Текст книги "Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ)"
Автор книги: Дженнифер Линн Барнс
Соавторы: Донна Леон,Джулия Хиберлин,Фейт Мартин,Дэвид Хэндлер,Дейл Браун,Харуо Юки,Джереми Бейтс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 319 (всего у книги 327 страниц)
Это правда звучит нелепо. И все же я наизусть помню рисунок Эмм. Колючее черное небо, рябая луна, девочка на первом плане, которая выбивается из общей картины.
Я наблюдаю, как меняется лицо Жуа. Она верит, что молчание ее матери отдает зловонием правды, верит в альбомы, где нет лица Лиззи, в исследования ДНК, которые не лгали про О. Джей Симпсона[573]573
О. Джей Симпсон (1947–2024) – чернокожий игрок в американский футбол и актер, в 1994 г. обвиненный в убийстве бывшей жены и ее любовника, но, несмотря на убедительные доказательства, в том числе тест ДНК, оправданный судом присяжных, благодаря своим адвокатам и тому, что среди присяжных были в основном чернокожие.
[Закрыть] и не лгут про Элис. А не верит она в то, что у меня с ее сестрой есть мистическая связь.
– Ты не понимаешь, о чем просишь, – говорит она наконец. – Его жестокость. То, с чем мне пришлось мириться. Из-за него я чувствую себя… нечистой. – В ее руке позвякивает брелок, украшенный радужным флагом. – Бога ради, я лесбиянка! Если бы он узнал, то уволил бы меня, не сходя с места.
– Держу пари, ему наплевать. Ты, как никто, знаешь, прежде всего он шоумен. Он не из тех, кто хоть во что-нибудь верит.
Жуа распахивает пассажирскую дверцу.
Пауза.
– Ладно, – говорит она.
– Что?
Она резко поворачивает голову:
– Я сказала, что согласна. Ты не можешь раскрывать в эфире имя моей сестры и то, что она дочь Буббы Ганза и Никки Соломон. Ее не впутывай.
Я с облегчением киваю:
– Разумеется.
Жуа – исследовательница, сестра, хамелеон – замыкает круг.
– Прежде чем ты уйдешь, – говорю я нерешительно, – я хотела спросить. Ты упомянула, что моя мать называла похитителя Гаутамой.
– Верно. Я все ссылки перерыла, но не нашла в этом ни капли смысла.
– А не мог это быть Гауптман? – Я произношу имя по буквам. – В последние дни из-за опухоли маму порой было трудно понять.
Жуа колеблется:
– Наверное, мог. А что?
Я отмахиваюсь:
– Да ерунда.
Жуа сверлит меня своим бульдожьим взглядом. Согласие между нами слишком хрупкое, чтобы я могла пойти на попятную.
– Имя Гауптман встречается в журнале звонков моей матери, – объясняю я. – Это псевдоним. Она придумывала прозвища для клиентов, чтобы защитить их тайны и имена. Мне кажется, ей вполне могло прийти в голову это прозвище для обозначения похитителя. Бруно Гауптман был осужден за похищение и убийство ребенка Чарльза Линдберга. Это преступление случилось в прошлом веке, поставив американского героя на колени задолго до того, как стало известно о его симпатиях Гитлеру. Ее всегда завораживали детали дела Линдберга. Огромное количество писем с требованием выкупа. Конструкция лестницы под окном детской. Вероятность того, что в лесу в четырех милях от дома Линдбергов был найден мертвым другой младенец. Маму увлекала идея, что ребенок Линдбергов жив, несмотря на то что Бруно Гауптмана казнили на электрическом стуле. Это была одна из сказок, которые мама рассказывала мне на ночь.
Теперь уже я болтаю без умолку. По лицу Жуа я вижу, что она смущена, но все еще ждет объяснения, которого я не хочу ей давать.
– Видишь ли, мне не кажется, что тот звонок моей матери был вызван чем-то сверхъестественным, – говорю я неохотно. – Не думаю, что это был сон или видение. По-моему, кто-то из клиентов просто поделился с ней тайной, а она не захотела уносить ее с собой в могилу.
Я храбро паркуюсь на подъездной дорожке и впервые за несколько дней пытаюсь справиться с несговорчивой парадной дверью. Вероятно, после суток без происшествий полиция прекратила надзор. Соседи спят. Тени во дворе разбил паралич.
