Текст книги "Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ)"
Автор книги: Дженнифер Линн Барнс
Соавторы: Донна Леон,Джулия Хиберлин,Фейт Мартин,Дэвид Хэндлер,Дейл Браун,Харуо Юки,Джереми Бейтс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 307 (всего у книги 327 страниц)
Я медленно мотаю головой.
– И все-таки вы придете, – говорит он, излучая изрядную самоуверенность. – Мы ведь оба понимаем, дело не во мне и не в вас. Главное – найти Лиззи.
Я там, куда Шарп меня пригласил, только на полтора часа раньше. Ставлю ногу на первую металлическую перекладину, идущую вдоль ветхой ограды дома Соломонов. Я не так уж много вешу. Подъем будет несложным.
Сигнализации нет, сказал Шарп. Нет и света. Только тусклый отблеск уличного фонаря да мерцание за шторами второго этажа соседнего дома.
Дуб, раскинувшийся, словно цирковой шатер, служит мне прекрасным укрытием. Я проехала мимо двух знаков, предупреждающих, что соседский надзор охраняет этот квартал семь дней в неделю. Эти знаки и, кстати, копы беспокоят меня куда меньше, чем соседи, решившие взглянуть на небо, где собирается ураган. Техасцы одержимы страхом перед ночными торнадо, которые сметают спящие дома, будто фишки с доски в «Монополии».
Ураган – движущаяся красная точка на метеорологическом радаре моих часов. Я установила таймер, который завибрирует у меня на запястье через сорок пять минут, и планирую убраться отсюда до того, как явится либо ураган, либо Шарп.
Я на заборе, пытаюсь сориентироваться. Луна еще висит над горизонтом. Сквозь густую листву я различаю острые крыши трех фронтонов и сердитые голоса, но не могу разобрать слов. Голоса принадлежат двум копам и четверым подросткам перед особняком, отрицающим, что от них пахнет марихуаной, – я заметила их, когда парковалась в нескольких домах отсюда.
Пока в доме Соломонов относительно тихо, но впереди долгая ночь. Меня воспитывали в вере, что три часа ночи – дьявольский час, когда зло наиболее активно вершит черные дела, а страдающие бессонницей просыпаются, сами не ведая отчего, пока Бридж не поведала мне, что это нелепая выдумка из фильма «Шесть демонов Эмили Роуз».
Я ненадолго закрываю глаза и прислушиваюсь – мне нравится звук наверху, который доносит ветер. Таинственные голоса. Так мама объясняла шелест деревьев перед бурей. Или псифиризм, если вы ученый.
Как обычно, в голове слишком много болтовни.
Таймер включится через сорок три минуты.
Потянувшись, я хватаюсь за толстую дубовую ветку, нависающую над забором. В большинстве своем деревья, по которым мне случалось забираться по ночам, чтобы смотреть на звезды, были лестницами. Проще спуститься по этому слоновьему дубу, чем спрыгнуть с высоты двенадцати футов, приземлившись на лодыжку, которая все еще болит спустя двадцать лет после несчастного случая.
Я подтягиваюсь, наполовину ползком, наполовину скользя вдоль ветки, пока передо мной не открывается вид на особняк – бледно-розовый свадебный торт в несколько уровней, который в сумерках кажется серым и мрачным. Качнувшись, я принимаю сидячее положение, крепко сжимая ветку над головой. Замысловатые завитки, вдохновившие Буббу Ганза на хэштег «пряничнаядевочка», почти не видны. Теперь я могу различить силуэты пяти фронтонов. Крыльцо, окружающее первый этаж. Железные перила «вдовьей площадки»[550]550
«Вдовья площадка» представляет собой огражденную платформу на крыше, которую в XIX веке часто устанавливали в американских домах на морском побережье, чтобы жены моряков могли высматривать в море возвращающиеся суда. Бывало, что моряки не возвращались, делая своих жен вдовами.
[Закрыть] на третьем. Восточная башенка напоминает бумажную трубочку, которую дизайнер свадебных тортов ради пущего эффекта украсил глазурью.
