Текст книги "Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ)"
Автор книги: Дженнифер Линн Барнс
Соавторы: Донна Леон,Джулия Хиберлин,Фейт Мартин,Дэвид Хэндлер,Дейл Браун,Харуо Юки,Джереми Бейтс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 309 (всего у книги 327 страниц)
Я жду Николетт Мари Соломон, номер 1992210, в помещении, похожем на кафетерий, где воздух вибрирует от присутствия заключенных, их родных и надежды вопреки всему. Количество любви и жалости захлестывает меня. Запах увядших лилий. Отчаяния. Ванили. Страха.
Долго я здесь не протяну.
Мои глаза прикованы к двери, из-за которой, как мне сказали, должна появиться моя заключенная, но пока этого не случилось. Я беспокоюсь, что она передумала, затем та же мысль вызывает у меня облегчение.
Не будь я уверена, что мое желтое платьице выдает во мне новичка, я поняла бы это по ухмылкам из-за других столиков. Чувствую себя объектом всеобщих насмешек на встрече неблагополучного семейства, где только половина присутствующих получила сообщение, что нужно прийти в оранжевой футболке, заказанной специально ради такого случая. Моя одежда полностью соответствует тюремным правилам, за исключением любимых смарт-часов, которые я по глупости забыла снять.
Головная боль застилает глаза. Это продолжалось всю поездку, пока я консультировала по громкой связи мамину клиентку и наблюдала, как Джесс Шарп, не особо скрываясь, сидит у меня на хвосте.
Поравнявшись со мной первый раз, он мне помахал. Второй раз несколько секунд держался рядом, показывая вниз, как будто видел, что мои губы движутся, и знал, что я разговариваю по телефону.
Я убрала пальцы с руля. А руки-то свободны, детектив Шарп. Мне можно.
Я уже переживала, что решила перезвонить женщине, голос которой задрожал, когда она поздоровалась. Но я должна была сообщить ей, что ее любимый контакт пребывает в другом мире. И мне не нравилось, что Шарп кружит вокруг, словно пьяная муха.
Ничего сложного, убеждала я себя, перед тем как набрать ее номер. Это же высшая математика. Можно сказать, моя специфика. Ее рейс завтра в девять двадцать утра. Зовут Тейлор. Она была готова пропустить свадьбу брата, если ей не перезвонят и не заверят, что самолет совершенно точно не разобьется.
Мне хотелось изложить ей научный подход – по статистике вероятность крушения в каждый час ее полета – 0,000015 процентов. Если бы она летала в среднем по часу в день, прошло бы 18 264 года, прежде чем она погибла бы в авиакатастрофе.
Между тем, правда была такова: никаким образом я не могла повлиять на ее судьбу.
Впрочем, она обращалась к моей матери не за правдой.
Для нее реальностью были кричащие заголовки. А как же малазийский рейс 370? А башни-близнецы? А парочка, гулявшая по пляжу в Майами, снесенная заглохшей «сессной», приближения которой они даже не заметили?
Тейлор обращалась за утешением.
Воображаемым заклинанием.
Поэтому я сказала, что ей следует сесть в кресло с номером 13А, потому что тринадцать – счастливое число для имени Тейлор.
Я сказала ей, что Тейлор Свифт перед каждым концертом рисует на руке цифру 13 и ей нужно нарисовать эту цифру на ладони фиолетовыми чернилами за тринадцать минут до того, как сядет в самолет.
Тейлор разрыдалась, когда я добавила, что платить не нужно, это прощальный подарок моей матери. Когда мы закончили, она пошла складывать в чемодан платье подружки невесты и покупать ручку с фиолетовыми чернилами.
А сейчас я сижу в комнате, где неудача не подчиняется статистической вероятности, и паникую, что отправила Тейлор на верную смерть.
Мама запретила бы ей лететь.