В кровати разум и тело не способны ни уснуть, ни хотя бы замереть, как парализованные тени. Я не доверяю Лиззи никому, кроме себя. Я чувствую каждой клеточкой своего существа – экстрасенсорной или нет, – что, если полиция вмешается, похититель ускользнет. И тогда жди беды. Чувствую, что мне необходимо вмешаться. Я – третий лишний на хрустящей тропе из стекла. Как там говорила моя мама? Экстрасенсу необязательно всегда видеть путь, достаточно знать, куда поставить ногу.
Телефон вибрирует. Я смотрю на определитель номера. Как будто Шарп поставил жучок у меня в голове.
– Что надо? – грубо спрашиваю я.
– Ты серьезно? Спрашиваешь, что мне надо? Кто, черт подери, были те две девушки в особняке Соломонов? Я чуть не арестовал всех троих.
– Но не арестовал же, – парирую я. – До моего вмешательства это расследование топталось на месте. Твои детективные инстинкты должны подсказать тебе держаться в стороне.
В темноте у меня перехватывает дыхание.
– Каскадерши умирают ужасной смертью. – Его голос гремит, как у самого Господа.
– Пока, Шарп.
Я забываю про сон.
Листаю «Твиттер» Буббы Ганза.
Без надзора Жуа там полный бардак.
Мемы с бровями, мемы с Лиззи, с инопланетянами, со мной. Как и предсказывал Бубба Ганз, мой твит о том, что он окончил университет Южной Калифорнии, уже теряет популярность. Он продолжает меня троллить, но в основном из-за дела Лиззи. Я знаю, в рукаве у Буббы есть козырь, но надеюсь, что сумею его опередить.
Интересно, Жуа прямо сейчас разговаривает с ним по телефону, умоляя вернуть ее, или решила подождать до утра? Или все же передумает?
И могу ли я ей доверять?
Я возвращаюсь к делу. Какие доказательства она мне предоставила? У меня есть ее слова, что у Элис общая ДНК с Буббой Ганзом и Никки и что Жуа действительно разговаривала по телефону с моей мамой. А что, если Жуа и Элис что-то замышляют? Вместе с Буббой Ганзом? Я ведь так и не знаю настоящего имени Жуа.
Но фенечка! Ведь Элис действительно ее узнала. Уставившись в потолок, я перерисовываю схему, которую начертила за кухонным столом, только теперь делаю это в голове.
Первый шар. Лиззи, она же Элис из Мэна.
Второй. Никки, ее мать, отбывающая срок в тюрьме. Бубба Ганз, биологический отец Элис.
Маркус, многострадальный муж. Челнок, любовник Никки, живой или мертвый.
Моя мать, любительница вмешиваться, определенно мертвая, но все еще играющая свою партию.
Я отодвигаю Жуа в сторону, как одинокую Луну.
Вывожу имя Гауптман, парящее в воздухе, словно прядь темной энергии. Псевдоним ли это для того, кто уже есть в моих шарах? Или это новый персонаж, которого знала моя мать? Кто-то, кого все проглядели? Я тяну нити от одного шара к другому, пока они не превращаются в паутину обезумевших орбит.
Я разочарована. Если уравнение не работает, значит ошибка в первоначальном допущении. Я была почти на сто процентов уверена в его правильности; выходит, я ошибалась.
Я вылезаю из постели и следующий час тереблю страницы маминых книг, роюсь в ее ящиках, перебираю карточки, гадая, не пролистнула ли единственную зацепку, которая приведет меня к Гауптману?
Включаю автоответчик, поток усох до ручейка звонков от телепродавцов, обеспокоенных продлением гарантии на «бьюик», который мама продала три года назад, и вирусом для «мака» на ее компьютере с «виндоуз». Вчера я оставила сообщение о ее смерти, и, похоже, это сработало. Ее клиенты уходят.
Меня накрывает в 3:43 ночи, когда я обвожу пальцем звезды в созвездии Андромеды.
У меня появляется идея, возможно пустая.
Я встаю.
И снова задаюсь вопросом, что значит «слишком поздно»? Когда «слишком поздно» переходит в «слишком рано»?
Я разворачиваю джип, когда в кухонном окне, которое всегда освещено, появляется личико Эмм.
Рановато она вернулась от отца. Машина ее матери стоит на подъездной дорожке.
