Текст книги "Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ)"

Автор книги: Дженнифер Линн Барнс

Соавторы: Донна Леон,Джулия Хиберлин,Фейт Мартин,Дэвид Хэндлер,Дейл Браун,Харуо Юки,Джереми Бейтс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 211 (всего у книги 327 страниц)

– Чтобы снова обрести веру? – поинтересовался Брунетти.

Он услышал характерный звук, с которым шерстяной пиджак потерся о скамью, когда Франчини пожал плечами.

– Он не сказал мне об этом. – И прежде чем Брунетти успел открыть рот, добавил: – А я и не спрашивал.

– И все свое свободное время он читал труды святых отцов. – В устах Брунетти это прозвучало как полуутверждение-полувопрос.

– Да, – ответил Франчини. – И вдруг – это! – добавил он, свободной рукой указывая на дом у них за спиной.

13

Словно в ответ на этот жест послышался треск открываемого окна и кто-то позвал:

– Комиссарио!

Брунетти встал и посмотрел в ту сторону, злясь про себя на то, что их мирную беседу так грубо прервали. Свесившись из окна, человек в форме патрульного помахал ему рукой, словно желая показать, что они там, в квартире. Брунетти махнул в ответ, что должно было означать «Уже иду!», в надежде, что коллега его поймет.

Когда же комиссар перевел взгляд на Франчини, то оказалось, что тот снова сгорбился и смотрит на мостовую, сложив руки на коленях и сцепив пальцы. Он, кажется, уже забыл о Брунетти. Комиссар вынул телефон и набрал номер Вианелло. Когда инспектор ответил, Брунетти сказал:

– Можешь прислать кого-то, кто сможет побыть с синьором Франчини?

И дал «отбой», прежде чем Вианелло успел произнести хоть слово.

Через пару минут Брунетти вздохнул с облегчением: из подъезда выскочил молодой полицейский – Пучетти. Когда он подошел к скамейке, Брунетти наклонился и сказал Франчини:

– Синьор, офицер Пучетти побудет с вами, пока я не вернусь.

Франчини посмотрел на него, потом на Пучетти. Офицер коротко кивнул ему. Франчини перевел глаза на комиссара, а затем снова уставился в землю. Брунетти ободряюще хлопнул коллегу по руке, но ничего не сказал.

В коридоре на четвертом этаже, возле открытой двери комиссар увидел знакомого офицера; кажется, его фамилия была Стаффелли. Он поздоровался с Брунетти, а потом выразительно сжал губы и, вскинув брови, скорчил гримасу, которая могла означать что угодно – от удивления по поводу человеческих повадок до смирения с законами этого мира. Брунетти поднял руку, отвечая и на приветствие, и на беззвучное послание, что бы оно ни означало. Вианелло нигде не было видно.

В квартире комиссара встретил Боккезе, начальник бригады криминалистов; на нем, как обычно, был белый спецкомбинезон. Криминалист стоял в дверном проеме, глядя в комнату, где время от времени мелькала вспышка фотоаппарата.

– Боккезе! – позвал Брунетти.

Тот оглянулся, приветственно поднял руку, однако происходившее в комнате занимало его гораздо больше – там то и дело фотографировали. Брунетти подошел ближе, но Боккезе предостерегающе зашипел на него, и комиссару пришлось остановиться. Криминалист вынул из кармана две прозрачные пластиковые упаковки.

– Наденьте это! – сказал он, подавая их Брунетти.

Комиссар, знакомый с правилами Боккезе, вернулся в холл. Там, держась одной рукой за перила, он натянул поверх туфлей бахилы, а затем надел полиэтиленовые перчатки. Он отдал пустые пакеты Стаффелли и вернулся в квартиру.

Боккезе уже не стоял в дверях, и Брунетти сам занял это место. Откуда-то из недр квартиры доносились мужские голоса; один из них, похоже, принадлежал Вианелло. Два криминалиста в белых комбинезонах переставляли фотооборудование в другую часть комнаты, подальше от лежащего у стены трупа.

