Текст книги "Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ)"
Автор книги: Дженнифер Линн Барнс
Соавторы: Донна Леон,Джулия Хиберлин,Фейт Мартин,Дэвид Хэндлер,Дейл Браун,Харуо Юки,Джереми Бейтс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 315 (всего у книги 327 страниц)
Майк и Шарп спорят на крыльце, два тренированных, крепко сбитых техасских копа. Я различаю отдельные слова и фразы из-за двери, которую захлопнула у них перед носом.
Болван. Облажались по полной.
Не уверена, относятся ли последние слова ко мне, делу Лиззи Соломон или к тому и другому. Раздраженные соседи, должно быть, шарят под одеялами в поисках телефонов, набирая полицию, не подозревая, что полиция уже на месте.
Я слишком устала, чтобы вмешиваться в их спор, и слишком зла на себя. Я все еще ощущаю синяк на губах от поцелуя Майка и жгучее унижение оттого, что Джесс Шарп нас застукал. Почему у меня внутри до сих пор все сжимается с той минуты, когда я заметила разочарование в глазах Шарпа, как будто подвела его лично? Я хочу верить, что Майк – хороший человек и в то, что Шарп – отличный коп, приверженный доказательствам, верящий в познание. А его худший изъян – нежелание откровенничать перед кем-то вроде меня, танцующей между мирами, ведьмой без метлы.
Но есть и другой голос, я хочу заглушить его и не могу.
Он велит мне бежать к Майку, потому что только так я сумею его спасти. Он твердит мне, что изъяны Шарпа гораздо, гораздо серьезнее.
С первого взгляда я поняла – он тот, кто сумеет привязать меня к земле. Просто не знала, использует он веревку или призовет на помощь логику. На ангельской ли он стороне или подрезает ангелам крылья, позволяя упасть?
Я больше не могу слушать, как они ссорятся. Хватаю телефон с кухонного стола, запираюсь в ванной, включаю душ, чтобы заглушить белый шум. Захожу сразу в «Твиттер», впервые после того, как вошла в студию Буббы Ганза.
Должно быть, Шарп злится из-за моего решения выступить на шоу; возможно, поэтому он сюда и явился. Несмотря на то что я сказала Буббе Ганзу, никакой договоренности с полицией про три вопроса по делу Лиззи Соломон нет. Никакой договоренности, никакого разрешения. Кто знает? Если бы я послушно повторяла их слова, они могли бы ухватиться за эту возможность.
Я большим пальцем скроллю ленту, каждое сообщение – словно удар ножом для масла. Не думала я, что Жуа зайдет так далеко.
От имени Буббы она опубликовала расширенный вариант моего «интервью» после шоу.
«О, – думаю, – Шарп в бешенстве от этого твита».
И от этого. И от этого тоже. А вот Бубба Ганз, безусловно, в восторге.
Жива ли #техасскаяджонбенет? Самопровозглашенная охотница за привидениями #ВиввиБуше #Гарвард #НАСА утверждает, что ей поведал об этом розовый бантик #ЛиззиСоломон. Экстрасенс #Виввивуду #буббаганзшоу
Экстрасенс #ВиввиБуше признается, что с пяти лет страдала галлюцинациями и обсессивно-компульсивным расстройством. #ребенокпреследуемыйпризраками #одержимаядетством
#ВиввиБуше пиликает на своей теории струн, и гранты на охоту за инопланетянами сами прыгают ей в трусы, как стодолларовые купюры. #кудаидутнашиналоги #глубокийкосмос #глубинноегосударство #БожехраниТехас
Вы слушали сегодня #буббаганзшоу? Чокнутой наблюдательнице за небом #ВиввиБуше следует поостеречься, чтобы кто-нибудь не столкнул ее с нашей #плоскойземли.
Беги, беги, сказала #пряничнаядевочка! Тебе меня не поймать! #затерянныевкосмосе #копамнужназацепка #делоЛиззиСоломон.
И так далее, и тому подобное.
Я сама виновата в этом потоке злобы и безумия, хотя и представить себе не могла, что мои слова обернутся против меня. Потому что согласилась участвовать в шоу. Поговорила с Жуа. И ради чего? Хотела привести Майку свои доводы? Ради науки? В обмен на короткий разговор по горячей линии с испуганной девочкой, которая растворилась в воздухе и, возможно, больше никогда не появится? Чтобы Жуа сохранила работу у этого короля засранцев? Чтобы перестать стыдиться того, чего больше не хочу стыдиться?