Эмм нашла самый чистый уголок в сердце моей матери. Я рада, что хоть кто-то его нашел. Мы с Бридж обитали в кратерах и тенях ее сердца.
Рука Эмм трепещет, словно крохотная птичка, когда я выезжаю в темноту улицы, а мамин пистолет лежит рядом со мной на сиденье.
Брандо Уилберт живет в наименее привилегированном и самом опасном жилом комплексе Форт-Уэрта, простейшей четырехэтажной коробке из грязно-белого кирпича, втиснутой между вздымающимися горами мусора. Днем это горькое американское высказывание о выброшенных людях и вещах. По ночам кино в жанре Апокалипсиса, напоминающее мне, как видит вселенную Джордж Лукас – открытый космос как нечто лязгающее, нечистое, разбитое. Лукасу хватило проницательности добавить в свои фильмы энтропию как научную меру беспорядка.
Я отдаюсь на волю энтропии, взбираясь по неосвещенным бетонным ступеням, усеянными косяками и разрисованными мочой. Никому нет дела до использованных гильз и крышек от пива «Шайнер» в углах. Тишина такая зловещая, что я слышу собственное дыхание.
Я воображаю напряженных матерей и отцов, их лица тают в чернильном сумраке за окнами, а пальцы играют со пусковыми крючками. Я достаю из сумочки свой пистолет, не надеясь, что здесь он меня защитит, и шагаю вдоль узкого балкона.
Гофрированная алюминиевая фольга на окнах лидирует почти в каждом блоке, мимо которых я прохожу, и только один оптимист украсил окно Сантой-светоуловителем. В центре фиолетового носа зияет идеальное пулевое отверстие. Физика говорит нам, что пуля была высокоскоростной, иначе Санта разлетелся бы на куски.
Направив пистолет в пол, я проскальзываю в такие глубокие тени, что считаю шаги между дверями. Останавливаюсь, провожу пальцами по цифрам. Через три двери стучусь.
Брандо не выглядит удивленным, увидев на пороге своей 212-й квартиры меня с пистолетом.
Протягивает руку, забирает пистолет, словно тарелку с печеньем, достает магазин и патрон из патронника, сует в карман и возвращает мне пистолет.
Пожимает плечами:
– Привычка.
Взгляд прикован к больничному браслету у меня на запястье.
– Моя сестра умирает? – спрашивает он.
Я не отвечаю. Позволяю ему закрыть дверь, уже зная, что, если дойдет до рукопашной, бой не будет ни близким, ни честным. Я почти уверена, что Брандо намерен меня обмануть.
Я говорю себе, что он может забрать все мои пули. У меня есть дополнительный арсенал. Девочка на больничной койке.
Я прячу пистолет в сумочку, а Брандо наблюдает за мной с тренированной небрежностью, которую мальчишки-южане начинают практиковать с пяти лет.
Он босой, без рубашки, джинсы расстегнуты. В крошечной студии резко воняет засорившимся измельчителем пищевых отходов и пивом, а кондиционер с шумом разносит зловоние.
Четверть пространства поглощает двуспальный матрас. Два угла Брандо выделил для одежды, отдельно чистой и грязной.
На карточном столе лежат четыре пистолета, набор для чистки оружия, солонка, перечница, колода перфорированных игральных карт из сувенирной лавки в Лас-Вегасе, открытый пакет чипсов из тортильи и банка «Призрачной перечной сальсы миссис Ренфро».
Мусор из высокого ведра на кухне вываливается через край. Уж не знаю, радоваться ли, что дверь в туалет закрыта.
Я отказываюсь от пива, а он достает бутылку теплого «Шайнера» из верхней из четырех коробок рядом с холодильником. Выпивает залпом полбутылки, вероятно, чтобы произвести на меня впечатление.
Привычным движением присаживается бедром на карточный столик, покачивает босой ногой. Ногти на ногах напоминают крошечные ножи.
– Я присматриваю другую квартиру, – говорит он. – Это временное пристанище. Так что там с сестрой?
– Насколько я знаю, без изменений. Я здесь для другого. Хочу заключить сделку. Я знаю, ты записал то, что вычеркнул из письма моей матери. Знаю, ты записываешь все, что вымарываешь. Уж такой ты человек. Гораздо смышленее, чем о тебе думали твои учителя.