Одна из двух охранниц, кружащих по комнате, натыкается на мое плечо. Не знаю, нарочно или случайно, но я тут же выпрямляюсь, будто монахиня приставила мне линейку к спине.
Девочке лет шести за соседним столиком та же мрачная охранница уже дважды велела оставаться на стуле или на коленях у матери. Мать, заключенная, молодая белая женщина от силы восемнадцати лет. Синяки тянутся по ее руке, как дорожка из серого камня. То, что ребенок может сидеть у нее на коленях, удивляет меня, я не ожидала такой доброты от техасской пенитенциарной системы.
Взрослым нельзя даже чмокнуть друг друга в щеку. Но эта девочка может впитывать тепло, исходящее от материнской кожи. Хранить это воспоминание, словно сказку на ночь, когда придет время засыпать.
Девочка с тоской поглядывает то на мое платье, то на пакет с четвертаками. Какого черта. Я вынимаю из пакета большую горсть мелочи, намеренно глядя в глаза той охраннице, которая кажется более сговорчивой, соскальзываю со стула, подхожу к столику и складываю монеты перед девочкой.
Ее мать, склонив голову, благодарит меня одними губами. Девочка спрыгивает с ее колен и обнимает меня за талию.
Охранница уже нависла надо мной и шепчет в ухо:
– Если вы еще раз встанете с места, я не стану вас выводить, я выведу дочку Шоны вместе с тетей, которая ее привела. И на месяц вычеркну их из списка посетителей. Вы меня поняли? Я накажу не вас, но и вас тоже.
На бейджике написано имя: «Миша Вествуд». Миша конфискует четвертаки и возобновляет хождение по кругу, как только мое желтое платьице послушно возвращается на место.
Я снова смотрю на дверь.
Когда Николетт появляется, я ее не узнаю.
Решаю, что эта женщина направляется к посетителям в конце комнаты, но она плюхается на стул напротив меня.
И даже тогда я открываю рот, чтобы сказать: вы ошиблись.
– Привет, Буше. – Она произносит мою фамилию совершенно правильно. – Добро пожаловать на мою гору.
Мать Лиззи больше не холодная техасская блондинка с осиной талией на свадебной фотографии в досье и не изможденная женщина, нарисованная жесткой и неумелой рукой во время судебных заседаний.
Ее каштановые волосы блестят и слегка вьются, у нее худощавые мускулистые руки и торс, а улыбка такая натянутая, что напоминает жуткую татуировку.
Ее взгляд скользит по женственным перламутровым пуговицам на старом кардигане Бридж.
– Что-нибудь скажешь, Буше?
– Я бы сказала, рада знакомству, Николетт, но твое приглашение было не слишком вежливым.
– Здесь я Никки. Всякие «етты» тут неуместны – звучит так, как будто твоя киска хочет приманить самых отчаянных тюремных самок. Что нового?
– Нового? Видишь ли, Никки, копы тебя слушают. А стукачка практически с тобой спит.
Не с этого я собиралась начать разговор.
– Должно быть, это Элейн. Ее койка у другой стены моей кирпичной каморки. Иногда мы доставляем друг другу удовольствие.
– Ты знала?
Она пожимает плечами:
– Я адвокат. Мой отец был окружным прокурором в Луизиане, и не самым честным. Я научилась всему, когда он перекидывал меня через колено, а прут с дерева на заднем дворе велел выбрать и срезать самой. Я знаю все их трюки. Еще они…
– Они могут слушать нас прямо сейчас. Есть такое устройство с лазерным лучом, которое считывает звуковые колебания. Или зашили тебе что-то в подгибку брюк. Или прицепили под стол.
Я хочу просунуть под стол руку, но она хватает меня за плечо.
– Не надо. – В ее голосе настойчивость.
– Второй страйк. – Охранница Миша нависает прямо над Никки и сбрасывает ее руку с моего плеча.
– А за что был первый? – интересуется Никки с невинным видом.
– Спроси у Солнышка.
