Текст книги "Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ)"
Автор книги: Дженнифер Линн Барнс
Соавторы: Донна Леон,Джулия Хиберлин,Фейт Мартин,Дэвид Хэндлер,Дейл Браун,Харуо Юки,Джереми Бейтс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 317 (всего у книги 327 страниц)
Я его знаю. Выращивает в своем саду кабачки с перцами, а потом пакетами раздает их в участке, как денежные пожертвования. Уверена, с оружием он управляется не хуже. И все же вряд ли они послали лучшего.
Краем глаза я замечаю движение во дворе. Кто-то возвращается. Рука находит кобуру под футболкой прежде, чем голова успевает обдумать.
Это Мэри, мама Эмм. Она в розовом спортивном бра и сейчас поднимает с земли плакат, который воткнули в землю в углу двора. Мэри кивает и направляется ко мне с зажатым под мышкой плакатом и тремя смятыми жестянками в руках.
– Врагу такого не пожелаешь, – говорит Мэри. – Злобные тупицы. Когда я была маленькой, моего брата били за то, что он черный. И чтобы ты знала, били каждый день. Он приходил домой в слезах, а мама вечно изрекала одну и ту же мудрость: «Каким бы ни был вопрос, отвечать нужно любовью». Эмм мягкая, как мыло, совсем как она. Я пытаюсь вымыть это из нее. Потому что моя мать была не права.
Одной рукой она швыряет банки из-под колы в мой пакет, другой обводит двор.
– Эти люди не знают истинной любви. Никогда не получали ее, никогда не дарили. Они знают только ложь, которую дает им власть над теми, кто выглядит или ведет себя иначе, чем они. У нас, черных, свой пунктик насчет теорий заговора. Слыхала про план короля Альфреда?
Я мотаю головой.
– Посмотри в сети, – советует она мне. – Почитай историю. И скажи мне, что в этом нет ни крупицы правды.
– Посмотрю, – отвечаю я неловко. – И спасибо тебе за то, что вытащила плакат. Извини за все это.
Мэри, подбоченясь, кивает в сторону патрульной машины:
– Я заметила наблюдение. Вот что значит быть белой и иметь сестру замужем за копом.
Я не спорю, потому что она права.
– Если этого будет недостаточно, – выпаливаю я, – то я на деньги матери, которые она мне завещала, найму охранников, чтобы следили за всем кварталом.
– Твоя мать никому не позволяла припирать себя к стенке, – замечает Мэри. – Ты такая же.
Она удивляет меня. Я вижу в людях столько разного, но порой не умею разглядеть главного. Мэри возвращается к себе, подбирая на ходу мой мусор.
Твои враги станут друзьями, а друзья – врагами. Держи и тех и других при себе.
А эту мудрость всегда изрекала моя мать.
На ужин я доедаю холодную картошку фри из рюкзака вместе с шестью крекерами «Ритц» и сомнительным сыром из холодильника.
Потягивая воду со льдом, я вбиваю в поисковой строке: «План короля Альфреда». Совсем не то, чего я ожидала, – оказывается, это роман шестьдесят седьмого года о сверхсекретном плане ЦРУ по заключению чернокожих в концентрационные лагеря. Обласканный критиками автор, рано освоивший вирусный маркетинг, вызвал истерику, обклеив нью-йоркское метро листовками с цитатами из романа, забыв упомянуть однако, что все это выдумка, авторский вымысел.
О романе почти забыли, но «План короля Альфреда» по-прежнему вплетен в жизнь черной Америки, пророчествуя и наводя ужас.
Поскольку в нем есть и Эдгар Гувер, и Мартин Лютер Кинг, и Малькольм Икс, и ФБР.
А теперь есть Бубба Ганз. По сравнению с этим его нападки на Илона Маска и теории про сомов-геев кажутся безобидными, но так же глубоко цепляют на крючок.
Не знаю, легче ли мне оттого, что теории заговора – не изобретение ужасного двадцать первого века, что они полыхали – буквально – с тех пор, как в шестьдесят четвертом году нашей эры Нерона обвинили в поджоге Рима.
Играл ли Нерон на скрипке, пока его город обращался в пепел, сгорая дотла?