Он одаривает меня ухмылкой:
– Ты все правильно поняла. Я умен, но у меня не было случая это доказать. – Он допивает пиво, постучав по донышку, чтобы вытекла последняя капля. – А что касается сделки, ты можешь предложить мне только одно.
– Я не могу спасти твою сестру. И даже обещать не стану.
– Ты могла бы ее навестить, – принимается он меня упрашивать. – Намазать ей лоб каким-нибудь чудесным маслом. Сказать моей матери, что после этой жизни есть другая. Ты же в это веришь? И ты можешь носить этот браслет на случай, вдруг что-то придет из потустороннего мира.
– Я действительно в это верю. И я не собираюсь снимать браслет.
– А ты различаешь лицо Шелби? В своих видениях?
Я колеблюсь, прежде чем ответить. Есть грань, которую я не переступлю. Я не стану лгать насчет Шелби. Уязвимость Брандо переполняет эту чертову комнату.
И это еще больнее, чем раньше. Занимает ли Шелби десять процентов его души? Пятьдесят? Девяносто? Неужели она единственное, что мешает аду принять его полностью?
Я вижу ее лицо. Оно всплыло в поиске по ее имени – фотография, которую использовали в прошлом месяце для сбора средств на оплату больничных счетов. Было еще не поздно сделать пожертвование, я и сделала. Много.
– Она похожа на тебя, – говорю я. – Только гораздо, гораздо чище.
– Верно. – На его лице написано воодушевление. – Поэтому я и побрил голову. Не для того, чтобы запугивать заключенных, как все думают. А чтобы мы с Шелби были еще больше похожи. Понимаешь, она правда меня любит. А это непросто.
Он подходит к холодильнику и открывает его. Там лежит пачка денег, есть полка для золотых цепей, еще два пистолета.
Брандо достает из-под купюр пластиковый пакет, вытягивает из пакета записную книжку и кладет на карточный столик. Он перелистывает страницы, прежде чем начать писать, перенося какую-то информацию на оборотную сторону старого почтового конверта.
У двери он дает мне сложенный пополам конверт и мои патроны.
Я протягиваю ему триста долларов, хотя он и не просил.
Я была готова дать гораздо больше.
Я разворачиваю конверт только через четыре мили. Подъезжаю к заправке, где бесконечные ряды ламп горят над пустыми колонками. В пять утра небо начинает светлеть, но не настолько, чтобы сердце перестало колотиться.
Вот-вот я узнаю имя того, кто похитил Лиззи Соломон. Моя мать все еще говорит со мной.
Я разглаживаю конверт, дважды перечитываю.
Брандо написал полное имя сестры, их матери, номер палаты, пароль, который нужно сообщить медсестре, время. Послезавтра в одиннадцать.
Под этим он нацарапал: «Ты же не думала, что все будет просто?»
– Ты в программе.
– Что?
Меня разбудил телефонный звонок. На этот раз – Жуа. Я растянулась на маминой кровати, куда рухнула после поездки к Брандо. Смотрю на часы. Пять часов назад.
– Ты в программе его еженедельного радиошоу, – нетерпеливо повторяет Жуа. – Бубба Ганз хочет в последний раз прокатиться с Лиззи и дать пинка под твою астрономическую задницу. Это прямая цитата.
– Что именно ты ему сказала?
– Только то, что просила ты. Анонимный абонент назовет имя похитителя в прямом эфире. Я сказала, что чем меньше он будет знать, тем лучше.
– И он купился?
– После того, как я прокрутила ему запись анонимного звонка на горячую линию. Я заплатила Артуру, бездомному, который околачивается рядом с моим кафе, чтобы он сделал этот звонок. Бубба Ганз заявил, что ценил меня недостаточно. Что скучал по мне. Мы с ним как семейная пара в ситуации домашнего насилия.
– Зря я тебя попросила. А что, если он следит за тобой? Если кто-то подслушал, как ты делаешь запись?
Что, если он догадался, кто ты такая? И теперь думает, что ему нечего терять, а похоже, он всегда так думает?
– Послушай, Жуа, – говорю я с нажимом. – Я не знаю имени похитителя. Моя цель – заставить его совершить ошибку и выдать себя. Тебе придется покинуть офис, как только начнется шоу.