Миша удаляется, чтобы разнять обнимающихся за два столика от нас. Никки пожимает плечами.
– Мы можем только подержаться за руки, – говорит Никки. – Но об этом после. Ты хорошо себя чувствуешь? На вид ты настоящий параноик.
– Неужели?
– Это Джесс Шарп так тебя заводит? Слыхала, он вернулся к моему делу. Думает, что заставит меня признаться в убийстве ребенка, если засунет язык мне в ухо, что он несколько раз уже проделывал. Метафорически, разумеется. С такими, как он, я трахаюсь. И он знает, что я трахаюсь с такими, как он, – эти ребята ведут себя так, словно вот-вот кого-нибудь грохнут. Одна девчонка, которую он помог засудить, говорила, что думала, будто он влюблен, пока Шарп не защелкнул на ней наручники. И даже тогда сомневалась. – Никки наклоняется ближе: – Я слышала, его отстраняли. Напортачил на месте преступления. Девушка все еще числится пропавшей без вести. Но зачем я тебе это говорю? Ты ж у нас гребаный экстрасенс.
Последние два слова произнесены так тихо, что мне приходится читать по губам.
– Я предпочла бы, чтобы меня не называли гребаным экстрасенсом, – огрызаюсь я в ответ.
Никки оглядывается по сторонам, с преувеличенным драматизмом тыча себя в губы. Обнимавшихся выводят, обе охранницы на миг отвлеклись.
– Тут нельзя ругаться. Если бы они услышали, у тебя был бы третий страйк – и на вылет. Не думала я, что ты такая. Держи себя в руках. У нас мало времени. И у тебя злой голос.
– Потому что я злюсь. Ты мне угрожала. И я два с половиной часа ехала в это чистилище ужасных решений с Джессом Шарпом на хвосте.
Никки широко раскидывает руки, обнимая комнату:
– Ты что-то имеешь против людей, совершивших ошибки? Думаешь, ты лучше нас?
– Так вот что это было? – холодно спрашиваю я. – Ошибка? Убийство твоей дочери – ошибка?
Я выпускаю ей кишки прямо под настороженным взглядом Миши. Мне нужно самой почувствовать эту часть Никки. Чтобы убедиться в ее невиновности. Убедиться, что Лиззи – не выдумка, которая растает в тенях, если я проглочу две маленькие таблетки.
– Я усадила бы за праздничный стол на День благодарения любую в этой комнате вместо тех сучек из загородного клуба, которые от меня отреклись, – шипит Никки.
– Ты же не хочешь сказать, что здесь обрела новых друзей, – спокойно замечаю я.
Она наклоняется над столом чуть ли не до середины, в дюйме от нарушения правил:
– Ничего подобного. Половина здесь считает меня лайтовой версией Дарли Рутиер, потому что я убила одного ребенка, а не двух. Они думают, что мне самое место в камере смертников вместе с другими детоубийцами, с убийцей их любимой Селены и женщиной, которая проткнула восьмидесятилетнего мужчину ножом для нарезки овощей, а еще мясницким ножом и вилкой, а потом засунула ему в глотку на пять дюймов футовый штырь от лампы. И все же я предпочла бы съесть хороший стейк с кровью вместе с кем-то из них, чем с моей соседкой, которая объявила всем, что слышала, как я замуровываю в стену своего мертвого ребенка.
Меня трогает горькая, карикатурная гримаса на ее лице. Слова, которые она выделяет. Ее ярость. Не верится, что когда-то эта женщина умела контролировать свои чувства. Это не прошло мимо внимания присяжных и едва не зашвырнуло ее в камеру смертников. Не хватило голоса одного сомневающегося, сторонника соблюдения гражданских прав, чтобы отнять жизнь Никки – одной из немногих женщин, которых обходительный и учтивый Техас возжелал подвергнуть казни.
– У нас есть название для женщин, приговоренных к смертной казни. – Она выплевывает слова прямо в меня. – Мы зовем их Бонни, как в «Бонни и Клайде». Я не Бонни. Я невиновна.