Башенка, возможно, тоже пустышка, которую архитектор придумал для красоты. Она служит фоном для половины фотографий в прессе, которые я видела, вдохновляя авторов заголовков от Остина до Нью-Йорка. Кто похитил техасскую Рапунцель? Золушка и глухарь.
Это не единственные снимки дома, которые я изучила. В папке, что дал мне Шарп, несколько исторических фотографий особняка Соломонов: официальный черно-белый снимок на фотоаппарат «Хассельблад» 1918 года, сделанный английским архитектором; снимок свежепокрашенного в желтый дома для рекламного проспекта 1962 года; цифровые снимки криминального фотографа 2012 года, где ветхое состояние особняка само по себе криминал, а из желтого там – лента вокруг места преступления, зовущая Лиззи домой. Всего три владельца, но тридцать два года из девяноста четырех в особняке никто не жил.
Почти столетняя история давит на мозг, накатывая подобно волнам.
Я знаю наверняка лишь то, что в этой очень длинной книге Лиззи Соломон отведено всего несколько страничек.
Только дойдя до середины заднего двора, я вспоминаю о переключателе на бейсболке. Я никогда раньше ее не надевала – этот десятидолларовый подарок от Санты я вытянула вслепую на рождественской вечеринке в обсерватории, а сегодня решила, что мне могут пригодиться свободные руки.
Я с силой нажимаю на поля, чтобы включить две светодиодные лампочки. Успела попрактиковаться дома. Дешевое устройство срабатывает только при сильном нажатии. Его яркость посреди серого марева заднего двора впечатляет. Испугавшись, я пытаюсь выключить лампочки. Снова и снова. Бесполезно. Я излучаю свет. Соседи.
Я быстро поворачиваю голову, и лампы отбрасывают длинный след на пятьдесят футов. Слева заросший сад, справа – отдельно стоящий гараж из пятидесятых – никаких финтифлюшек в духе свадебного торта.
Прямо передо мной на пути к заднему крыльцу протянулась полоса препятствий размером два на четыре, фанера, белые пластиковые пакеты, от которых исходит гнилая вонь сырой земли. Материалы для ремонта так и не пригодились. Меньше чем через двадцать секунд я на крыльце, вне поля зрения соседей.
Ранее я ввела в поисковую строку фразу: как проникнуть в дом Лиззи Соломон. И на «Реддите» сразу же нашлось упоминание об огромной дверце для собаки, встроенной в одну из задних дверей дома. В комментарии было написано, что «в нее без труда влезет маленькая женщина или мужчина при условии, если у них не слишком толстая задница» – хитроумный совет от @SkinnyMinnie22, испробовавшей этот способ самостоятельно или просто решившей поумничать; в любом случае девица явно еще живет с родителями.
Дверца для собаки на месте – заманчивая дыра с ободранными пластиковыми створками, шлепающими на ветру. Магниты, державшие их на месте, давно исчезли. Да в такую дыру пролезет четыре таких, как я.
Интересно, почему овчарка Соломонов не защитила Лиззи, когда та попала в беду?
Почему дверцу не заколотили?
Может быть, мне не стоит ломиться в дом с таким количеством неизвестных?
Я застреваю где-то на полпути в дыре.
Шарп только что закончил вытаскивать меня оттуда. Я лежу на крыльце животом вниз. И все еще ощущаю его большие пальцы на бедрах, пока остальная ладонь сжимала мою обнаженную талию в том месте, где задралась рубашка.
– Есть способ гораздо проще, Рыжая. Смотри сюда. – Впервые я слышу в его голосе искреннее веселье. Еще один удар по моему чувству собственного достоинства.
Я прекрасно знаю, что` он намерен мне продемонстрировать, потому что тоже об этом подумала, прежде чем нырнуть с головой в омут. Шарп опускается на колени, просовывает руку в собачью дверцу, отпирает и снова запирает замок.