– В четыре. Мой промо-твит уже набрал десять тысяч двенадцать лайков. Уже десять тысяч тринадцать. Десять тысяч четырнадцать. Пока я говорю, количество просмотров увеличивается. Набери номер без десяти четыре. Ты будешь первой дозвонившейся.
Меня не покидает тревожная мысль, которую мы с Жуа и Элис усердно гнали от себя последнее время. Что, если похищение организовали их собственные родители? Если в дело Лиззи вовлечены только члены ее семьи?
На этот раз Жуа отключается первой.
Я не могу дозвониться в тюрьму битых два часа. К тому времени моя ярость и разочарование в Никки доходят до предела.
Жуа отправила тридцать два твита с сообщением, что в сегодняшнем шоу Буббы Ганза будет раскрыта личность похитителя Лиззи Соломон. В последний раз, когда я просматривала ленту, количество ретвитов составляло шестьдесят тысяч четыреста восемьдесят два. Си-эн-эн и «Фокс» подхватили новость. Я чувствую себя капитаном корабля самоубийц, который несется прямо на айсберг.
Я не здороваюсь, когда Никки отвечает на звонок, потому что это пустая трата времени, а Никки долго тратила мое время впустую.
– Почему ты не сказал мне, что твой муж Маркус – не настоящий отец Лиззи? – налетаю на нее я.
– Черт возьми, о чем ты говоришь?
– Прекрати мне врать. Просто. Прекрати. Врать.
– Ты должна проявлять ко мне хоть немного уважения. Я всю свою карьеру доказывала, что заключенные тоже люди.
Я делаю глубокий вдох. Что-то я сомневаюсь.
– Хорошо. Со всем уважением я спрашиваю тебя, почему, черт подери, ты не сказала мне, что трахалась с Буббой Ганзом, а через девять месяцев ни с того ни с сего на свет появилась Лиззи?
– Я совершила большую ошибку, когда с тобой связалась. Ты такая же, как все они, выдумываешь причины, почему я должна помереть в этой тюряге.
Верится с трудом, но, похоже, Никки искренне оскорблена.
– Значит, ты уверена, что Лиззи – дочь Маркуса. Твоего мужа.
Мой тон едва ли смягчился.
– У тебя плохо со слухом?
– Бубба Ганз никогда тебя не насиловал, не был донором спермы, и ты никогда с ним не спала?
Молчание.
– Этого я не говорила.
– Какая именно часть моего утверждения ложная?
– Послушай, однажды, в память о старых временах, мы переспали. Мы с Бобом – для меня он был Бобом – время от времени встречались в колледже, а потом оказались здесь, два аутсайдера. Похоже, наша встреча была предрешена. Я была в суде по делу. Он свидетельствовал на процессе. Какая-то ресторанная сеть, где готовят сома, подала иск в причинении ущерба из-за его заявления, что если люди будут есть сомов-геев, то сами станут геями. Мы пообедали, затем последовало продолжение. Я точно помню, что он был в презервативе. И он хотел, чтобы я видела, что он носит большой калибр, и чтобы не проговорилась, что он учился в университете Южной Калифорнии.
Я чувствую, как моя уверенность начинает сдуваться. Потому что такого не придумаешь.
– Я позвонила ему несколько месяцев назад. – Она запинается. – Попросила по старой дружбе заняться моим делом и доказать мою невиновность.
Не знаю, чему я удивляюсь.
– И как прошло?
– Не очень. Он сказал, что, возможно, займется моим делом, если решит, что я невиновна. Я ответила, что, возможно, займусь тем, что расскажу всему свету, что он мошенник, когда смогу. Он говорил такие вещи… я не хочу этого повторять. Скажем так, что, если я открою рот, он сделает из меня детоубийцу номер один, которую будут иметь все, кому не лень.
– И тогда он поднял тему Лиззи в своей программе?
– Я знала, что он старается не ради меня.
– А что, если я скажу, что есть доказательства, основанные на тесте ДНК, что Бубба Ганз – отец твоей дочери?
Мне приходит в голову – и не впервые, – что доказательства я так и не видела.
Молчание. Что-то подсчитывает. Или изобретает новую ложь.
– Это убьет Маркуса! – Ее вопль прорезает телефонную линию. – Все это время он был рядом. Отказался давать против меня показания. Простил за то, что я впутала в нашу жизнь Челнока. Он навещает меня каждый вторник. Переводит деньги на мой счет в тюремном магазине, чтобы я могла подкупить здесь каждую мерзкую сучку. Он даже научил меня медитировать. И он верит, что я невиновна. По-настоящему верит. И он любит… любил Лиззи.