Доказательств нет, но история сохранила это обвинение, потому что в нем был резон. Запал. Потому что Нерон перекраивал город по своему разумению и попутно казнил сотни христиан, обвинив их в поджоге.
Властолюбивый диктатор плюс паранойя плюс время. Мог ли он своей рукой запалить тот факел? Откуда мне знать. Версия не выглядит невозможной. И только это имеет значение.
Я достаю телефон.
Бридж дописала свой пузырь.
Может быть, тебе лучше уехать.
Я не успеваю переварить сообщение Бридж, как телефон начинает звонить в руке. Номер неизвестный.
– Он хочет, чтобы ты вернулась. – Женщина. Сильно взволнована. – Шум стоит выше крыши.
– Жуа?
– Первый эфир завтра в три. Тебе нужно быть в студии к двум тридцати пяти.
– Ни за что. Откуда у тебя номер моего сотового?
– Кто-то из твоих соседей обменял его на автограф Буббы у себя на животе.
Только не Мэри. Кто?
– Я знала, что ты заартачишься, – весело продолжает она, – но только вообрази, как он разозлился, что ты не вышла поучаствовать в его сегодняшнем мероприятии, а теперь умножь на три. Если ты не придешь на эфир, он зажарит тебя, как поросенка. А выглядеть это будет так, будто ты боишься, будто тебе есть что скрывать о твоих экстрасенсорных способностях и о Лиззи Соломон. Ты будешь смотреться неважно. Полиция будет смотреться неважно. А так ты немного приведешь его в чувство. Продолжай развлекать народ популярной наукой. Метни еще несколько дротиков ему в живот. Отвлекай его, отвлекай.
– А что, такое запугивание срабатывает?
– Обычно да. – Молчание. – Другая хорошая новость, что шоу будет идти в записи. Это должно успокоить горячие головы. Ну, ты понимаешь, напряжение прямого эфира.
– Отстань. Что хорошего в этой новости? Вы просто вырежете все, что ему не понравится.
На другом конце краткое молчание.
– У Буббы Ганза есть что тебе предложить взамен. Он скажет всем, чтобы убирались подальше от твоего дома.
– Это не остановит идиота, который воткнул в угол лужайки плакат «Вив соплив контрацептив». Соседка вытащила его из земли. Или того, кто хочет воткнуть мне в грудь игрушечную ракету.
– Это остановит большинство идиотов. Поверь мне, такое было не раз, и никто еще не умер. И бонусом. Он не станет призывать людей шататься вокруг дома твоей сестры и твоего зятя.
– Напомни, сколько тебе лет?
– Двадцать три, я на пять лет моложе тебя. Мы могли быть сестрами. Так я рассчитываю, что ты придешь завтра в два тридцать пять?
– Сколько бы тебе ни платили, все будет мало. Ты же сказала маме, что якобы работаешь на «Техасскую коалицию против отмены смертной казни»? Вот и работала бы на них в самом деле. Им точно не помешает бульдог вроде тебя.
Я отключаюсь.
Обломись, Бубба Ганз.
Мне нужно позвонить.
Я недолго раздумываю, не поздновато ли звонить в половине девятого? Ближе к девяти в Техасе звонить не принято. Вы можете сидеть в постели, в очках, с IPad, смотреть «Йеллоустон» – собака свернулась в ногах, – раздраженный, что вас побеспокоили, но еще не спать.
Я вбила в контакты Прекрасное всегда только сегодня утром, а кажется, это было давно. Прекрасное всегда. Человек, с которым мама много беседовала по телефону, уже готовясь покинуть этот мир.
Прекрасное всегда. Мама часто читала мне это стихотворение. Она любила Китса, идею, что прекрасное способно рассеивать мрак, даже если красота живет только в памяти. Мне хочется верить, что эта аллюзия неслучайна, что это подсказка, оставленная мне, которой назначено доделать то, что она не доделала.
Никому не удается доделать все.
Еще одна мудрость от Астерии Буше. Я знаю, на что надеюсь, – на мгновенную разгадку исчезновения Лиззи Соломон. Знаю, что получу – еще одну случайную одинокую душу, которой дам неуклюжий совет. Или, что еще вероятнее, мертвый номер, как мамин.
Один гудок. Абонент берет трубку. Короткий вздох.