– Тебе не нужен размах крыльев, как у Мануте Бола[551]551
Мануте Бол (1962–2010) – один из двух самых высоких игроков в истории НБА, родом из Судана, его рост составлял 232 сантиметра.
[Закрыть], чтобы проделать такое. Или дождалась бы меня и вошла на законных основаниях, по судебному постановлению.
– Собираешься меня арестовать?
– Еще не решил. Тебе повезло, что я пришел один и заранее.
Я встаю, стараясь не морщиться из-за царапины на животе, которую получила, пока меня тащили вдоль ржавой металлической рамы, и не гадать, как давно мне делали прививку от столбняка.
– Когда лезешь через ход, которым может пройти любой зверь, меньше чувствуешь себя взломщицей, – бормочу я.
– Ты ослепляешь меня этой штуковиной, – говорит он, сдергивает бейсболку с моей головы, выключает одним нажатием и вешает на старый фонарь у двери. – Еще одно правило грабителей: никогда не нацепляй на голову вифлеемскую звезду. Лично я сомневаюсь, что волхвы ее видели, но тебе лучше знать, ты у нас астрофизик.
И не надоест ему развлекаться таким манером?
– Ты сказал, что копы не патрулируют территорию. – Я пытаюсь оправдаться. – Только патрульная машина перед воротами.
– Я сказал, в особняке нет сигнализации. И твое объяснение не слишком смахивает на извинение перед представителем закона.
Я размышляю, как ответить.
– Лично я не возьмусь отрицать, что примерно во время рождения Иисуса на небе наблюдалось небесное явление. Сверхновая, комета, необычное расположение планет. «Волхвы» означало «астрологи, астрономы», так что за небом они наблюдали. В анналах их повысили до «мудрецов» и «царей», потому что «астрологи» не отвечали христианским ценностям.
– Еще одно доказательство того, что искажение истины началось еще при Иисусе.
Думаю, гораздо раньше. Шарп растягивает слова, волоча меня за собой через задний двор. Спотыкаясь, бреду за ним, чувствуя, что выбор у меня небольшой.
Он щелкает выключателем, освещая узенькую комнатку со шкафами и полками вдоль обеих стен. Под одним из шкафов – мраморная столешница. Есть еще три человеческие двери: одна прямо передо мной, две спереди по сторонам; таким образом, выходов четыре, если не считать собачью дверцу.
Мы в помещении, которое раньше было оживленной буфетной, где слуги превращали тарелки в произведения искусства, живущие лишь несколько мгновений, и никто не увековечивал их в «Инстаграме». На то, что мы все же не в 1918 году, намекают пластиковые крючки для одежды на стене над икеевским органайзером с четырьмя отделениями. На каждом до сих пор написано черным маркером: «Лиззи», «Мама», «Папа», «Пеппер». В последнем все еще что-то лежит: красный поводок, банка антикоррозийного аэрозоля, молоток.
– Сюда.
Шарп все еще тянет меня за собой. Я официально признала смену власти. Он быстро сворачивает налево, и я оказываюсь посреди другой комнаты. Он нащупывает выключатель, на потолке зажигается тусклая лампочка – после темноты за окном ощущение такое, словно слишком быстро сняла солнцезащитные очки.
Требуется всего несколько мгновений, чтобы понять: комната полностью выпотрошена. В глубоких проломах стен просвечивает деревянный каркас. Во все стороны тянутся оголенные трубы и электрические провода. Ни плиты, ни холодильника, ни шкафчиков, ни стола со стульями. Это развороченное месиво – кухня, откуда пропала Лиззи.
– Что… что здесь произошло? – тихо спрашиваю я.
– Сочетание полицейского рвения и работы мародеров. Это была одна из немногих комнат, которую Соломоны отремонтировали полностью. Они не стали ничего трогать, даже после обыска, в надежде, что Лиззи найдется. Когда вор начал продавать за сто долларов кружки из шкафчиков на сайте «Крейгслист», Соломоны согласились демонтировать оставшуюся часть кухни, чтобы не поощрять воровство. Николетт Соломон уже сидела в тюрьме. Она обратилась за помощью к брату, подрядчику. Похоже, он перестарался.