Ее голос срывается из-за мужчины, которому она изменяла бессчетное число раз. Женщины не должны таким изменять, но именно это они делают снова и снова.
– По-твоему, Маркус не знает? И Бубба Ганз не знает?
– Откуда им знать? – всхлипывает она. – Я сама только что узнала от тебя. Ты нашла ее? Поэтому ты знаешь про ДНК. Ты нашла кости Лиззи.
Выпрямив спину, я сижу в наушниках за кухонным столом, готовая к бою. Я избавилась от парализующего страха перед башенкой, смыла с себя вонь Брандо, резко прервала расспросы Никки Соломон о ее дочери, чтобы защитить их обеих.
От меня пахнет мылом «Слоновая кость» и маминым клубничным шампунем. Волосы наудачу, хотя это и нездорово, собраны в высокий хвост Лиззиной заколкой. Я нанесла на губы розовый блеск и надела сережки-полумесяцы. Узкое черное платье, в котором я склонялась над маминым гробом и получала премию Энни Джамп Кэннон по астрономии, облегает голые бедра.
Столько усилий ради того, чтобы выглядеть красоткой, а ведь я собираюсь сидеть за кухонным столом в одиночестве, без видео, лелея в голове безрассудный план.
Странно, но до эфира у меня осталось немного времени. Я отполировала ногти бледно-фиолетовым «Пигментом моего воображения», который нашла в ванной. Порылась в маминой шкатулке с драгоценностями, надела семь колец, полюбовалась, как они сверкают и щелкают по клавиатуре, будто серебристые тараканы.
Сейчас я сижу в виртуальной приемной Буббы Ганза, и времени до начала осталось всего ничего.
Смотрю на часы. В голове и в животе плавают рыбки.
Четыре, три, два, один.
И опять его голос, словно зараза, проникает в мой дом.
– И снова добро пожаловать, буббаганзеры и остальные американцы, на шоу Буббы Ганза на «Сириусе»! Мы вещаем из великого Техаса, и у нас есть новости о нашей бедной Лиззи…
Он резко отключается.
– Это абонент номер один? – торопливо спрашивает Жуа мне в ухо.
– Да, – выдыхаю я.
– У меня технические трудности. Вы не сможете прослушать вступление. Просто дождитесь сигнала через три минуты.
Она немедленно вырубается, оставляя меня в черной пустоте. Люди не созданы для того, чтобы сидеть тихо как мыши. Я слышу свое дыхание и сердцебиение, слышу, как пронзительно шипит слуховой нерв, как Том Петти с южным акцентом бормочет о молитвах.
Три минуты обращаются в пять. Шесть.
– Абонент номер один, – неожиданно произносит Жуа нараспев. – Вы в эфире.
– Мисс Вега, добро пожаловать на шоу, – гремит Бубба Ганз. – Интересная фамилия, Вега. Вы мексиканка?
С чего он решил, что моя фамилия Вега? Ошибка? Снова технические неполадки?
– Сеньорита? – Бубба, вежливый и неуловимо расистский. – Вы с нами?
Я вся обращаюсь в слух, осознав, что я и есть Вега. Жуа придумала для меня псевдоним, название одной из самых ярких звезд на небе. Какая развитая не по годам девушка.
– Нет, – отвечаю я хрипло. – Я не испаноязычная.
– Выходит, чистокровная местная?
Секунду я размышляю над ответом.
– Да.
Я начинаю передразнивать его манеру растягивать слова.
– Позвольте спросить вас кое о чем. Мы несколько отходим от темы выпуска, посвященного Лиззи Соломон, но мне хотелось бы проговорить эту мысль, пока люди по всей Америке ловят каждое наше слово. Что вы чувствуете, когда голливудские звезды сравнивают женщин Техаса с афганскими женщинами?
Я пропустила вступление. У меня нет контекста. Но в отсутствие других учителей я учусь у Буббы Ганза. И я знаю ответ на вопрос.