И кто теперь злится, думаю я. Неожиданно перед глазами возникает картина. Я закрываю их, прекрасно понимая, что это не только не сотрет ее, но сделает отчетливее по краям.
– Ей было всего двадцать три, – тупо замечаю я.
– Бонни Паркер? Похоже на то. Она только-только успела повзрослеть, когда ее застрелили. А в восемнадцать или девятнадцать встретила Клайда Барроу и влюбилась. Это один из немногих фильмов о насилии, которые нам здесь показывают. В воспитательных целях.
– Я говорю про девушку, убившую старика. Ту, что сидит в камере смертников.
– Бриттани Хольберг? Она давно не молоденькая. Ей пятьдесят. Проведи-ка расследование.
– Я не знала ее имени. И ничего не расследовала. Но я знаю, что она использовала вилку, нож для нарезки овощей, мясницкий нож и штырь от лампы, – говорю я. – А еще она проткнула его ножом для грейпфрута. Почти уверена, на той же неделе старик воспользовался им как ножом для бумаги, вскрывая конверт. Я даже могу разобрать обратный адрес.
– Она была стриптизершей. Он хотел секса.
Я снова закрываю глаза.
– Эй, Буше, вернись. Давай обратно. Иисусе. Открой глаза. Зачем мне эта бесполезная информация о деле, на которое мне плевать и которое ты видишь в этой темной паутине?
Я позволяю конверту в моем воображении уступить место другому образу. И только тогда открываю глаза.
– Ты ткнула кому-то большим пальцем в глаз из-за синего желе.
Это не обвинение, просто констатация факта.
– Тоже мне новость! Да тут все об этом знают.
– Пока ты это делала, в голове у тебя звучала песня «Рождество в синем цвете».
Проходит несколько секунд.
– Не совсем так, – говорит она грубо, – но тебе удалось меня удивить. Ладно, ты здесь, чтобы помочь мне? У нас осталось минут пять, может быть десять.
– Расскажи, что было в письме от моей матери. В той части, что подверглась цензуре.
Никки ерзает на стуле, внимательно меня разглядывая.
– Ну, вы обе помешаны на синем. «Дорогая Николетт, – написала она, – синий не твой цвет». И это проблема, поскольку я не могу изменить цвет своих чертовых глаз. Она заявила также, что девять – мое несчастливое число. В адресе нашего дома, откуда пропала Лиззи, три девятки, в моем тюремном номере – две. Я родилась девятого июня. Все это доступная информация. А затем она решила провернуть грандиозный трюк. Написала, что знает, кто забрал Лиззи и где она находится. Остальное было замарано, почти треть страницы, кроме подписи. Это заставило меня ей поверить. Кто-то здесь решил, что ее слова не стоит разглашать. Потому что они знают, что меня подставили.
– Ты уверена, что это писала моя мать?
– Я только что привела тебе три абзаца чертовых доказательств.
– А чертыхаться здесь не значит ругаться? Доказательства должны убеждать. Письмо было напечатано?
– Нет, написано от руки. Думаешь, это был не ее почерк?
Если нас записывают, насколько я готова раскрыть перед ними карты?
Я же сотни раз слышала, как мама начинала читать по руке – точно так же, как начала письмо Никки, с цвета и цифр.
Способ расположить к себе нового человека. Ненавязчиво перейти от простых вещей к сложным. В отличие от Никки, клиенты с порога были готовы уверовать и подтвердить все, что она им ни скажет.
– А ты не заметила в углах листа маленьких иксов? – спрашиваю я.
– Заметила. Я подумала, что это очень странно. Решила, может, охранник, который ко мне неровно дышит, нарисовал поцелуйчики? А выходит, это доказательство, что письмо написала она?
Я медленно киваю. Очень может быть. Да.