– А остальная часть дома?
– Ее брат снес почти все, но осталось немало деревянных завитушек и стеклянных витражей, которые еще можно разобрать на сувениры. – Шарп нетерпеливо скрещивает руки на груди. – Итак, ты здесь. Что чувствуешь?
– Жгучее унижение, – отвечаю я. – Желание никогда тебя не встречать.
– А что чувствуешь насчет Лиззи? Можешь сказать, где она стояла в последний момент, когда ее видела мать?
– В двух футах слева от тебя. Рядом с бледно-серым пятном от холодильника. На схеме в твоей папке, которую я просила мне не показывать, это место отмечено красным крестом. И вообще, мне кажется, ты здесь только для проформы. Отчитаться перед начальством. Но если отвечать на заданный вопрос, то я не чувствую ничего.
– Может быть, сама выберешь место?
– Серьезно?
– Иди туда, куда тебя потянет энергия.
– Что ж, это лучше, чем когда тебя тащат за шкирку. Надеюсь, ты знаешь, где выключатели?
– Большинство ламп за пределами кухни разбиты. Так что не наступи на битое стекло. Или в беличье дерьмо. – Он взмахивает фонариком, которого я раньше не замечала.
– Напомни мне, почему мы делаем это ночью?
– Чтобы не наткнуться на троллей Буббы Ганза, которые будут снимать тебя так, словно стреляют очередями.
Или стрелять так, словно снимают меня.
– Ты записываешь?
– Да, на видеорегистратор. – Он касается небольшого устройства на плече, которое я поначалу приняла за фонарик. – Нам обоим это не помешает. Итак, куда идем?
– В комнату… Лиззи. Я понимаю, это слишком очевидно.
Я не сдерживаю сарказм.
Он тянется в задний карман и достает сложенный лист бумаги:
– Схема. Я не был в этом доме два с половиной года. И теперь не помню, где находится ее комната.
– Наверху. Я хотела бы пойти одна.
– Ох, Рыжая. По многим, многим причинам… нет.
Не то чтобы я рассчитывала на другой ответ. Я уже вышла в узкий коридор, ведущий в фасадную часть дома. Легкой походкой Шарп следует за мной, наши тени скользят по стенам, длинноперые птицы на обоях разодраны в клочья, словно побывали на войне.
Мы доходим до большого круглого вестибюля. Красные и синие огни полицейской машины окрашивают матовые стеклянные овалы на обеих створках парадных дверей. Желтый свет от фонарика Шарпа скользит вверх по двойной лестнице с перилами, заставляющими меня вспомнить о струнах прекрасного рояля. Изысканная люстра над нашими головами разбита вдребезги и свисает, словно выбитый зуб.
– Имперская, – говорю я тихо.
– Что?
– Лестница, разделенная на две части, как эта – отдельные пролеты, ведущие к одной площадке, – называется имперской.
– Это важно?
– Подожди. Молчи.
Я замираю на месте, погружаясь в прошлое. Молодая черноволосая женщина с коротким «бобом» в стиле двадцатых спускается по лестнице, чтобы чмокнуть в щеку мужчину, которого ей не следовало целовать. Два старых друга прощаются, не подозревая, что это их последняя встреча. Мальчик в красных бутсах тайком выскальзывает из дома в неположенный час. Убитый горем отец обрушивается на паркет после того, как пытался повеситься на прогнившем столбике перил.
А вот и Лиззи. Я чувствую Лиззи.
– Вот место, где ее отец пытался повеситься. – Шарп направляет фонарик на высоту в пятнадцать футов – на ту часть перил, что укреплена большим куском фанеры.
– Лиззи любила прикладывать сюда ладонь.