– Я чувствую злость, – отвечаю я искренне. – Женщины в Техасе не носят чадру, их не угнетают диктаторы-террористы. Мы сильные и жесткие. Достаточно жесткие, чтобы не думать, будто наши друзья должны во всем с нами соглашаться. Наши права попирают люди, которых мы привели к власти, – троечники, ковырявшие в носу на задней парте, с трудом сдавшие экзамены по естественным наукам и ставшие техасскими законодателями на полставки, потому что никто больше на эту работу не соглашался. Техас – это раздутый стереотип, потому что маргиналы лучше организованы и громче орут. Потому что в заголовки газет попадают такие, как вы, и актрисы, которые, получая «Золотой глобус», разглагольствуют о политике, а не то, что в Хьюстоне говорят на ста сорока пяти языках, или что в Техасе больше ветряных электростанций, чем в любом другом штате, или что мы находимся на передовом крае космических исследований.
Что на меня нашло? Почему бы просто не сказать, что Техас – чудесное место для жизни, несмотря на отвратительную политику? Я перестала растягивать слова где-то на фразе про ковыряние в носу. Теперь это мой голос, мой собственный. Уверена, Бубба Ганз его узнал.
Несколько секунд проходят в молчании, пока он решает, как со мной поступить.
– По-моему, это похоже на оскаровскую речь победительницы в номинации «Лучшая актриса». Ребята, кажется, у нас незваный гость. Имя первой позвонившей действительно начинается на «В», но это не Вега. Это доктор Вивиан Буше, знаменитая экстрасенс и охотница за инопланетянами, которая ощупывает стены в поисках холодного места, где спрятаны косточки Лиззи. Готов прямо сейчас поспорить на две сотни, что она и есть тот самый анонимный источник, который, как заверила меня мой продюсер, намерен раскрыть в прямом эфире имя похитителя Лиззи Соломон. Честно говоря, у меня было предчувствие, что ты позвонишь.
Слышно, что нетерпение пересиливает даже гнев, что его одурачили.
– Теперь я не аноним, – подчеркиваю я. – И когда это в последний раз ты говорил честно?
– Давай не будем ссориться при детях. Просто выкладывай, что у тебя есть про Лиззи. «Фокс ньюс», «Вашингтон пост» и «Дейли мейл» замерли в нетерпении. Думаю, что и похититель ждет не дождется где-то снаружи.
Никаких фирменных шизофренических взбрыкиваний. Бубба сосредоточен, сейчас он герой, отстаивающий справедливость и правду для одной маленькой девочки.
Самое время перестать дразнить похитителя в присутствии громадной преданной аудитории – направить корабль «Твиттера» в его бескрайнее, бесконечное море. А самой вернуться в пустыню, где я чувствую себя в безопасности. Мама всегда говорила, что безопасность не более чем иллюзия. Что зло подстерегает нас в скользкой невидимой луже, даже когда дождя нет и в помине.
– Я обнаружила имя похитителя в дневнике моей покойной матери, – говорю я. – Подробные записи их бесед. Она была его экстрасенсом. Он относился к ней как к своему психотерапевту. Желая вымолить прощение, он выложил ей все. Надеюсь, он сам сдастся полиции, чтобы его заслужить.
Разумеется, никаких записей нет. Как нет имен, кроме Гауптмана, который может оказаться намеком на похищение Лиззи, а может – на милого еврейского старичка, который горюет о покойной жене, умершей от естественных причин.
– А что с Лиззи? – перебивает Бубба. – Кости или дышит?
– Этого я сказать не могу. Но мне хотелось бы сказать миллиону твоих слушателей, что ты мерзавец.
Еще больше мне хочется сказать им, что ее отец ты, сукин ты сын.
– Нас слушают два миллиона, дорогуша. Так как же имя похитителя, ведь ты назовешь его? Ты же не хочешь, чтобы тебя сочли отъявленной мошенницей?
– Отъявленный мошенник – это как раз ты. И в качестве доказательства у меня есть запись нашего последнего разговора. Думаю, твои поклонники ее оценят.
Я швыряю наушники через всю комнату. Пусть Бубба Ганз следующие полчаса шоу повисит на своей веревке.
Разумеется, я сплела еще парочку.
Одну для похитителя.
Одну для себя.
Мой телефон разрывается на кухонном столе. Майк, Бридж, Шарп, моя начальница, коллеги, репортеры, хейтеры. Я мельком просматриваю сообщения и твиты. Жуа сообщает, что они с Элис убрались подальше. Майк бранит меня за то, что прикрепила к спине мишень. Бридж сомневается, нормальная ли я, люблю ли ее, и велит мне бежать, бежать со всех ног.