«Так вот он какой, Тертуллиан!» – подумал Брунетти, глядя через комнату на распростертое тело, казавшееся неестественно маленьким. Если бы не лужи крови, можно было бы подумать, что хозяин дома напился и упал без сознания, направляясь к кровати, или же потерял равновесие и съехал по стене (голова и одно плечо были к ней прислонены). Так оно и могло бы быть, если бы отметины на этой самой стене не диктовали иной сценарий. Три кровавых оттиска правой руки были направлены вверх, словно Франчини хотел встать, но четвертый след, длинная красная полоса, перечеркнула его попытки – она напоминала центральный мазок кистью на каком-нибудь из полотен Кадзуо Сираги[307]307
  Японский художник-абстракционист.


[Закрыть].

Одно плечо трупа прижалось к стене, руки были раскинуты, голова повернута под неестественным углом, одна нога лежала поверх другой, согнутой в колене… При наличии признаков жизни любой, кто бы его увидел, на чистейших животных инстинктах отодвинул бы беднягу от стены, чтобы выпрямить шею и высвободить скрюченную ногу. Впрочем, нет, даже самого неисправимого оптимиста секундное размышление убедило бы в том, что жизнь уже покинула эту неподвижную, жалкую оболочку.

Брунетти наблюдал этот феномен очень часто – как душа, покидая тело, забирает часть его сущности и массы, оставляя после себя нечто меньшее, нежели объект, в котором она некогда жила. Этот человек когда-то был молод, он посвятил себя Церкви, верил в Бога, любил читать, – и вот, от него осталось лишь скрюченное тело с забрызганным кровью лицом, в смявшемся под мышками пиджаке. Левая туфля почти слетела с ноги, обнажив темно-серый носок; над ним виднелась полоска бледной старческой кожи.

Две лужи высохшей крови темнели на паркете в метре от трупа, причем одну из них явно размазали ногой, и от этой лужи к телу Франчини вели три прерывистых кровавых отпечатка правой ноги. Четвертого отпечатка не было.

Снова мигнула вспышка. Брунетти инстинктивно заслонился от нее рукой и спросил у двух криминалистов с фотоаппаратурой:

– Кто приедет?

– Наверное, Риццарди, – сказал тот, что повыше ростом, но пояснять, почему отвечает столь неопределенно, не стал.

– Когда вы приехали на место? – спросил Брунетти.

Мужчина приподнял белый рукав тыльной стороной затянутой в перчатку ладони.

– Минут двадцать назад.

– На что еще мне нужно взглянуть? – задал вопрос комиссар.

– Он сидел там, в соседней комнате, – вставил второй криминалист, передвигая штатив с камерой чуть левее.

– С чего вы взяли?

Защелкал фотоаппарат. Брунетти, который уже успел привыкнуть к вспышке, не потрудился прикрыть глаза. Сдвигая камеру дальше влево, криминалист предложил:

– Посмотрите сами, комиссарио! – И указал на дверь слева от себя. – Вы поймете, что я имею в виду.

Брунетти подошел к двери и заглянул в комнату, с любопытством ожидая, что за историю она ему расскажет. В углу – кресло с темно-зеленой вельветовой обивкой, позади него – торшер с белым стеклянным абажуром. Рядом – круглый стол и стоящая на нем небольшая лампа. Оба светильника были включены, а возле настольной лампы переплетом вверх лежала книга, как если бы тот, кто ее читал, ненадолго отвлекся и отложил томик, чтобы ответить на телефонный звонок или открыть входную дверь. Позади кресла виднелся большой книжный шкаф; его полки были забиты книгами.

Благодаря какому-то акустическому трюку до Брунетти донеслись мужские голоса; беседовали Вианелло и Боккезе. «Вы снимаете отпечатки в каждой комнате?» – спросил инспектор. «Естественно!» – ответил криминалист, но потом говорившие, должно быть, переместились, потому что звук их голосов стал приглушенным, нечетким.

Брунетти вернулся в первую комнату и в дверях встретил дотторе Риццарди, патологоанатома. Они обменялись негромкими приветствиями. Брунетти отметил про себя, что с момента их предыдущей встречи у высокого худощавого патологоанатома прибавилось седины. Риццарди посмотрел на комиссара, но внимание дотторе тут же привлекла разрушенная оболочка, некогда удерживавшая в себе жизнь синьора Франчини.