– Уже передумала? – спрашивает женский голос.
Жуа.
Я случайно нажала на повтор?
Нет.
Прекрасное всегда приносит радость[570]570
Д. Китс. Прекрасное всегда приносит радость. Перевод В. Хадсон. (В переводе Б. Пастернака: «Прекрасное пленяет навсегда».)
[Закрыть].
Радость – это джой.
По-французски – жуа.
Моя мама и Жуа знали друг друга.
Это не совпадение, и никакими научными расчетами вероятности его не объяснить.
– А откуда у тебя номер моего сотового? – подозрительно спрашивает Жуа.
На этот вопрос я ей не отвечу. Передо мной – список аккуратных вопросов Прекрасному всегда от моего внутреннего серийного убийцы. Но я не задам ни одного.
– Передумала, – отвечаю я с запинкой. – Вот мое условие. Пятнадцать минут. И программа должна идти в прямом эфире.
Я отключаюсь, чувствуя на затылке горячее влажное дыхание одной маленькой девочки.
Я раскладываю на мамином кухонном столе лист миллиметровки. Рисую простую схему из шаров, солнечную систему, сорвавшуюся с привязи и пустившуюся во все тяжкие.
Один шар – Лиззи. По воздушному шару получают Никки, ее мать, и Маркус, отец Лиззи. Челнок, любовник ее матери. Я добавляю шарик для своей мамы. Бубба Ганз. Анонимная девочка на телефоне. Я провожу линии, которые их соединяют, мечтая разглядеть невидимые линии, о существовании которых только догадываюсь. Диаграмма выходит двухмерной, сколько на нее ни смотри.
Мой второй звонок Жуа был коротким и резким. Я не хочу с ней ссориться. Просто не знаю, друг она или враг. Или что-то среднее. Работает ли она на Буббу Ганза или на себя. Они давили на мою мать, потому что она что-то узнала про Лиззи Соломон? Если это правда, то задумка не сработала, пришлось выходить на меня.
Одно я знаю точно: может быть, Жуа и молода, но она на девять лет старше Лиззи. Я беру телефон. На сайте Буббы Ганза она в разделе «Персонал» под именем Жуа Джонс. Быстрый поиск не дает ничего, даже статейки о школьных соревнованиях по легкой атлетике или баскетбольном матче. Нет ее ни в «Линкедине», ни в «Фейсбуке», ни в «Твиттере», ни в «ТикТоке», ни в «Инстаграме». Не желает пересекаться с ненавистниками Буббы Ганза? Или причина в другом? Бубба Ганз будет последним, кого волновало бы, придумай она себе сценический псевдоним.
Кончик моего карандаша упирается в шар, принадлежащий Маркусу Соломону. Я вижу складки на его несчастном лице в прицеле моего телескопа. Полиция и газетчики допрашивали его больше, чем любого другого, проходящего по делу Лиззи, не исключая его осужденной жены. Расшифровки двух допросов в папке, которую передал мне Шарп, вместе с грустным адресом в трейлерном парке Форт-Уэрта.
Шарп и бесчисленное количество других по капле выпили у Маркуса всю кровь. Но это лицо… Что-то в нем меня смущает. Как будто разгадка, словно хлебная крошка, прячется в этих складках. Алиби у него, как у Нерона, когда горел его город. Его здесь не было. Маркус был у постели умирающей матери в больнице в двухстах милях отсюда. Его отец, сестра и медсестра это подтвердили.
Не поздно ли стучаться в дверь чужого дома?
В техасском трейлерном парке границы приличий сильно размыты.
Подъехав к жилищу Маркуса, я сразу понимаю, что в его передвижном доме живет женщина.
Яркая лампочка на крыльце нахально рассеивает тьму.
Аккуратные пластмассовые вазоны с красной геранью стоят по обе стороны двери. На дворе июль, но герани живы, потому что кто-то не поленился сделать в голове скучную пометку, что каждый день им нужен стакан воды.
Ажурная металлическая табличка «Живи. Люби. Смейся» висит на белой алюминиевой обшивке, которая даже сейчас, когда солнце село, обжигает на ощупь.