Все это похоже на правду.
Я роюсь в косметичке на тумбочке в ванной, пока не нащупываю пузырек, который совсем недавно гремел и перекатывался тише.
Осталось всего шесть таблеток. Я опускаю крышку унитаза, чтобы сесть. Засовываю обратно в пузырек две таблетки – на одну меньше, чем следовало бы.
Снова закрываю глаза в ожидании, пока таблетки растворятся в крови, как микроскопические песчинки. Пытаюсь вызвать в воображении хоть какой-нибудь образ Лиззи. Девушки с браслетом. Обе зловеще молчат. Но разве не этого я добивалась? Чтобы таблетки их заглушили?
Старая ванна на ножках наполняется водой, хотя слив открыт. Когда я выключаю душ, голосов больше не слышно, ни внутри, ни снаружи.
Я задергиваю все шторы и занавешиваю все портьеры, приглашая тени сгуститься. Этому дому требуется по крайней мере трое гиперактивных детей и одна слюнявая собака, чтобы отпугнуть клаустрофобию. Или одна-единственная, аккуратно поднесенная к керосиновому шлангу спичка.
Я выкладываю на кухонный стол маркер и рабочий блокнот.
Включаю компьютер. Составляю график на следующие несколько дней, словно прокладываю курс для планеты, которая вращается по расширяющейся орбите. За компьютером я охочусь. Записываю все, что приходит в голову про Лиззи Соломон и ее окружение, пока границы моего мира не начинают размываться.
Приковыляв в спальню, падаю на нерасстеленную кровать. Цепочка на шее натягивается, словно кто-то сильно за нее дергает. Один из острых металлических концов звездочки впивается в кожу. Я вожусь с застежкой, слишком тоненькой для любого человека, кроме моей сестры с ее длинными ногтями.
Сдаюсь. Звездочка падает мне на грудь, горячая и плоская. Такое ощущение, будто она накаляется изнутри, чтобы заклеймить меня, пока я буду спать.
Никки Соломон – мой будильник, который звонит в 9:04 утра.
– Какого черта? Ты считаешь, моя дочь жива? Разве не я должна была узнать первой? Вместо того, чтобы выслушивать это от тетки с сеточкой на голове, которая утром ставила мне на поднос недопеченный омлет из яичного порошка?
– Никки…
Я мысленно стираю липкую пленку с мозгов, сожалея, как всегда наутро, о вчерашней лишней таблетке. Не могу поверить, что проспала так долго, безнадежно отстав от плана и плавая, словно рыбка-крекер, в густом супе ее гнева.
– Ты мне тут не «никай». Не хочу слышать никаких оправданий. Ты скормила эту новость тому мудаку из «Твиттера». – Пауза. – Она действительно жива?
У нее срывается голос. Я не знаю, верить ли в ее искренность.
– У меня нет никаких физических доказательств, только моя… интуиция. – Я быстро просыпаюсь. Размышляю, рассказать ли ей о таинственной девочке с горячей линии. Решаю, что не стоит. – Джесс Шарп до сих пор считает, что ты замешана в этом деле вместе с твоим парнем, Челноком. Так что с той стороны тоже есть движение. Наверняка и ты считаешь, что Челнок замешан, иначе не стала бы передавать мне ту записку шрифтом Брайля. Или ты мною манипулируешь.
– Ты и понятия не имеешь, какие творческие усилия приходится прилагать, чтобы передать отсюда хоть что-нибудь. Что касается Челнока, то половину времени я думаю, что он жив. Выполз из озера и преспокойно меня бросил. И да, что он украл Лиззи. Вторую половину времени я вижу его в аду, он заперт в клетке, а Лиззи – ангел, который решает, кормить его червями или тараканами. Тут я сомневаюсь. Я хотела, чтобы ты сама во всем разобралась, а не путалась в извращенных полицейских теориях, из-за которых я здесь сижу.
– Я так понимаю, Челнок был очень груб.
– Я… кажется, я была влюблена. Думаю… теперь я думаю, что он мог быть причастен к похищению. Я позвонила ему в тот день, потому что он не явился, чтобы по-быстрому отыметь меня в буфетной. С утра по понедельникам у нас было так. Я оставила дверь открытой.