Риццарди уже успел надеть полиэтиленовые бахилы и как раз натягивал перчатку на левую руку. Потом он подошел к трупу, постоял над ним некоторое время, и Брунетти подумал, уж не молится ли дотторе за душу усопшего, а может, желает ей благополучного путешествия в иной мир, но тут комиссар вспомнил слова самого Риццарди о том, что он не верит в загробную жизнь – слишком многое довелось ему увидеть в этой.

Патологоанатом встал на одно колено, чтобы рассмотреть труп поближе. Взял мертвого мужчину за запястье и, пунктуальный до абсурда, проверил пульс. Брунетти на мгновение отвел глаза, а когда снова посмотрел на Риццарди, тот уже склонился над телом и осторожно стягивал его на пол. Патологоанатом попытался разогнуть колено покойника, но оно не поддалось.

Риццарди встал и, не разгибая спины, передвинулся к голове покойного. Снова опустился на колени, чтобы осмотреть затылок, для удобства чуть поворачивая его из стороны в сторону. После чего подошел к Брунетти.

– Как это случилось? – спросил тот.

– Множественные повреждения. Его бил кто-то в тяжелых ботинках или сапогах.

– По голове? – спросил комиссар.

– Да. От этого он и умер. Еще – по лицу. Правая щека стесана чуть ли не до кости, и как минимум четыре зуба сломано. Но причиной смерти стали удары по затылку, их было несколько. – Риццарди обернулся и указал на место преступления. – Он пытался подняться – только Богу известно, откуда он взял на это силы! – но не смог. Или тот, другой, стянул его вниз.

– Но он ведь был уже старик… – пробормотал Брунетти.

– Пожилые люди – идеальные жертвы, – сказал патологоанатом, стягивая перчатки. Он аккуратно сложил их, сунул в прозрачный пакет, в котором они были изначально, и спрятал в карман. – Они слабые и не могут обороняться.

– У нас принято уважать старость, – сказал Брунетти. – Но есть иной сорт людей. Они… другие.

Риццарди посмотрел на него.

– Знаешь, Гвидо, временами мне не верится, что ты занимаешься тем, чем занимаешься.

Брунетти вспомнилось уважительное, едва ли не благоговейное отношение самого Риццарди к покойникам, которых его вызывали освидетельствовать, однако промолчал.

– Сейчас трудно сказать, сколько раз его ударили, – продолжал дотторе. – Но я это выясню. Позже.

– «Удовольствие тех, кто тебя ранит, – в твоей боли».

Брунетти сам от себя не ожидал, что не только вспомнит эту цитату, но и произнесет ее вслух.

– Что? – переспросил Риццарди.

– Это из Тертуллиана, – пояснил комиссар.

– Тертуллиана?

– Да, теолога.

Риццарди еле слышно вздохнул.

– Я знаю, кто такой Тертуллиан, Гвидо. Но почему ты вспомнил о нем именно сейчас?

– Потому что так его звали, – сказал Брунетти, кивая в сторону умершего.

– Вы были знакомы?

– Я слышал о нем, – ответил комиссар.

– Ясно! – последовал краткий ответ.

– Он часами читал теологические труды в библиотеке Мерула.

– Зачем?

– Может, потому что у них эти труды на латыни. А еще это было место, где можно провести время…

– Как в кинотеатре или ресторане, – заметил Риццарди.

– Когда-то этот человек был священником, – пояснил Брунетти. – Поэтому, наверное, ему было комфортнее читать, чем смотреть «Бэмби».

– А что, люди до сих пор ходят в кино на «Бэмби»? – спросил патологоанатом.

– Я выразился фигурально, Э́тторе! Это первый фильм, который пришел мне на ум.

– А…

Брунетти подумал, что на этом их разговор может быть окончен. Молчание и вправду затянулось; но едва он решил, что пора вернуться и поговорить с братом Франчини, Риццарди сказал:

– А теперь он мертв.

С этими словами патологоанатом похлопал себя по карманам, кивнул Брунетти и вышел.