От этого знака меня передергивает. Эти три слова – любимая мозоль Бридж. Когда мы были не в ссоре, она всегда подписывала свои сообщения саркастичными «ЖЛС», ее шуточка для своих. За исключением случаев, когда она подписывала их «БХТ» – Боже, храни Техас. Или «БХВ» – Боже, храни Вивви. Две последние подписи вполне искренние, хотя и противоречат друг другу.
Я не могу долго размышлять о непоправимом, о том, что у меня с Бридж, или мои мысли потащат меня на дно. И уж тем более сейчас, в темноте трейлерного парка, где звезды как редкие веснушки над вереницей чахлых деревьев.
Стараясь не привлекать внимания, я как можно тише закрываю дверцу джипа.
В этом трейлерном парке в стороне от шоссе живут как плохие, так и хорошие люди, но одно их объединяет – бдительность, с которой они натягивают свои ночные пижамы. «Большая тройка» вечно на подходе – торнадо, пожар, чужак. Застрелить можно только одного из этой троицы, но пистолет всегда под рукой.
Вокруг меня сияют огни, как в рождественской деревне. Телевизоры мерцают на верандах. Шумят на окнах кондиционеры. Ярость Такера Карлсона, необъяснимо, но еще живого. Скрипучий голос Уоррена Зивона, необъяснимо, но по-прежнему мертвого[571]571
Такер Карлсон (р. 1969) – американский консервативный журналист, ведущий политических шоу, сторонник Дональда Трампа. Уоррен Зивон (1947–2003) – американский автор-исполнитель, тексты которого затрагивали социальные и политические темы.
[Закрыть]. Продирающий до кости младенческий вопль.
В двух вагончиках от меня пепел бесшумно падает с сигареты, как окалина со звезды. Слишком темно, чтобы разглядеть руку.
Я стучусь, ощущая себя такой же хрупкой и уязвимой, как эта дверь.
Интересно, там ли Шарп.
Надеюсь, что там. Надеюсь, что нет.
Первое, что приходит мне в голову, когда женщина открывает дверь, – она старше Лиззи Соломон лет на пятнадцать.
Я неосознанно затаила дыхание при мысли, что все это время Лиззи пряталась здесь, поливая герани.
Вторая мысль – что она очень хорошенькая, даже когда, как сейчас, ее кожа блестит от пота.
Несмотря на кривоватый нос и пробор, в котором уже проглядывает розовая кожица – признак того, что она начала обесцвечивать волосы с двенадцати лет, для Техаса важная точка отсчета.
Ей было велено меня не впускать, но она не из тех, кто поступает так по природе, хотя она такая тоненькая, что тараканы под кухонной стойкой, должно быть, задаются вопросом, смогут ли утащить ее, пока она спит.
Она из тех, кто разрешает заезжим работникам пользоваться туалетом, впускает свидетелей Иеговы в надежде, что сумеет спасти их, а в школе позволяла старшеклассникам просунуть руку спереди под ремень ее узких джинсов, потому что хотела нравиться.
Она из тех женщин, что готовы жить во грехе с мужчиной средних лет, которого обвиняли в том, что он убил свою дочь и досками заколотил в стене ее косточки. Который еженедельно навещает в тюрьме жену, осужденную за убийство, как будто ходит в церковь, и до сих пор не решается продать гигантский ветшающий викторианский особняк и купить дом, где она наслаждалась бы постоянной прохладой.
Она излучает вечную надежду, хотя жизнь не раз ее обманывала.
Она сразу мне нравится.
И я хочу, чтобы она жила, любила и смеялась.
Но этого не случится, если я не переступлю порог ее дома.
Я чувствую это. Я это знаю.
– Маркус дома? – спрашиваю я.
– Нет. – В конце фразы вполне можно поставить вопросительный знак.
– Я экстрасенс, работаю вместе с полицией, – заявляю я с порога. – И я думаю, что Лиззи Соломон жива.
Меньше чем через минуту я сижу на ее коричневом бархатном диване.
Девушка Маркуса представляется Бет и сразу начинает извиняться за сломанный кондиционер и свой полуголый вид – на ней топ на узких бретельках без лифчика и тонкие белые пижамные шорты. Пот блестит на ее загорелых руках, словно свежий слой лака.