– А Лиззи была на кухне.
– Ну, не совсем. Я была на кухне. Стояла в буфетной. У Челнока были свои причуды. Я должна была ждать его голой в полной готовности. Но он не явился. Я позвонила узнать, не отменилось ли наше свидание. На самом деле мне даже ответил не он. Его мать. Сказала, что он, вероятно, забыл телефон, а она убирается в его квартире. Может быть, он не хотел, чтобы люди знали о его местонахождении. У него всегда был с собой одноразовый телефон и немного героина. Снабжал приятелей по родео. Жизнь у них не сахар, неделями в разъездах.
Она рассказывает, как ждала этого садиста голая, в буфетной, где хранится свинина и фасоль, как будто в этом нет ничего особенного.
В моей голове гудит ложь, которую Никки сказала полицейским и десять лет позволяла этой лжи длиться. Она снова звонит мне по разовому телефону без идентификационного номера. Но сейчас все по-другому. Никки больше ничего не скрывает. Думаю, она дорого заплатила, чтобы уединиться в укромном уголке с размазанной по стене ДНК. Не сомневаюсь, как только она отключится, сразу же раздавит трубку ногой.
– Где была Лиззи?
Мой голос звучит на высоких децибелах в глухой пустоте утра.
– Не знаю, понятно? Рядом. В последний раз, когда я ее видела, она играла с куклой в башенке. Или, может быть, на заднем дворе. Но ворота были заперты.
– Я тебе не верю.
– Чему именно?
– Всему. – Я закипаю. – Пусть ты ее не убивала, но ты заслуживаешь заключения в тюрьме для плохих матерей. Пожизненного.
– Все так, дорогуша. Но знаешь, я ведь тебе тоже не верю. Я думаю, твоя мать была мошенницей, а ты щеголяешь в ее одежках.
Отчасти она права. Вот же он, халат с ромашками, висит на спинке кровати прямо на виду.
– Вив, послушай, – говорит Никки вкрадчиво. – Давай начнем с начала. Я хочу знать, что именно вымарал цензор из письма твоей матери. Ты же хорошая. Умная. Тебе ничего не стоит залезть к нему в голову. Его зовут Брандо, помнишь? Кажется, фамилии я не называла. Уилберт. Поболтай с Брандо Уилбертом, покопайся в деле Челнока, и я от тебя отстану. Постарайся, прошу. Я знаю таких, как ты. Если разгадка есть, ты не позволишь ей уплыть по течению.
Есть еще один насущный вопрос, который не дает мне покоя с нашего разговора в тюрьме. Меньше всего мне хочется, чтобы Никки Соломон заподозрила, будто я в ней нуждаюсь. Но Майка я расспрашивать не хочу.
– Ты сказала, что Шарпа отстранили за нарушения на месте преступления. О каком преступлении идет речь?
– А разве не ты у нас знаешь все ходы и выходы в полицейском участке? Это как-то связано с браслетом одной пропавшей девушки. Сосредоточься лучше на моей Лиззи.
Слова Никки обрушиваются сверху, но не оставляют вмятины. Я знала, что` она ответит.
Я принимаю обжигающий душ, вода в ванне щекочет лодыжки. Я думаю про ответы, что плывут в реках вместе со старыми покрышками и водяными гиацинтами, грязными подгузниками и серебряными цепочками. Сквозь трещины просачиваются в океан. Где по-настоящему много ответов, так это в брюхе акулы, на глубине в тысячу лиг.
Я вытираюсь полотенцем и разглядываю свое ненакрашенное лицо в зеркале, лицо, которое так легко прорисовать. Но сегодня никакой маскировки. Ни помады, ни подводки.
«Сегодня утром я позволила Господу меня накрасить», – слышу я слова матери, которая посылает мне воздушный поцелуй кинозвезды.
И никаких больше платьиц. В спальне я роюсь в сумке, что стоит в углу. Натягиваю эластичные спортивные леггинсы зеленого цвета, мешковатую футболку, скрывающую пистолет в кобуре, хорошие беговые кроссовки, достаю запасные очки. У меня заканчиваются контактные линзы. И не только они.
