, ставший известным художником, работающим в технике гиперреализма.
[Закрыть]. Замысловатый предмет говорит о любви и одержимости, это история о самой большой драгоценности давно умершего ковбоя.
Я отворачиваюсь, исполненная решимости найти Шарпа.
Компьютера нет. Наверное, в пикапе. Или в городской квартире.
Остается кухня. Окно закрыто пленкой, плитка за газовой плитой отодрана, пол наполовину поднят, одна стена полностью снесена. На уголке валяется молоток.
Самой плиты нет, только из стены торчит газовый шланг. На пластике стола стоят старая микроволновка и видавшая виды кофемашина «Неспрессо». В шкафчиках – две уродливые глиняные кружки ручной работы, набор черных тарелок и мисок. Я открываю холодильник. Пиво, специи в ассортименте, оттаивающий кровавый стейк.
Открывая морозилку, я задерживаю дыхание.
Никаких бабочек.
Что я упускаю?
Я сижу на краю его кровати и размышляю об отпечатках пальцев. Его на моих. Мои везде. В ящиках, на спинке кровати, невидимые отпечатки на нитях его пиджаков. Я в панике рылась в ящиках, не заботясь, как это будет выглядеть со стороны.
Я заставляю себя вернуться, разложить все по местам, насколько помню первоначальный замысел. Задергиваю шторы в гостиной и спальне, снова превращая дом в пещеру.
Застилаю кровать, подтягиваю углы, взбиваю подушки, пока кровать не начинает напоминать гостиничную.
Что-то не так. Что-то неправильно в этой идеально заправленной кровати, на которой мы почти идеально занимались любовью.
В ярости я разрушаю порядок. Швыряю подушки на пол, срываю одеяло и простыни.
Задыхаясь, смотрю на голый матрас. Вспоминаю нашу первую встречу с Шарпом. Фотографии, которые он разложил на столе, раскрытое дело, попытка меня проверить.
Убийца, сказал тогда Шарп, хранил под матрасом выпускной портрет убитой им девушки, пока фотография не начала орать ему в ухо и он не перестал спать. Кажется, ему нравилось рассказывать мне эти страшилки. Почему?
Поднимать этот матрас – все равно что тянуть слона. Я вытягиваю его на треть, когда обнаруживаю кожаную папку. Тяжелую. С таким же замысловатым тиснением, как на седле, и двумя инициалами: Э. Ш.
Когда я поднимаю ее, внутри что-то дребезжит.
Застежка-молния разрывает тишину.
Я открываю папку, как книгу.
Самая большая драгоценность Шарпа.