Я поглаживаю искусное украшение на верхушке ближайшего столбика – русалку с длинными вьющимися волосами. Провожу пальцем по шероховатым чешуйкам хвоста, думая о человеке, который вырезал их одну за другой, человеке, жившем и умершем за океаном, говорившем на нежном наречии, которое звучит у меня в ушах, словно флейта.
– Лиззи могла дотянуться только до кончика хвоста, – продолжаю я. – Ей приходилось подниматься на третью ступеньку – сюда – и наклоняться, чтобы дотронуться до волос. – Я поднимаюсь на третью ступеньку. – Она не раз отсюда падала. Мать говорила ей: «подожди еще годик – и будешь доставать».
На последних словах мой голос срывается.
– На этом плане не видно, где комната Лиззи, – перебивает Шарп, пропуская мои слова мимо ушей. – Нам придется обходить комнату за комнатой, пока не найдем.
– Это не важно, – говорю я. – Я ее узнаю.
На двенадцатом шаге мои часы вибрируют на запястье, подавая слабый сигнал тревоги. Ураган надвигается.
В комнате Лиззи так же пусто, как и на кухне. Даже еще более пусто. Здесь грустно, чисто подметено, душно. Воняет свежей краской. Под лучом фонарика стены кажутся бледно-голубыми или серыми. Царапин нет, но под краской различимы неровности. Мазки напоминают мне небрежные рисунки ветра на песке. Бридж всегда красила свою спальню в голубой, но ее спальня больше походила на утробу, чем на могилу.
Где ты, Лиззи? Почему я не могу нащупать твой пульс?
Такая же звучная голубая неподвижность, как на строгой картине Эдварда Хоппера[552]552
Эдвард Хоппер (1882–1967) – американский жанровый живописец. Писал в реалистической манере, однако намеренно упрощал форму, а также использовал для усиления контраста насыщенные цвета.
[Закрыть], изображающей заброшенный старый особняк, отрезанный от мира – метафорически и физически – железнодорожными путями. Дом, где только гудок поезда может составить компанию.
Я поджимаю губы и молча выпускаю струйку невидимого дыма.
Шарп расхаживает по комнате, оставляя в пыли дорожку следов. Он явно ждет, что я скажу. Когда тишина не играет ему на руку, она его раздражает.
– Маркус Соломон закрашивает граффити в комнате дочери по крайней мере четыре раза в год. – Шарп не желает дать мне сосредоточиться, потянуть время. – А приходит еще чаще, просто поболтаться в ее спальне. Приносит портрет Лиззи высотой в два фута, который нарисовал его друг, переносной холодильник с пивом и складной стул.
Шарп стучит по стене рядом с гвоздем.
– Вешает картину сюда. Ставит стул в шести футах от стены, часами сидит, уставившись на уродливую любительскую мазню, имеющую самое отдаленное сходство с его дочерью, и читает Библию. Один из моих приятелей-копов как-то раз с ним поболтал, и ему удалось влезть к нему в душу. Называет Маркуса убогим. Или унылым. В общем, какое-то слово на «у». Угрюмым персонажем романа Кормака Маккарти, который не может вырваться с его страниц.
Да ты и сам оттуда же, с тех же страниц. Неужели я сказала это вслух? Нет, не думаю. Выражение его лица осталось прежним. Когда у меня в голове это ощущение, мутное, зыбкое, когда разум просеивает образы один за другим, я уже ни в чем не уверена. В детстве держать язык за зубами мне помогала сестра – тыкала меня под ребра и шептала, чтобы я заткнулась.
– А как остальной дом? Почему бы ему не нанять охранную фирму? Это же бессмысленно.
Шарп пожимает плечами.
– Честно сказать, он с трудом платит налоги за особняк. Живет в трейлерном поселке в Саут-Форт-Уэрте. Карьера Маркуса Соломона пошла под откос. Неудивительно. Адвокат по семейным делам – неудавшийся самоубийца, жена в тюрьме и куча клиентов, уверенных, что он помогал прятать тело.
– Он навещает жену?
– Каждый вторник.