Уроженка техасской Одессы, говорит, что бежала, как заяц, из местности, где вместо деревьев нефтяные скважины. Живет с Маркусом Соломоном шестнадцать месяцев, перебралась к нему через семь месяцев после знакомства на магазинной парковке, когда он задом въехал в ее «фольксваген», после чего угостил ее «Тито» с лаймом. Я не вполне понимаю, что привлекло ее в Маркусе Соломоне, но некоторые женщины рождены, чтобы спасать.
Не считая потертого дивана, гостиная заставлена мебелью из антикварной коллекции Никки Соломон. Внушительный застекленный буфет упирается в потолок, от двери к нему тянется цепочка царапин.
Воздуху просто некуда протиснуться.
Горит только одна лампа.
В крохотной кухоньке, до которой я могу дотянуться рукой с дивана, мерцает красный огонек часов на микроволновке. У меня тоже ломался кондиционер, и я знаю, что Бет не хочет поднимать температуру еще выше.
Я и сама уже готова раздеться до лифчика.
Бет, примостившись на краешке викторианского стула с высокой спинкой, не зовет Маркуса из глубин трейлера, и он не выходит из одной из трех дверей в узком коридорчике. Я полагаю, площадь здесь не более девятисот квадратных футов, это вам не особняк в три этажа.
– Я хочу наладить нашу жизнь, понимаете? – задумчиво произносит Бет. – Моя мама со мной не согласна, но я знаю, что Марк разведется и бросит пить, если его жена выйдет из тюрьмы. Думаете, вам удастся убедить полицию, что Лиззи жива?
– Я хочу внести ясность: у меня нет физических доказательств. Пока нет. И я хотела бы задать Маркусу несколько вопросов.
– Его нет дома, – отвечает она, снова начиная нервничать. – Вы же знаете, что он не имеет к этому никакого отношения? Вы же это чувствуете?
– Чувствую. – Ничего я не чувствую. – Вы не возражаете, если я здесь осмотрюсь? Поймаю вайб? Потрогаю мебель? Она из особняка?
Жаль, что здесь нет Шарпа, посмотрел бы, как я отыгрываю его стереотип.
– Она ужасная, правда? Мне кажется, эта мебель меня ненавидит. Я все время врезаюсь в нее по ночам. Марк наконец-то разрешил мне ее оценить, чтобы продать в интернете. А большая часть моей мебели хранится на складе. – Она замолкает. – Пришлось пригрозить ему, что я уйду. Но я бы так не сделала. Не ушла бы от него.
Я выталкиваю себя из диванной ямы, как будто Бет уже согласилась. Я ничем не лучше тех, кто всю жизнь пользовался ее милой нерешительностью. Ощущаю себя виноватой, но не настолько, чтобы прекратить.
– Могу я начать с задней части трейлера?
– Лучше бы вы спросили разрешения у Марка.
– Мы только что виделись в тюрьме. Мне показалось, он признал меня законным… признал, что моя главная цель – найти Лиззи.
– Он ничего мне об этом не говорил. – В ее голосе больше обиды, чем подозрительности.
– Можете ему написать. – Я иду на риск.
– Не очень хорошая идея, – неохотно отвечает она. – Он не любитель переписываться, особенно по вечерам.
Значит, он пьян. Или в комнате Лиззи, и за ним можно наблюдать через большое окно в телескоп с высоким разрешением. Возможно, и то и другое.
Не знаю, зачем я давлю на эту бедную женщину. Что хочу найти. Может быть, виновата жара в этой железной коробке, может, настойчивость Лиззи проникла мне под кожу.
– Хотите, пойдем вместе? – предлагаю я. – Не хотите, чтобы я к чему-нибудь прикасалась, – я не буду. – Я уже шагаю в коридор, словно меня тянет невидимый магнит.
– Только быстро. – Бет оглядывается на входную дверь. – Минут пять или даже меньше.
Она уже рядом. В воздухе висит ее сладость, естественный неосязаемый мускус.
– Давайте начнем отсюда. Я что-то чувствую. – Моя ладонь лежит на дверной ручке справа.