Снаружи слышится лязг. Гул голосов. Я приподнимаю край занавески в гостиной. Мужчина с массивным торсом бывшего игрока в американский футбол раскладывает на тротуаре складной стул. Бейсболка с надписью: «Буббе Ганзу виднее». В нескольких ярдах подросток с лицом бледным, как детская присыпка, облокотившись одной рукой на красный переносной холодильник и потягивая диетический «Доктор Пеппер», другой рукой снимает наш дом на телефон. Его ноги почти заслоняют слова, написанные краской из баллончика на холодильнике. Я различаю только «Лиззи».
Вид один, повестки разные.
Репортер – не могу разглядеть, мужчина или женщина – сидит в синем «приусе», припаркованном на противоположной стороне улицы. Ребенком, выглядывая из окна мотеля на Голубом хребте, я научилась распознавать язык тела профи.
Трое – это ведь немного? Я подавляю приступ паники.
Вернувшись на кухню, запихиваю в рот затхлые хлопья «Чириос», запивая их молоком, и записываю еще один пункт в список дел.
Кто может знать, жив ли Челнок?
Затем подчеркиваю первый вопрос, написанный вчера вечером.
Откуда могла мама что-то знать насчет Лиззи Соломон? И где она это спрятала?
Снаружи собирается все больше ворон.
Если Лиззи зарыта в мамином компьютере, то копать придется глубоко. Я разглядываю 221 кусок пазла, разложенный на поле красных маков. Папки, ярлыки, документы, PDF-файлы заполонили рабочий стол. Есть сотня утилитарных причин, по которым мне следует разобраться с ее рабочим столом, прежде чем я вернусь в пустыню. Сегодняшняя к ним не относится.
Я перевожу дыхание. На этом экране непросто сосредоточиться и без криков протестующих на заднем плане. Я ждала демонстрантов каждый день, с тех пор как услышала слова Буббы Ганза обо мне в прямом эфире, и теперь такое ощущение, будто мои ожидания заставили вылезти их из постели. Гомон на лужайке лишь отчасти заглушается в мамином кабинетике в задней части дома, и я слишком нервничаю, чтобы, как обычно, долго и нудно возиться с шумоподавляющими наушниками, полностью отгораживаясь от мира.
Куда подевались копы? Кто защитит меня от тридцати двух человек, которые сейчас размахивают плакатами перед моим домом, а их лица перекошены злобой на меня, маленькую девочку-очкарика, которая просто хотела быть такой, как все? Которая еле-еле сдала тесты по естествознанию в начальной школе ради того, чтобы вписаться в коллектив.
Часть меня хочет выйти на улицу и попытаться найти с ними общий язык. Объяснить, что я ботаник, чьи желания, загаданные на падучие звезды, тоже не сбылись. Что Бубба Ганз и фрики из социальных сетей, помешанные на теориях заговора, обращают нашу боль в золото, создавая новую аристократию.
Но на лужайке перед моим домом бушует ярость. Люди скандируют. Это обостряет мое посттравматическое расстройство, возвращает меня в прошлое, к девочке, которая сидит в гостиничном номере в Вирджинии и надеется, что массовая истерия не захлестнет ее.
Крики снаружи – словно пули, решетящие стены.
Руки прочь от Лиззи!
Не трожь Техас!
Гори в аду, Нобель-шнобель!
Неуклюже, зато эффективно. Даже умно.
Есть шансы, что кто-то из них сегодня, или завтра, или через двадцать лет взорвется, когда в «Тако Белл» ему принесут не тот заказ – диетическую колу вместо обычной. Я не желаю быть сегодняшней диетической колой.
Я двигаю курсором, но мамин компьютер – настоящий динозавр. Каждый раз он мучительно долго выходит из комы, и каждый раз я боюсь, что больше он не воскреснет. Со времени приезда домой я только однажды входила в систему – искала документы для оформления завещания.
За четыре дня до маминой смерти Бридж сказала, что нам надо расколотить этот мусорный бак молотком.
Бридж считала маму цифровым скопидомом, я же привыкла думать о ней как о цифровом бурундуке, который прячет орехи в лесу паранойи, и этот способ организации информации мне был понятен. Ибо так устроен открытый космос.
Папки внутри папок внутри папок, большинство без названия.
Я начинаю с четырех, расположенных по углам экрана.