– Моя мать никогда ничего не писала, не расставив предварительно иксы по углам листа. Даже на списке покупок или в бланке разрешения на школьную экскурсию, где ей нужно было только расписаться.
Никки сжимает виски, словно ее мучает мигрень.
– Она использовала икс как переменную, – говорю я. – Неизвестное. Икс для нее всегда был мистической буквой.
Даже применительно к науке.
– Хватит темнить! – вскипает Никки. – Надо же, везде поспела. И ножи для грейпфрутов, и синее желе, и лазер, и алгебра. Я знаю, ты у нас из умников. А знаешь, кто я? Мне сорок один, и я полна решимости выбраться отсюда, пока мне не стукнет сорок пять. Поэтому хватит разбрасываться. – Она наклоняется над столом. – С этим синим желе мне просто повезло. Только из-за него я все еще жива. Знаешь, как они называют меня после того случая? Никки-бзики. Со мной лучше не связываться. Если что не так, я тебя просто зарежу.
Это ты так думаешь, Никки. Это то, что ты хочешь слышать от своих прилипал. На самом деле они думают, что хуже тебя нет. Детоубийца.
Меня ослепляет свежий образ. Засыхающая кровь на наволочке – 130 нитей на квадратный дюйм.
Одинокая каштановая прядка Никки на простыне. Широко распахнутые синие с темно-зеленым ободком глаза, совершенно как те, что смотрят на меня через стол.
Туннель в моей голове распахивается настежь.
– Я пришла не потому, что ты мне угрожала, – говорю я как можно спокойнее. – Я пришла, чтобы сказать: все решится за ближайшие две недели. Именно так. Я сама назначу дату встречи, когда или если появится что-то новое. И я хочу внести абсолютную ясность: я здесь не ради тебя, а ради Лиззи.
Я слышу эхо слов, сказанных Шарпом.
– Я рада, что ты готова помочь мне. Вот и славно. – На лице Никки появляется улыбка облегчения, и в этой улыбке – тень кого-то еще. – Давай помиримся. Возьмемся за руки.
Она протягивает руку через стол ладонью вниз.
– Что?
– Просто сделай, как я говорю. Возьми меня за руку. Вряд ли тут кто-то захочет протянуть мне ладонь.
Я нерешительно протягиваю руку. Она сжимает мои пальцы. Я немедленно ощущаю краешек какой-то бумажки.
– Мы станем друзьями, – тихо произносит она. – Может быть, даже больше, чем друзьями.
– Сомневаюсь.
Я отдергиваю руку, сжимая бумажку в кулаке. Незаметно сую в рукав кремового кардигана сестры. Элементарная ловкость рук. Или я не дочь своей матери?
В ее глазах читается одобрение. Возможно, даже восхищение.
– Никки, тут за тобой кто-то охотится. – Едва различимый шепот. – Я только что это… увидела.
Она хрипло смеется:
– Думаешь, я не знаю? Они сумели выпотрошить такую крупную рыбу, как Джеффри Эпштейн[556]556
Джеффри Эпштейн (1953–2019) – американский финансист, который был осужден за изнасилование и торговлю детьми. Считается, что Эпштейн совершил самоубийство в тюремной камере, однако официальная версия всегда вызывала сомнения.
[Закрыть]. Я против него гуппи в миске с водой. – Бахвальство из нее так и хлещет. – Я согласна подождать две недели.
Она не спросила меня, считаю ли я, что Лиззи жива. Я не спросила, что говорит муж, когда навещает ее по вторникам, и какими секретами они друг с другом делятся.
Каждый из этих вопросов – камешек, скользящий по поверхности. Как только вопросы прозвучат, мы будем бессильны остановить побежавшую рябь. Все должно идти своим чередом. Это наука. И если, занимаясь наукой, я хоть чему-то научилась, так это тому, что все, что мы делаем, – каждый поцелуй в щеку, каждый щелчок пальцами, каждый запуск ракеты на Марс – порождает волны.