– Ты считаешь его виновным?
– Это ты мне скажи, – спокойно отвечает Шарп. – Это ведь ты утверждаешь, что Лиззи жива.
Я открываю шкаф размером с гроб, на уровне глаз деревянная перекладина с двумя пластиковыми вешалками. Здесь тоже видна свежая краска, только покрашено еще неряшливее. Шарп направляет луч фонарика внутрь, и я различаю фразу: «Yo estuve aqui», выведенную тонкой синей линией.
Yo estuve aqui. Я была здесь.
Сейчас Лиззи уже не кажется мне живой, но Шарпу я этого не говорю. Я разворачиваюсь к нему лицом:
– Мы ничего не добьемся, если ты будешь настаивать, чтобы я связалась с Лиззи в твоем присутствии. Я перелезла через забор, потому что хотела сделать это в одиночку. Но даже тогда я не особо рассчитывала, что у меня что-нибудь выйдет.
Потому что так это не работает. Лиззи скорее подскажет мне что-то важное, когда я буду стоять в душе и брить ноги.
Шарп разворачивает камеру, направляя ее на мое лицо.
– Я сомневаюсь, – говорит он. – Все эти русалочьи хвосты и прочее. Так, что дальше?
Я подхожу к узкому эркеру из трех окон, образующему укромный уголок. Здесь стояла ее двуспальная кровать, прямо рядом с окном, чтобы она могла смотреть в обе стороны. Со мной говорит не Лиззи, сейчас говорит дом. Шарп не понял бы разницы, поэтому я держу свои мысли при себе. Все три рамы закрашены намертво. Ручки оригинальные, как и стекло, неровное, но без трещин. Те, кто укладывал Лиззи в эту кровать, не хотели, чтобы она выпала из окна. Тогда зачем им было ее убивать?
– А что там с башенкой? – Тон у меня напористый, профессиональный, как у агента по недвижимости, который прощупывает ценовой диапазон.
– Слишком опасно лезть с фонариком, – отвечает Шарп, не моргнув глазом. – Лучше, чтобы солнце светило через верхние окна. Ночью «вдовья площадка» и то безопаснее.
– Даже перед ураганом?
Он смотрит на свой телефон:
– У нас есть несколько минут. Я в игре.
Это не то чтобы озарение, просто меня посещает ужасная мысль.
Это будет жестокий розыгрыш, если скелет Лиззи до сих пор лежит на крыше.
Я всегда считала, что лучше смотреть вверх, чем вниз, и Шарп замечает это, как только мы начинаем подъем.
Один пожилой профессор, любитель распускать руки, сказал мне однажды, когда мы смотрели в телескоп, что девушке-астрофизику, «достойной своего плутония», негоже бояться высоты. И все же я боюсь.
Я совершенно спокойно забираюсь на дерево, если есть за что уцепиться. Но «вдовья площадка», венчающая дом Соломонов, похожа на огороженную могилу на вершине холма – ты быстро и нервно произносишь молитву и поспешно удаляешься.
Шарп поднимается первым. Он протягивает мне руку в люк, проделанный в потолке третьего этажа, – эдакий громадный шкаф со сломанным висячим замком. Втаскивает меня на медный квадрат под ширью беспокойного неба. Влажный воздух противно льнет, как расшалившийся пожилой профессор. Флюгер на одной из башен вращается, словно доска на спиритическом сеансе, не в силах определиться с направлением.
Я быстро оцениваю небо. Трудно сказать, где сейчас ураган. Зловещие тучи, словно шепотки, несутся под звездами. Ветерок предупреждающе треплет мои волосы.
Марс и Венера, дразнясь, заняли свои места. Я смотрю на часы, думая о Майке. Где он сейчас? Я беспокоюсь о нем, даже если до полуночи еще больше часа, даже если небо недостаточно ясное и луна чуть полнее, чем та, из моего сна, где стучат копыта.