14

Приказав Вианелло оставаться на месте, до тех пор пока за телом не приедут, Брунетти вышел на улицу и направился на другой конец кампо. Подойдя к мужчинам, сидящим на скамье, он увидел, что они расположились очень близко друг к другу, чуть ли не голова к голове. Потом оба повернулись, чтобы обменяться взглядами, и комиссар опустил глаза. Плечи Пучетти едва заметно двигались – он жестикулировал, рассказывая что-то своему пожилому собеседнику. Франчини кивнул, после чего его плечи тоже шевельнулись – он скрестил руки на груди. Пучетти указал рукой на здание на другой стороне кампо, и Франчини снова кивнул.

Брунетти был уже достаточно близко, чтобы расслышать слова Пучетти:

– Мне было тогда семь лет, и пока мне не исполнилось одиннадцати…

Что ответил Франчини, комиссар не уловил.

– В Санта-Кроче[308]308
  Исторический район в центре Венеции.


[Закрыть], за причалом Сан-Базилио. Квартира была побольше, а нас, детей, в семье к тому времени было уже трое. – Пучетти выдержал длинную паузу. – У меня появилась своя комната, впервые в жизни.

Франчини что-то сказал, но Брунетти не разобрал слов.

– У меня было две сестры, и им пришлось ютиться в одной комнате. Честно говоря, мне всегда хотелось иметь брата… – И, внезапно опомнившись, он добавил: – Простите, синьор! Я…

Брунетти наблюдал за тем, как Франчини поворачивается и легонько хлопает Пучетти по колену, однако его ответа не услышал. Шея у Пучетти внезапно покраснела, и комиссар с удовлетворением отметил про себя, что молодой полицейский еще не утратил способности смущаться. Брунетти обошел скамейку слева и остановился перед ними.

Пучетти вскочил и изобразил формальное приветствие младшего офицера своему начальнику. Франчини же ничем не показал, что вообще узнал комиссара.

Брунетти велел Пучетти возвращаться в квартиру, а сам занял его место рядом с Франчини.

Пришлось подождать с минуту, пока тот спросит:

– Вы видели его?

– Да, синьор. Прискорбно, что такое случилось с вашим братом. И с вами.

Франчини кивнул, словно облекать эмоции в слова ему было слишком тяжело.

– Вы говорили, что были близки с братом…

Франчини откинулся на спинку скамейки и сцепил руки, но эта поза показалась ему неудобной, и он снова сгорбился и уставился на мостовую у себя под ногами.

– Да, говорил.

– Еще вы говорили, что изучали с ним одно и то же и что в юности вы оба были религиозны, – напомнил Брунетти. – Сохранилась ли эта близость в дальнейшем? Делились ли вы друг с другом подробностями своей жизни?

Франчини ответил не сразу:

– Мне особо нечего было рассказывать. Я женат, но детей у нас нет. Моя жена – доктор, педиатр. Я до сих пор преподаю, но скоро это прекратится.

– Из-за возраста?

– Нет. Студенты больше не хотят изучать греческий и латынь. Их интересуют дисциплины, связанные с компьютерами. – И прежде чем Брунетти успел что-либо сказать, продолжил: – В наши дни это естественно. А на что годятся греческий и латынь?

– Они дисциплинируют ум, – выдал Брунетти, как школьник – вызубренную цитату.

– Это нонсенс, – сказал Франчини. – Древние языки позволяют понять, что такое упорядоченная структура, но это не то же самое, что дисциплинировать ум.

Брунетти пришлось признать его правоту. Хотя, честно говоря, он никогда не понимал, почему ум непременно нужно дисциплинировать.

– У вашего брата была жена? – спросил комиссар.

Франчини помотал головой.

– Нет. После отречения было уже поздно думать о браке.

Брунетти решил не спрашивать, почему он так считает, и перешел к следующему вопросу:

– Ему хватало пенсии на то, чтобы жить в достатке?

– Да, – ответил Франчини. – Расходы у Альдо были небольшие. Я же говорил вам: дом достался нам по наследству, так что мой брат мог спокойно там жить, оплачивая только электричество и газ. – Он несколько раз кивнул, глядя в землю, – может, надеялся убедить камни мостовой, что жизнь его брата была вполне комфортной.