Нужно быть осторожней. Узнать побольше, прежде чем я позволю Николетт Соломон влезть ко мне в душу.
Пронзительный крик в ближней к нам части комнаты обрывает разговоры. Все головы поворачиваются в одну сторону. Охранница – не Миша – слегка приобняла рыдающую пожилую женщину, которая, возможно, прощается в первый раз. Или в трехсотый?
Заключенная, которую она навещает, тоже немолода. Она все еще сидит за столиком, лицо расстроенное. Сестры, решаю я. Одной повезло – другой нет.
Миши нигде нет.
И тут я ее замечаю. Она отводит девочку от автомата, в руках у обеих конфеты. Это заставляет меня лучше думать о человечестве.
Я встаю, чтобы уйти:
– Буду на связи.
– Дам тебе совет, – говорит Никки. – Держись подальше от Шарпа. И не позволяй ему запускать язык тебе в ухо.
За дверью я проскальзываю в женский туалет и запираюсь в кабинке, надеясь, что зоркая камера не заметила наших манипуляций. И что никто не ворвется, чтобы стащить меня с унитаза и отобрать бумажный клочок.
Я разворачиваю его. На первый взгляд он чист. Я провожу пальцем по поверхности. Нащупываю выпуклости.
Шестибитный двоичный код. Могу поспорить, шрифт Брайля. Крошечные, плотно прижатые друг к другу созвездия, которые мне не расшифровать в тюремной туалетной кабинке с надписью на двери: «Внимание: подозрительные тампоны будут изъяты».
Затаив дыхание, я прохожу через металлодетектор. Никто не собирается меня досматривать. Охранницы лают на посетителей, им не до меня, они раздражены, что женщина, принесшая с собой торт в розовом пластиковом контейнере, и другая, одетая так, словно только что отснялась в порно, не удосужились ознакомиться с правилами. Очередь, которую нужно выстоять, чтобы навестить близких, раз в пять длиннее, чем была, когда я приехала.
– Вивиан Буше?
Я резко разворачиваюсь. И не узнаю мужчину, меня окликнувшего, третьего в очереди к металлодетектору. Вероятно, ему потребовалось отстоять не менее получаса, чтобы сюда добраться.
Его лицо трудно забыть, как лицо кинозвезды, имени которой никак не можешь вспомнить. Щеки и подбородок обвисли под тяжестью каждого года из сорока прожитых лет. Или пятидесяти. Ум в глазах – единственный проблеск света.
Может быть, тюремный пастор? Если так, то он напоминает человека, пережившего столько горя, что уже не верит в существование Бога, но еще считает своим долгом делать вид, будто верит.
Мужчина не сводит с меня глаз. Выбирается из очереди, немедленно теряя вожделенное место. Половина выразительности его лица теряется в складках кожи, словно у бассет-хаунда.
– Мы знакомы? – спрашиваю я вежливо.
Он протягивает мне правую руку. Я беру ее. Никаких вспышек камер. На левой у него платиновое кольцо. Я с тоской смотрю в сторону выхода.
Я хочу одного – без происшествий добраться до своего джипа. Клочок бумаги, который передала мне Никки, болтается у меня в трусиках, словно колючая бирка. Я только что миновала торговый автомат с надписью: «Мы не принимаем деньги, вынутые из трусов», а стало быть, все действия с нижним бельем тоже попадают в разряд запрещенных.
Я возвращаюсь мыслями к мужчине, который стоит передо мной и не умолкает.
– Простите, – говорит он, – я был груб. Меня зовут Маркус Соломон. Адвокат. Муж Никки Соломон.
Его не было даже в моем списке предположений. В досье Маркус Соломон выглядит стройным, привлекательным мужчиной, способным занимать руководящую должность.
– Я ее второй гость за сегодня, – объясняет он. – Тюрьма делает исключение из правила одного посещения в день, потому что я выступаю в качестве адвоката. Между нами, это только наполовину правда.