Для мамы углы всегда были важны. Она не просто расставляла крестики по углам своих писем. Во всех углах комнаты она развешивала веточки шалфея, похожего на омелу.
Над кухонной раковиной она повесила любимый отрывок из Библии – Откровение Иезекииля о четырех ангелах, стоящих на четырех концах земли[566]566
И после сего видел я четырех Ангелов, стоящих на четырех углах земли, держащих четыре ветра земли, чтобы не дул ветер ни на землю, ни на море, ни на какое дерево (Из. 7: 1).
[Закрыть].
А папки в четырех углах экрана озаглавила по именам звезд из созвездия Ориона: Ригель, Бетельгейзе, Саиф, Беллатрикс.
В Ригеле я нахожу сомнительные налоговые формы, в Бетельгейзе – фотографии моего племянника Уилла, в Саифе – астрологические карты клиентов, датированные еще до нашего переезда в Техас.
В то время Лиззи была еще неоплодотворенной яйцеклеткой, даже не вероятностью.
Разочарованная, я отправляю этот мусор в корзину, за исключением фотографий племянника. Заменяю универсальные красные маки лицом Уилла.
И теперь всякий раз, уничтожая очередной файл, я открываю умные глаза его матери, детскую веснушку – наследие отца, – которая исчезнет со временем, след от столкновения с тротуаром, шрамик, который когда-нибудь поцелует влюбленная девушка.
С каждым уничтоженным мною ярлыком славное детское личико будет проступать все яснее. Это станет моей наградой за терпение и мотивацией никогда больше не открывать дверь Майку.
Я перемещаю курсор в нижний угол, на Беллатрикс. Воительница в греческой мифологии.
Исследовать мамин компьютер – все равно что разматывать слои пахлавы. Вероятность успеха на раннем этапе крайне невелика.
Я кликаю, и файл открывается.
В жизни, как и в науке, иногда просто везет.
Я почти забываю о шуме за окнами. Я просматриваю дневник клиентских звонков за прошедшие полтора года – время, за которое опухоль в мозгу моей матери выросла из стручка фасоли в маленького монстра с любопытными щупальцами.
Мама утверждала, что стала куда проницательней, когда начала забывать, терять сознание и сражаться с помутнением зрения. Может быть, так и было. Во всяком случае, ее клиенты в это верили. Она клялась, что ни один не бросил ее, когда она свела все общение к телефонным звонкам.
FaceTime, Zoom, электронная почта, текстовые сообщения – она отказывалась их использовать, ибо, по ее словам, они отвлекали духов. Я же думаю, что ее сведенные судорогой пальцы и мозг просто не справлялись.
Передо мной на экране – записи почти всех телефонных звонков за последние полтора года. Она с религиозной педантичностью записывала все входящие и исходящие звонки. От этого зависел ее доход. Мама точно знала, сколько времени проводит с клиентами, даже если с бедных брала плату только за первый час. Одна беда: не все имена в списке были настоящими.
Для мамы было в порядке вещей придумывать прозвища самым чокнутым клиентам, в этом проявлялось маниакальное желание обеспечить их конфиденциальность. Я пролистываю список. Некоторые из ников – давние клиенты, заходившие, когда я была подростком.
Кофеманкой звалась бариста Джоанна, Матерью Божьей – школьная уборщица и мать-одиночка Мария. Стриптизерша, которая выравнивала свои черные, до пояса, волосы утюжком, носила прозвище Шер, а адвокат по гражданским правам звался Скаутом.
Настоящие имена в основном совпадали с теми голосовыми сообщениями, на которые я ответила, но теперь этот ручеек почти пересох.
Пару имен я не могу опознать, и это заставляет меня нервничать. Прекрасное всегда с пометкой «Бесплатно». Семь звонков: два в октябре прошлого года, остальные за несколько месяцев до того, как мама слегла.
Некто Гауптман всплывает пару раз в неделю, и звонки длятся долго: шестьдесят девять минут, сорок две, девяносто пять. В течение нескольких месяцев он был ее самым прибыльным клиентом. Затем звонки резко прекращаются.
Этот Гауптман может быть настоящим именем, а может и псевдонимом. Что странно – ни в одном из дюжины звонков его номер не указан. Зато указан номер абонента Прекрасное всегда.