– Понятно, – сказал Брунетти. – Вы, случайно, не знаете, синьор Франчини, у вашего брата были друзья в Венеции? – Увидев, что пальцы мужчины сжались крепче, комиссар добавил: – Простите, что расспрашиваю об этом, но нам нужно собрать как можно больше информации.

– Разве этим вернешь Альдо? – спросил Франчини, как и многие в такой ситуации.

– Нет. Боюсь, это невозможно. И мы с вами оба это знаем. Но нельзя допускать, чтобы такое случалось…

– Оно уже случилось, – перебил его Франчини.

Неожиданно в памяти комиссара всплыла латинская цитата:

– Nihil non ratione tractari intellegique voluit.

Ошарашенный Франчини повернулся, чтобы всмотреться в лицо собеседника.

– «Нет ничего такого, что Господь запретил бы исследовать и постигать разумом». – Он не мог скрыть изумления. – Откуда вы это знаете?

– Выучил давным-давно, еще в школе, и это изречение осталось у меня в памяти.

– Как по-вашему, это действительно так?

Брунетти покачал головой.

– Понятия не имею! Слишком многие говорят о том, чего желает Господь.

– Но вы цитируете Тертуллиана! По-вашему, нам до сих пор стоит прислушиваться к нему?

– Не знаю, почему мне сейчас это вспомнилось, синьор Франчини. Простите, если я вас обидел.

Лицо мужчины смягчилось, и на нем появилась улыбка.

– Нет, вы меня удивили. Какие могут быть обиды? Альдо обожал цитировать великих. Не только Тертуллиана, но и Киприана, и Амвросия. У него на все была своя цитата, – заключил он и снова смахнул слезы.

– Синьор, – опять заговорил Брунетти, – думаю, это будет справедливо, если мы найдем убийцу вашего брата. И Бог тут ни при чем. То, что произошло, – недопустимо. За такое надо наказывать.

– Почему? – просто спросил Франчини.

– Потому что.

– Это не ответ, – сказал Франчини.

– Для меня – ответ, – произнес Брунетти.

Франчини какое-то время смотрел на комиссара, потом расправил плечи и положил руки на спинку скамьи. Поза получилась расслабленной, как у человека, который пришел сюда исключительно для того, чтобы позагорать.

– Прошу, синьор, расскажите, что еще вам известно о брате! – сказал Брунетти.

Франчини запрокинул голову, подставляя лицо солнышку. И после продолжительной паузы заговорил:

– Мой брат был вором и шантажистом. А еще лжецом и мошенником.

Брунетти посмотрел на полицейский катер, на палубе которого Фоа склонился над розовыми страницами La Gazzetta dello Sport[309]309
  Итальянская ежедневная спортивная газета.


[Закрыть]. Полицейскому вспомнилась цитата, не раз слышанная им от Паолы – из размышлений Гамлета о матери, – что «можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем»[310]310
  Цитата дана в переводе Б. Пастернака.


[Закрыть].

– Прошу вас, расскажите больше! – произнес комиссар.

– Да рассказывать-то особенно и нечего, правда! Альдо твердил, что, утратив веру, изменился, но это было ложью. Он никогда не верил ни во что, кроме собственного разума, никогда не имел призвания. Священником он решил стать исключительно для того, чтобы преуспеть в жизни. Но в его случае это не сработало: он стал простым учителем латыни в школе-интернате для мальчиков, а не каким-нибудь епископом с сотнями подчиненных, которыми можно помыкать.

– А ваш брат хотел этого?

Франчини опустил голову и повернулся, чтобы посмотреть на комиссара.

– Я никогда не спрашивал его об этом. И не думаю, что Альдо смог бы ответить на этот вопрос. Он надеялся, что сан поможет ему возвыситься в этом мире. Потому и стал священником.

Брунетти понятия не имел, что это означает – «возвыситься в этом мире», но не решался спросить. Может, из опасения, что ответ его испугает, особенно после того, что Франчини сказал о брате. А может, потому, что в ответе не было особой нужды, разве что Франчини продолжит говорить, пока сам он пытается взглянуть на погибшего с другой стороны. Из благочестивого искателя божественной истины Альдо Франчини превратился в лжеца, вора, мошенника и шантажиста. Неудивительно, что он не донес на Никерсона сотрудникам Мерулы!