Он слегка улыбается, или мне просто показалось.
– И более того, – продолжает он, – Никки рассказала мне, что вы сегодня придете, и, честно говоря, я до чертиков нагуглился ваших достижений и этих глазастых летающих тарелок.
Я выдаю ему жалкое подобие улыбки, которого он явно добивается.
– Я слышал, как Бубба Ганз препарировал вас в прямом эфире, – как ни в чем не бывало продолжает он. – Не хотел бы я оказаться у него на прицеле.
Он ждет, чтобы я заполнила пробелы. Стала бы защищаться. Я этого не делаю.
– Как прошло с Никки? – не унимается Маркус.
– Это решать ей.
– Экстрасенс, не чуждый этике. Сдержанный. Мне это нравится. Послушайте, вы же поняли, Никки придумала, что Лиззи жива. Черт, может быть, только эта фантазия заставляет ее жить. Она говорит, мать не обманешь. Но и юриста вроде меня обмануть нелегко. Будь Лиззи жива, мои детективы нашли бы ее. Правда в том, что, по статистике, наша с Никки история может закончиться только трагически. Какой-нибудь турист наткнется на останки Лиззи, или кто-то сделает признание на смертном одре. Не уверен, что хочу, чтобы мы с Никки до этого дожили. Знание имеет цену. Вы понимаете.
Я понимаю.
Он внимательно изучает мое лицо, прежде чем положить руку мне на плечо.
– Письмо вашей матери зажгло в Никки безумную надежду, – говорит он тихо. – Я прошу вас быть осторожнее. Возможно, у нее остается шанс подать апелляцию. Но это не сработает, если она будет производить впечатление психически нестабильной. Искать ответы в иных измерениях, если вы понимаете, о чем я.
Я отворачиваюсь к двери, надеясь, что он уловил намек.
– Вы, наверное, удивляетесь, почему я верю ей. Все удивляются. И присяжные бы поверили, если бы понимали про стук в стену.
– Стук?
– Соседка слышала, как-то кто-то колотит в стену. Никки иногда так делала, колотила по стенам кувалдой – не только потому, что их нужно было снести, но и потому, что ей требовалась разрядка. Это был ее вариант боксерской груши. Я предложил ей это, когда мы покупали дом, и ее психотерапевт одобрил. Никки пережила серьезный кризис. На первом курсе трое парней изнасиловали ее на вечеринке. По мнению психотерапевта, это стало причиной ее одержимости сексом. И не только. Ее эскапады изменили мою к ней любовь, но не загасили ее. – Он пожимает плечами. – У меня такое чувство, что, будь вы присяжной, вы бы ее поняли.
Я инстинктивно прячу за спину правую руку, ту, что с пластырем на костяшках. Колотить. Молотить. Что ж, он прав. Возможно, я была бы против вердикта.
– Не припомню, чтобы эти обстоятельства фигурировали в суде, – замечаю я.
– Не упоминались. Адвокат, которого я нанял, считал, что, если у Никки хватало ярости молотить в стену кувалдой, присяжные могли решить, что ту же ярость она выплеснула на ребенка. Понимаете?
Такое ощущение, будто прошлой ночью он стоял под окном моей спальни и смотрел, как я сражаюсь со стеной. Мне хочется думать, что об этом знают только Бридж и мама. Но возможно, я себя обманываю. Секреты передаются, как бумажные носовые платки, и люди, не имеющие к тебе никакого отношения, начинают вытирать ими носы.
Так и сейчас: держу пари, Никки Соломон не понравилось бы, что ее муж посреди переполненной комнаты рассказывает мне, что в юности его жену изнасиловали трое мужчин. Мужчин, а не парней, Маркус.
Вопрос в том, ради чего он обнажил эту ужасную рану? Чтобы я посочувствовала Никки? Начала ее понимать? Или это ложь, призванная скрыть то, что Никки сделала с Лиззи?