Пока я вбиваю номер в список контактов, чтобы разобраться с ним после, на моем телефоне высвечивается сообщение. Оно от «Автомастерской и ремонта кузовов Джо», куда Шарп отбуксировал мою машину. Мой джип готов, а мастерская закроется меньше чем через час.
Я получу новое блестящее лобовое, новое поднимающееся стекло с водительской стороны, новые шины и амортизаторы, бонусную замену масла, мойку и подробный отчет от заискивающего передо мной мужа Барби, который хочет, чтобы я передумала подавать гражданский иск. Я проигнорировала три голосовых, в которых Джо извещал меня об этом. Сегодня утром, когда я перезвонила, они почти закончили.
Вопрос в том, как мне отсюда выбраться?
Крики, доносящиеся с лужайки, лишают меня всякой надежды уйти через парадное крыльцо. Я проскальзываю в гостиную и приподнимаю штору. Картина маслом, в движении. Человек шестьдесят, а может, и больше, и копы в форме, которые при помощи физического воздействия пытаются разъяснить собравшимся необходимость покинуть мой двор.
Дерзость демонстрантов вызывает скорее гнев, чем страх, но это средь бела дня, а что будет ночью? Кажется, частично ситуация контролируется. Двое копов огораживают лужайку временными заграждениями. Еще один показывает на мою дверь, словно собирается пересечь лужайку и вступить со мной в диалог. Майка и Шарпа нигде не видно.
На подъездной дорожке, в дюйме от багажника моего подменного автомобиля, стоит пикап. Такое ощущение, что оказывают помощь пострадавшим от стихийного бедствия – люди столпились у открытого заднего борта, кряхтя под тяжестью объемных упаковок с водой и дюжин завернутых в бумагу сэндвичей. Даже если бы я решилась воспользоваться парадной дверью и, пригнувшись, добежать до автомобиля, меня бы это не спасло – он заблокирован.
Вопли, на сей раз обращенные к их герою, который выбирается с заднего сиденья черного «мерседеса», подъехавшего к переднему крыльцу. Он швыряет свою белую ковбойскую шляпу в толпу – наверняка Жуа заказывает их оптом на «Амазоне». Комбучи не видать. Ему вручают мегафон.
Жуа не ошиблась. Она сказала, что Бубба Ганз не станет медлить с ответом. Что ж, я не доставлю ему удовольствия выкурить меня из собственного дома и не стану вступать в публичный спор. У меня на сегодня конкретные планы.
Я просматриваю заметки, которые сделала вчера вечером за кухонным столом, и засовываю один из листков в рюкзак. Останавливаю выбор на окне ванной – большом и одностворчатом, которое мы с Бридж не раз оставляли открытым, чтобы проникнуть в дом после установленного часа. Одна из странностей этого дома – то, что в нем нет черного хода, только боковая дверь из кухни.
На середине двора я внезапно спотыкаюсь и падаю. Все вокруг вибрирует. Воздух. Каждая клеточка моего тела. Бубба Ганз так громко взывает к всемогущему Господу нашему в мегафон, что сотрясается весь квартал. Ушибленный копчик посылает болевой сигнал в голову. Глаза застилают слезы. Через секунду я понимаю, что споткнулась о столбик палатки.
Необходимость бежать и тщетность попытки сильно меня встряхивают. Я ожидаю, что демонстранты начнут переваливаться через забор, словно разъяренные обезьяны.
Дорога каждая секунда. Впервые после маминой смерти я слышу ее голос. А ну вставай.
И я встаю. И снова карабкаюсь через забор, на сей раз при свете дня.
Пикап Шарпа припаркован в переулке капотом к западу, мотор включен. Рука лениво машет мне из водительского окна, приглашая сесть в машину.
Его способность читать мои мысли пугает до глубины души.
Я срываюсь с места и мчусь в другую сторону.
Таксист на синей «хонде» с разбитым крылом подбирает меня в восьми кварталах от дома. Когда я, тяжело дыша, забираюсь внутрь, Шарпа нигде не видно. Не успев тронуться с места, таксист начинает выкрикивать что-то расистское в адрес последнего клиента.