Брунетти вспомнил скорченную фигуру у стены в комнате четвертого этажа и с облегчением отметил, что, несмотря на то что рассказал о Тертуллиане его брат, все еще испытывает чувство потери и возмущение из-за того, что Альдо Франчини причинили боль, а затем убили его.

Священник, преподающий в школе-интернате латынь мальчикам-подросткам, – и вдруг шантажист!

– Черты характера, о которых вы только что упомянули, как-то связаны с тем, почему ваш брат ушел из школы, где он учительствовал?

Франчини не сумел скрыть изумления. Брунетти казалось, что он видит, как этот человек обдумывает цепочку фактов, которая натолкнула комиссара на этот вопрос.

– Да, – наконец произнес Франчини и после секундной паузы добавил: – Это очевидное объяснение, не так ли?

– Он сам рассказал вам об этом?

– Нет! Конечно же, нет. Правды Альдо никогда мне не говорил.

– И как же тогда вы об этом узнали?

– О, мир, в котором мы вращаемся, очень тесен – я имею в виду преподавателей древних языков. Я знаком с человеком, которого взяли на место Альдо, он не священник. Это он мне рассказал о том, что произошло.

– И что же?

– Альдо шантажировал двух других священников.

Брунетти вздохнул.

– И что было дальше?

– Кто-то из мальчиков в конце концов пожаловался на этих священников родителям, и те обратились в полицию.

Франчини немного помолчал, словно заново переживал момент, когда ему стали известны эти подробности. Комиссар же попытался вспомнить, были ли в Виченце за последние годы происшествия такого рода. Нет, не было. Хотя чему тут удивляться? Об аресте священнослужителей редко сообщают широкой общественности.

– Обоих священников арестовали. Вот тогда-то они и рассказали своему вышестоящему о шантаже.

– Он сообщил об этом в полицию? – спросил Брунетти.

– Не думаю. С Альдо ничего не случилось. – Франчини снова посмотрел на мостовую, пнул сигаретный окурок. – Знаете, странное дело… Некоторое время я утешал себя тем, что Альдо всего лишь шантажировал их. Но сам не причинял вреда мальчишкам. – Он метнул в комиссара быстрый взгляд, мрачно усмехнулся и снова уставился под ноги. – Если так рассуждать, выходит, что шантаж – это мелочи. – Он помолчал, давая возможность себе и собеседнику обдумать эту мысль, а потом добавил: – В детстве я так гордился своим братом!

– Он лишился работы, – сказал Брунетти, когда понял, что Франчини не спешит продолжать рассказ.

– Да.

– А что случилось с теми священниками?

– Приятель сказал, что их на месяц изолировали.

– А потом?

– Отправили в другие школы, полагаю.

– Ваш брат еще кого-то шантажировал?

Франчини покачал головой:

– Не знаю. Но он всегда жил хорошо, совершал поездки…

– Будучи священником?

– Альдо довольно свободно распоряжался своим временем. Особенно в школе. А ведь он преподавал там пятнадцать лет. Мне говорил, что дает частные уроки. – Франчини посмотрел на комиссара и, увидев его недоумение, произнес: – Чтобы объяснить, откуда у него деньги.

Брунетти понимающе ухмыльнулся.

Словно устав дожидаться от комиссара нужного вопроса, Франчини сказал:

– Из тех двух священников один был директором школы.

Теперь была очередь Брунетти кивнуть.

– Другие истории, вроде этой, до вас доходили? Я имею в виду, о брате.

– О шантаже? Нет. Но вещи он крал.

– Например?

– Вынес кое-что из дома наших родителей.

– Что именно?

– Четыре хорошие картины, которые передавались из поколения в поколение. Они были на месте, когда умерли наши родители, а потом в отчем доме поселился Альдо… И теперь их нет.

Упреждая вопрос, Франчини произнес:

– Нет, я не сегодня увидел, что картины пропали. Это произошло несколько лет назад.