Места достаточно, чтобы теплым летним вечером вместить компанию из пяти человек. Пустая бутылка из-под красного вина, прислоненная к перилам – низким, нависающим над двором, свидетельствует, что здесь до сих пор устраивают вечеринки.
Я сразу понимаю, чем занят Шарп – используя азбуку Морзе, мигает фонариком полицейским в патрульной машине. Хочет дать им понять, что на крыше коллега, а не посторонний. По крайней мере, я думаю, что это азбука Морзе. Всегда хотела ее выучить, но больше точек и тире меня всегда влекли нули и единицы двоичного кода. В ответ патрульная машина мигает ему передними фарами.
Шарп трясет перила, проверяя их на прочность. Интересно, хватило бы у меня смелости протянуть руку, если бы он упал. Я все еще размышляю о том, достаточно ли я храбрая, – давно пора избавиться от этого беспокойства. Сейчас мои ноги прочно стоят в центре медного настила, позеленевшего со временем, словно водоросли.
– Всегда хотел сюда забраться, – говорит Шарп. – Парень, которого мы наняли управлять дроном, сказал, что «вдовья площадка» на удивление хорошо сохранилась. Дренажная система начала тысяча девятисотых годов до сих пор работает. Нехорошо, когда на «вдовьей площадке» скапливается вода.
Он слегка перегибается через перила, указывая куда-то под карниз.
– Я верю тебе на слово. – Пожалуйста, отойди от перил.
– Ты же понимаешь, что Лиззи не сумела бы забраться сюда в одиночку?
– Поняла, когда ты вытянул восьмифутовую лестницу, чтобы добраться до люка, – отвечаю я.
Лестница со старыми круглыми штифтами, скреплявшими ступени, которые вращались у меня под ногами, сама была испытанием на прочность.
Удивительно, что ее до сих пор не украли. Вероятно, у незваных гостей особняка есть свои неписаные правила.
Я неохотно шагаю вперед, чтобы, борясь с головокружением, взглянуть на крышу, которую освещает фонарик Шарпа. Разбитая черепица, крутые скаты, острые коньки, слепые повороты. Окно в изгибе башни, до которого не допрыгнуть.
– Городские власти, несмотря ни на что, все равно искали Лиззи на крыше, – говорит Шарп. – По-моему, самоубийственная миссия. Они даже выписали из Англии специалиста по викторианским постройкам и замкам, чтобы проконсультировал пожарных по части снаряжения и общей стратегии. И все равно один поскользнулся и сломал ногу. Тогда власти взяли долгую паузу, решив, что если пожарный с двадцатилетним стажем не справился, то что говорить о трехлетней девочке или тридцатилетней женщине с мертвой трехлетней девочкой на руках. В последние годы дроны – и официальные, и самочинные – пытались заглянуть в некоторые темные щели. Большинство из них разбились и сгорели. – Внезапно луч его фонарика бьет мне в лицо. – Не веришь?
– В твоей папке сказано, что Соломоны были заядлыми туристами в отличной форме. В медовый месяц совершили восхождение на пик Эмори в Биг-Бенде, а на пятилетнюю годовщину свадьбы – на гору Нос Энтони в Эль-Пасо. Я видела их фотографию на вершине с походными рюкзаками. Это титанический труд.
И точно не для меня.
– Лучше расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, – бросает он сухо.
Я разглядываю его несколько секунд, прежде чем отвернуться к самой темной, северной части неба, еще не затянутой тучами.
– Хорошо, как скажешь. Следи за руками. Видишь ту яркую звезду на конце ручки ковша Большой Медведицы? Она называется Алькаид. Свет, который мы видим сейчас, начал свой путь к нам вскоре после окончания Первой мировой войны. Алькаид – часть «хвоста» созвездия Большая Медведица. Гомер упоминает эту медведицу, Арктос, в «Илиаде». Про нее есть также в Книге Иова.
– Не читал ни того ни другого. Не видел надобности.