Я решаю, сцепиться ли с ним, или потратить драгоценное время, выставляя ему самую низкую оценку, или стоит это совместить. Сейчас я особенно зла – на интеллектуальную мощь моего вида, иррациональную любовь, чрезмерную ненависть, на убийц и нерадивых матерей, на то, что приходится тратить энергию и мозги на незнакомого расиста в обмен на семиминутную поездку до автомастерской.
Пока он вымещает ярость на подрезавшем его белом велосипедисте, я размышляю над тем, что такое семь минут.
За семь минут, что я проведу в этой «хонде», Земля преодолеет семь тысяч семьсот семьдесят миль. Или вспомнить знаменитые «Семь минут ужаса», когда марсоход преодолел атмосферу Марса и самостоятельно опустился на поверхность планеты. За семь минут трансляции Бубба Ганз сумеет убедить миллионы во лжи, которую они унесут с собой в могилу.
Я велю водителю заткнуться к чертовой матери и начинаю составлять язвительный отзыв в заметках.
Все это время я высматриваю, не увязался ли за мной Шарп. Водитель резко тормозит у автомастерской – показать мне, кто тут главный.
Мой джип припаркован у входа, и его трудно узнать без привычной пылевой пленки.
А как там Шарп? А Шарп припарковался через дорогу.
Я забираю ключи у подростка в офисе, запрыгиваю в джип, со скрипом разворачиваюсь и торможу в двух дюймах от заднего бампера его пикапа.
Я жду, пока он выйдет из машины, все время думая, что это плохая идея. И собираюсь дать задний ход, когда Шарп забирается на пассажирское сиденье и захлопывает дверцу.
– Матерь божья, чем тут так воняет?
– Арбузной улыбкой. – Я тычу пальцем в освежитель воздуха, который раскачивается на зеркале заднего вида, словно широкая розовая гримаса с черными зубами. – Это входило в комплект.
Я успела забыть, какие у него ручищи. Глубоко под ногтями черная грязь, которой я не замечала раньше. Два пальца останавливают качание картонной улыбки. Шарп снимает ее с зеркала, опускает стекло и швыряет в кузов своего пикапа.
– Жест красивый, но чувствуется злость.
– Пожалуй, я немного зол.
– Мои поздравления. Ты устранил процента два проблемы. По словам мальчишки, который вручил мне ключи, муж Барби Макклин сам выбрал аромат и попросил его – цитирую – «распылить не жалея». И мальчишка заверил меня, что исполнил все в точности.
Шарп показывает на свой пикап. Выражение его лица можно было бы описать как благодушно-каменное, если такое бывает.
– Я отвезу тебя, куда захочешь. Но если задумала ехать домой, то не советую. Судя по размерам толпы на твоей лужайке, этот джип вернется в ремонт сегодня же вечером. Возможно, капитальный, хотя до капитального ремонта его и так отделяет одна выбоина. Зато мой пикап рядом, Вивиан, а его освежитель воздуха называется «Никакого сравнения с твоим». Мы могли бы заехать к тебе, забрать вещи. Я отвез бы тебя в гостиницу, где ты переждала бы эту канитель. Думаю, я уговорю полицейское управление оплатить расходы. Или завезти тебя к сестре?
Я делаю вид, что не заметила, каким тоном он произносит мое имя, а также игнорирую упоминание сестры, которое явно сделано намеренно.
– Значит, правила таковы, – заявляю я ледяным тоном, – можешь ехать со мной, но ты не вмешиваешься в мои планы. Если я попрошу тебя остаться в машине, ты останешься. Ты не упоминаешь Буббу Ганза, «Твиттер» и Майка. Не называешь меня Рыжей. Договорились? Иначе выметайся из моей машины.
Он пожимает плечами:
– Если я выйду, то все равно продолжу следить за тобой.
– Мне плевать.
Это неправда. Я иду на этот шаг, чтобы не добавлять себе трудностей, пытаясь весь день от него улизнуть. А так я смогу его использовать. И не только в деле Лиззи. Есть одна девушка, лицо которой плотно прижато к козырьку его пикапа. Она была в таком же отчаянии, как и Лиззи – и даже сильнее, – когда легла в мамину постель рядом со мной, позвякивая подвесками. И хотя у нее в запасе вечность, чтобы вызванивать свою беззвучную мелодию для кого угодно, сейчас она выбрала меня.
– Прежде чем мы начнем, – я смотрю прямо перед собой, изо всех сил пытаясь звучать бесстрастно, – я никогда не спала с Майком. И не собираюсь.