– Когда именно вы это заметили?

– Два года назад. Да, к тому времени Альдо уже год жил в родительском доме. Пропали четыре картины…

– Вы спрашивали у брата, где они?

Франчини вздохнул и пожал плечами.

– А что толку? Он бы солгал. К тому же мне некому оставить их в наследство. Я бы только зря разнервничался. – И несколько смягчившимся тоном Франчини добавил: – Раз эти деньги принесли ему радость – на здоровье!

Брунетти поверил, что он говорит искренне.

– О чем еще лгал ваш брат? – спросил он.

– Вся его жизнь была построена на лжи, – устало отозвался Франчини. – Альдо все время притворялся – что хочет быть священником, что он хороший сын, хороший брат…

Последовала долгая пауза, которую Брунетти совершенно не хотелось нарушать.

– Единственное, что было в нем настоящего, – это тяга к латыни. Он действительно любил ее, язык и все, что на нем написано.

– Ваш брат был хорошим учителем?

– Да. Тут он выкладывался на все сто, и у него получалось. Альдо заражал мальчиков своим энтузиазмом, учил их понимать суровую четкость латинского языка, глубокую логику в построении синтаксических и смысловых конструкций.

– Вы знаете это с его слов?

Подумав немного, Франчини ответил:

– Нет. В свое время Альдо и меня учил. Он уже был студентом университета, когда я только пошел в личео. Брат помогал мне первые годы, благодаря ему я понял, что эти языки – латынь и греческий – совершенны. – Он умолк, обдумывая сказанное, потом продолжил: – Альдо показал мне, что язык можно обожать. – И более уверенным тоном добавил: – Я встречался с его бывшими учениками, и все они говорят: уроки Альдо были увлекательными, у него они узнали гораздо больше, чем у других педагогов. Альдо учил любить языки, и мы любили его за это.

Эта формулировка несколько обеспокоила комиссара.

– Скажите, а не могло ли быть, что у вашего брата… с мальчиками?..

– Это исключено. Альдо обожал женщин. У него были любовницы по всему Венето[311]311
  Административный регион на севере Италии.


[Закрыть]. Однажды он проговорился – на пьяную голову, – что хорошо поживился за их счет. Просил их жертвовать на Церковь…

– Им было известно, что он священник?

– Некоторым – да, но не всем.

– Понятно, – сказал Брунетти и тут же спросил: – И вы все знали?

– Я узнал об этом не сразу. На это ушли годы. Точнее, вся моя жизнь, – сказал Франчини, и комиссару показалось, что впервые за все время в его голосе появилась горечь.

– Разумеется, – кивнул Брунетти. – Но как вы это узнали? Откуда?

– От общих друзей, – последовал ответ. – Или, скорее, от моих друзей, которые как-то пересекались с Альдо. – Франчини снова откинулся на спинку скамейки и вытянул ноги. – Кое-что мой брат говорил сам, когда ему хотелось похвастаться, – продолжал он с некоторым смущением. – Кому, кроме меня, Альдо мог об этом рассказать? О женщинах, и о деньгах, и о том, насколько он умнее окружающих.

– Когда у вас случались такие разговоры?

– Довольно часто, когда я приезжал навестить брата. Потом я понял, что больше этого не вынесу – особенно после исчезновения картин. И я перестал сюда приезжать. – Франчини посмотрел на здание на другой стороне канала. – Тут я вырос. И чувствовал себя как дома…

Он расправил платок и вытер им лицо, словно полотенцем, а затем сунул в карман брюк.

– Последние годы мы с братом общались исключительно по телефону. Не знаю почему, но я все равно продолжал ему звонить. Может, надеялся, что когда-нибудь Альдо услышит себя как бы со стороны, поймет, как это звучит… Но чуда не произошло. Думаю, в конце концов он сам в это поверил, ну, что он умен настолько, что может перехитрить кого угодно. – Какое-то время Франчини скользил взглядом по домам на противоположном берегу, потом махнул рукой, указывая в ту сторону: – Ваш молодой коллега сказал, что вырос там. – И уже более спокойным голосом добавил: – Этот район до сих пор считается престижным.