Все, что знаю я, – сила, заставляющая меня докапываться до правды о том, кто похитил Лиззи Соломон, это та же сила, которая толкает меня караулить у дома Майка в неурочные часы, уставившись на вафельную луну и слыша в ушах стук копыт.
Я поднимаюсь на парадное крыльцо маминого дома, прячась от улицы за большой колонной. Они уже собираются. Сразу после того, как я отключилась, Бубба Ганз объявил, что в семь вечера «у дома Вивви» состоится пикет в защиту Лиззи Соломон, в камуфляже и со свечами.
Группа фанатов Буббы, с головы до ног облаченных в цифровой камуфляж, разбивает лагерь в первом ряду. Интересно, способен ли хоть кто-нибудь из них понять научную концепцию маскировочной окраски? Осознать, что то, что они носят, – идея, украденная у бесконечно разнообразной природы? Зебры с их полосками, такими четкими и выразительными, что, когда они мчатся стадом, начинает рябить в глазах и хищник сбит с толку. Яркие рыжие и белые полоски тигра, которые делают его незаметным для жертвы-дальтоника.
Вот в кого я себя превратила. В жертву. Элитистку, которая оценивает, способны ли хищники разобраться в безжалостных законах природы.
Улица, по которой проезжают от силы семь машин в час, стоит в пробке. Внедорожники и пикапы паркуются на узкой улочке. В домах на противоположной стороне уже опустили ставни и загнали машины в переполненные гаражи.
Я чувствую себя выставленной напоказ. Представляю, как кто-то пересчитывает сквозь оптический прицел мои веснушки и шрамы.
Я медленно подталкиваю себя к двери, и я почти уже внутри, когда замечаю на качелях большой белый конверт. Имени нет. Еще одна угроза? Или что-то другое? Что-то важное? Стоит ли оно того, чтобы показаться им на глаза?
Я принимаю решение за долю секунды.
Из толпы раздается первобытный вопль, когда они замечают движение, промелькнувшую звездную девочку, за которой охотятся.
Я захлопываю дверь и жду, когда руки перестанут трястись, прежде чем открыть конверт. Это не то, чего я ожидала. Передо мной распечатка куста, усыпанного черными ягодами. Я встряхиваю конверт, и из него выпадает записка.
Дорогая мисс Вивви!
Вы не спросили, но я догадалась, что это могут быть за листья. Этот кустарник называется черноплодная рябина. Тетя Мириам говорит, из нее варят вкусное варенье. Надеюсь, что помогла.
Я обожаю свою подвеску. Я не сниму ее до самой смерти!
Эмм
P. S. Кустарник произрастает в Миннесоте.
Я цепляю на дверцу холодильника распечатку рядом с собственным рисунком, а также изображением призрака, сделанным рукой Эмм, и черной кляксой-супергероем с заостренными ушками работы Уилла.
Моя мама сказала Эмм, что всегда была из тех, кто лезет не в свое дело, из тех, кто вмешивается, и, вероятно, так оно и есть.
Я достаю ноутбук и забиваю в поисковую строку «пропавшую девушку из Миннесоты», хотя наверняка эти кусты растут не только там. Ничего, по крайней мере, при беглом просмотре трех первых страниц. Забиваю «подвески-шармы пропавшей девушки из Миннесоты» и нахожу историю четырехлетней девочки, съевшей декоративную висюльку на спортивной обуви и умершей от отравления свинцом.
Я вызываю в памяти снимок браслета с подвесками. Глубоко вдыхаю, призывая темнейшую землю, чернейшую ночь.
Никакого запаха. Картинка статична, негибка, не открывается.
Я вижу, что Брандо пишет сообщение, пока я борюсь с физикой и реальностью, пытаясь выйти за пределы рамки.
Почти одновременно кто-то молотит кулаком в дверь.
– Вивви. Не усложняй. Впусти меня.
Тихо, настойчиво.
Как и Бубба Ганз, Джесс Шарп кажется еще свирепее, когда сдерживает гнев, а не орет во всю глотку. Не сомневаюсь, если я не открою, через несколько минут он вышибет дверь.
Мои глаза прикованы к сообщению Брандо. Я перечитываю его еще раз, пишет он с ошибками.