– И зачем мне это знать?
Я в ярости разворачиваюсь к нему:
– Ты должен это знать, чтобы не проговориться кому-нибудь, что… думаешь иначе. Я люблю свою сестру. И хочу прояснить ситуацию.
– В шоу это не сработало. Твое желание прояснить ситуацию.
– Ты уже нарушил правила.
Кажется, он не собирается меня успокаивать.
– Ты первая заговорила про Майка. Остановимся у этого «Уатабургера»? – Он показывает на противоположную сторону улицы. – Я не завтракал и не обедал. Думал, ты улизнешь из дома на рассвете.
Я тянусь за рюкзаком, достаю сложенный лист бумаги, протягиваю Шарпу:
– Будешь за штурмана.
Он аккуратно его разворачивает, словно имеет дело с вещественным доказательством.
– Очень разборчивый почерк, – замечает он. – И мелкий. Как у рождественского эльфа, который составляет список непослушных детей. Или у Роя Норриса. Мне нужен микроскоп. И психолог.
– Чертежный шрифт – умирающее искусство инженеров и ученых, – резко замечаю я. – Кому это теперь нужно, если в компьютере пять тысяч шрифтов, только ткни? Но для меня это все равно что использовать бумажные карточки. Каждая черточка заставляет меня думать. И я понятия не имею, кто этот чертов Норрис.
– Рой Норрис был шизофреником и серийным убийцей. Вместе с Лоуренсом Биттакером они создали банду, которую называли «Ящик с инструментами». Их первой жертвой стала шестнадцатилетняя девушка по имени Люсинда, которая возвращалась домой из пресвитерианской церкви в Редондо-Бич. Если верить Норрису, ее последним желанием было «помолиться, всего секундочку». Почерк Норриса описывают как замедленное движение с навязчивой пунктуацией.
Мой желудок завязывается узлами, один за другим, один за другим. Зачем он мне это рассказывает?
– Ты сравниваешь меня с серийным убийцей? – В горле застревает комок. – Думаешь, я способна кого-нибудь убить?
Шарп разглядывает мой список, сосредоточивается на первой цели.
Затем медленно поднимает глаза:
– Конечно способна. Но это не имеет отношения ни к твоему почерку, ни к Рою Норрису. Убить может каждый из нас. Нужно только переступить черту. Затем другую. И снова переступить. До тех пор, пока не перестанешь их замечать.
Луковый запах бургера нисколько не перебивает арбузный освежитель. Кажется, мы с Шарпом впервые в жизни приходим к соглашению, опустив на девяностошестиградусной[567]567
35,5 по Цельсию.
[Закрыть] жаре стекла с обеих сторон на шоссе I-30, и теперь рев моторов сводит на нет любые попытки завязать разговор.
Шарп, дожевывая остатки бекона и луковых колец, жестом велит мне свернуть на следующем съезде.
– Это арбузное дерьмо способно заглушить трупную вонь, – ворчит он, когда я съезжаю с шоссе.
– Большинство освежителей воздуха содержит формальдегид, – машинально замечаю я, – который приводит к раку горла. В освежителях вообще много токсичных химикатов.
Барби Джин Макклин, мастерица распылять краску из аэрозольного баллончика.
– Тебе следует обратить на это внимание Буббы Ганза. Правительство убивает нас освежителями воздуха. Ой, извини, я произнес его имя.
Шарп выпрыгивает из джипа прежде, чем я успеваю остановиться перед первым адресом в моем списке. Мне сразу не нравится дом – мирное приземистое ранчо в Риджли-Хиллс, красивом холмистом пригороде Форт-Уэрта.
Может быть, оттого, что Шарп упомянул серийных убийц, этот дом напоминает, что зло скрывается в обыденности. На ум приходит «Молчание ягнят». Разве красная кладка в доме, где прошло детство Буффало Билла, не была такой же ровной, как эта? Такого же цвета, как кирпич в чикагском доме Джона Уэйна Гейси, в подвале которого он закапывал мальчиков? Как в доме нациста Якова Палия, скрывавшегося в нью-йоркском Куинсе? Как в нашем арендованном доме на Голубом хребте – разве не цвета красного кирпича была сумочка убитой женщины в вентиляционном отверстии?