Франчини сел прямо и хлопнул себя по бедрам – жест человека, который хочет продемонстрировать желание и готовность действовать.

– Что мне делать дальше?

– Боюсь, вам придется опознать брата, – сказал Брунетти.

Франчини взглянул на него с ужасом.

– Как? Посмотреть на него еще раз?

Слезы навернулись ему на глаза, но он этого не заметил.

– Официальное опознание, синьор Франчини. Мне очень жаль, но таковы правила. Вам придется это сделать.

Франчини вжался в спинку скамьи и помотал головой:

– Не думаю, что смогу… Это правда!

Увидев слезы у него на щеках, Брунетти сказал:

– Сделаем так: вы поедете в больницу к доктору Риццарди и там подпишете бумаги. Я с ним поговорю. Вам необязательно снова смотреть на брата. – И, немного подумав, комиссар предложил: – Это может подождать до завтра или даже до послезавтра. Если вы скажете, в котором часу прибывает ваш поезд из Падуи, Пучетти – молодой офицер, с которым вы беседовали, – встретит вас на лодке у вокзала. – У комиссара язык не поворачивался сказать Франчини, что ему придется ехать в морг, поэтому он добавил: – Пучетти проводит вас к доктору.

Франчини расслабился.

– Мне уже можно идти? – спросил он, словно удивляясь самому себе – почему бы не сделать этого раньше?

Он встал.

– Да, – сказал Брунетти, тоже поднимаясь со скамейки и касаясь его руки. – Полицейский катер доставит вас на вокзал, синьор!

Франчини остался стоять на месте; на катер он даже не взглянул.

– Погода хорошая, я лучше пройдусь.

– Хорошая, но до вокзала далеко. Полагаю, так вам будет гораздо удобнее. – Брунетти отпустил его руку и махнул в сторону причала, где стоял Фоа.

– Не стоило беспокоиться, – сказал Франчини.

Комиссар не сразу нашелся с ответом.

– Хочу попросить вас об услуге, – произнес он наконец.

– О какой?

– Пожалуйста, вспомните ваши с братом разговоры за несколько последних месяцев.

– Синьор, последние два часа я только этим и занимался, – сказал Франчини и добавил: – Простите, забыл, какое у вас звание…

– Комиссарио.

– Комиссарио, – повторил Франчини, отдавая дань формальностям.

– Было что-то, что привлекло ваше внимание?

Франчини сделал шажок в сторону катера, и Брунетти, опасаясь, что довел беднягу до крайности, двинулся следом за ним. Франчини остановился, сделал еще шаг, потом снова замер и посмотрел на комиссара, который был выше его ростом:

– Альдо был чем-то встревожен. Чем – понятия не имею. Я не спросил его об этом, а он не стал рассказывать. Хотя хотел, я знаю. Но у меня не было сил его слушать.

– Такое уже случалось? – спросил Брунетти.

Франчини кивнул.

– Временами он становился похожим на… охотника. Ему нравилось находить что-то новое. Или кого-то. Прежде я не раз наблюдал и слышал это, а потом мое терпение лопнуло. Поэтому я резко оборвал Альдо, как только он спросил, не хочу ли я узнать, чем он сейчас занят. Я осведомился, как у него дела, что он сейчас читает. Это все, что меня интересовало.

– Понятно, – сказал Брунетти.

Как заставить Франчини рассказать больше? О чувствах, впечатлениях, намерениях – обо всем том, что так и не было облечено в слова, обо всем, что его брат мог и хотел ему сказать?

– А знаете, где-то полгода назад Альдо сказал, что он годами сидел и ждал и вот наконец нашел человека, вместе с которым можно будет охотиться. – Франчини помолчал и добавил, удивляясь собственной памятливости: – Как лисам в курятнике. Да, это его точные слова.

– Что имел в виду ваш брат? – спросил комиссар, хотя у него уже появилась догадка.

– Не знаю. Я не спросил его об этом. Мне не хотелось знать. – С каждой новой короткой репликой голос Франчини становился все громче.

Он снова шагнул в сторону причала.

– Пожалуй, я все-таки приму ваше предложение, комиссарио!