– Это домашний кабинет Марка. Он ведет дела по семейному праву. Только ничего не трогайте. Он поймет. Однажды я подвинула письма всего на дюйм. Вы же знаете, он до сих пор их получает. Родители, проигравшие в суде и потерявшие право опеки, пишут, что он заслужил то, что с ним случилось, когда он лишился Лиззи. Они обвиняют Марка вместо того, чтобы винить себя за то, что были никудышными родителями.
– Полиция знает? Об угрозах?
– Он переправляет все бумажные и электронные письма, как только их получает. Ну, на случай, если кто-то похитил Лиззи из мести. У нас есть своя система доставки. Перчатки и гермопакет – в ящике письменного стола.
Я нажимаю на ручку, но дверь не открывается. Заперто.
– Подвиньтесь, – говорит Бет, втискиваясь между мной и дверью. – От жары дверь разбухает.
Толкает дверь бедром, распахивая ее и включая яркий люминесцентный свет. Это как открыть духовку, разогретую до пятисот градусов. Запертый горячий воздух заставляет нас отпрянуть. Наши губы почти соприкасаются, когда она протискивается назад. Я понимаю, почему она не вошла в кабинет. Свободного пространства здесь фута три.
Письменный стол, гладкий, современный, солидный, загромождает почти весь кабинет. За ним едва хватает места для массивного кожаного кресла в дюйме от задней стены. Картотечный шкаф задвинут в угол, занимая все оставшееся пространство. Остается загадкой, как все это сюда втащили.
Это кабинет, где всего по одному. Одна фотография стоит в центре стола. Одна ручка «Бик» торчит из хрустальной подставки. Один документ лежит в деревянном лотке. Один диплом в рамке висит посередине стены.
Диплом притягивает меня. И тут воздушные шарики, которые я рисовала на кухонном столе, начинают лопаться и сдуваться. Я вижу связь, которой не видела раньше, но я не уверена, что именно она означает. Бет уже тянет меня за руку – она крепче, чем может показаться.
– Я передумала. Марк убьет меня, если узнает, что я вас впустила. Он может появиться в любую секунду. Он говорит, что я должна перестать доверять людям. Господи, ты даже не назвала своего имени.
– Жуа. – Я вру, сама не зная почему. – Жуа Джонс.
Бет выталкивает меня вон. Лязг цепочки убеждает меня, что шутить она не намерена.
Минуту спустя она босым призраком в белых пижамных шортах с жиденькими светлыми волосами стучится в окно моего джипа, пока я не опускаю его. Мгновение я сомневаюсь в ее реальности. Хочется прильнуть лицом к вентиляционным отверстиям кондиционера, сердце бешено колотится в висках.
– Знаешь, почему я тебя впустила? – спрашивает она.
Я мотаю головой.
– Причин две. Во-первых, из-за больничного браслета. Ты носишь его, потому что у тебя доброе сердце. Эта девочка, Шелби, кем бы она ни была, ей столько же, сколько моей племяннице. Сегодня вечером я помолюсь за Шелби, хотя я не знаю, на небесах ли она, еще в пути или получила отсрочку. – Она тянет слова, такая лиричная в своей искренности. – Во-вторых, если есть возможность освободить Никки Соломон, я хочу помочь. Даже если… – Она сглатывает. – Даже если он к ней вернется.
Я наблюдаю, как она распрямляется, как растягивает тонкий скелет, в тысячный раз обретая надежду.
– Протяни руку, – приказывает Бет.
Чем бы ни было то, что она положила мне в ладонь, оно такое легкое, что я не ощущаю веса. В машине темно и ничего не видно.
– Мне все равно, что Марк обнаружит пропажу. Это принадлежало Лиззи. Она носила его каждый день. Марк нашел его в траве перед домом. Он не смог с ним расстаться. Трогай его сколько захочешь. Делай свою работу.
– Бет…
– Ничего не говори. Если ты мошенница, я не хочу об этом знать. Думаешь, ты первая, кто явился сюда с историей про Лиззи? Я впускаю всех. Потому что, знаешь, по крайней мере, я попыталась. Есть вероятность, что кто-нибудь из вас и впрямь особенный. Я ставлю на тебя, Вивви Буше.
А кроме прочего, она еще и умница.
Какой стыд, что я не заметила этого сразу.
Бет уходит, прежде чем я включаю верхний свет.