– Север – неблагоприятное направление в китайских предсказаниях судьбы, – продолжаю я, не обращая внимания на его тон. – Северо-запад, где расположена звезда Алькаид, хуже всего. Если бы моя мама предсказывала твою судьбу, она посоветовала бы тебе никогда, ни при каких условиях не направлять пистолет на северо-запад.
– Я готов был простить тебе все, пока ты не начала указывать техасскому копу, куда ему направлять пистолет.
– Многие охотники и воины не чурались следовать этому совету – ни в коем случае не направлять оружие в сторону Алькаида. В Средние века у астрологов она считалась одной из самых могущественных звезд. Моя мама думала, это была… магия.
– Ты ждешь, что я в это поверю?
– Я жду, что ты начнешь учитывать не только самое очевидное. Между мифом и правдой тонкая грань, детектив Шарп. Между совпадением и замыслом. И в этом мы с Буббой Ганзом сходимся. Хочешь узнать меня получше? Правда хочешь? Всю жизнь во мне боролись моя вера в науку и то, что мама называла даром. Но я не всегда готова признавать, что эти две силы в моей голове подпитывают друг друга. Воображение дано нам, чтобы расширять миры, а наука – чтобы находить подтверждения нашим открытиям. Они вовсе не исключают друг друга.
Как всегда, вслух я говорю более резко и страстно, чем про себя. Возможно, с Шарпом я зашла слишком далеко, но с каждым шагом почва становится тверже. Я хочу найти пропавшую девочку, и, если для этого придется обнажить перед ним свою уязвимость, так тому и быть.
Я очень хочу до него достучаться.
– Вижу, тебе довелось повидать ужасные вещи. Принимать чудовищные решения. Я это понимаю. Я пыталась примириться с тем, что Вселенная хищна и порочна, как наверху, так и внизу. Умирающие звезды взрывались, образуя чудесную материю, создавшую человечество. Роды – это кровавая драма, когда женщина рвется на части, выталкивая из себя дитя. Алчные черные дыры пожирают звезды, которые встречаются у них на пути, – и поэтому на Земле гибнут принцесса Диана и Мэрилин Монро – и рождаются мифы. Я не сомневаюсь, что созвездия, которых мы пока не видим, когда-нибудь назовут в их честь, и наши потомки удивятся тому, как мы воспринимали реальность.
– Это угнетает, но… есть в этом своя красота, – бормочет он.
– И это то, чего мы хотим? – восклицаю я. – То, что мы хотим видеть? Дети смотрят на небо, и им говорят, что Большой Ковш – это чаша для хранения воды. Но древние арабы верили, что Большой Ковш – это погребальная процессия, а звезды, из которых он состоит, образуют гроб. Алькаид, Мицар и Алиот – звезды на ручке Ковша – это плакальщицы. Или дочери у гроба, если точнее.
– Дочерей угробят?
– Дочери у гроба. У саркофага. Погребальных носилок.
– Ты разрушаешь мое представление о Большом Ковше. А какую версию ты рассказала бы маленькой Лиззи?
– Дети заслуживают того, чтобы оставаться невинными как можно дольше. – В моем голосе тоска. По Уиллу. – Я сказала бы Лиззи испить из золотой чаши. Сказала бы, что она под защитой звезды Алькаид. Но это было бы ложью.
– Похоже, ты передумала, Рыжая, – говорит Шарп. – Подстраховываешься на случай, если Лиззи с нами больше нет?
– Не знаю. – Наверху мой голос кажется жалким и потерянным. – Я думала, что сумею. Думала, что знаю.
– Поэтому болтала на лестнице про русалочьи хвосты?
Его непробиваемое недоверие опять возводит между нами стену.
Мне снова десять, я снова на Голубом хребте, и толпа кричит на меня с берега водопада Миднайт-Хоул. Ведьма, ведьма, ведьма.
Тень за спиной заставляет меня вжать голову в плечи.
– И что с тобой теперь делать? – говорит он. – Думал провести небольшую экскурсию по дому, чтобы тебе было сподручнее помахать белым флагом.
Неожиданный порыв ветра толкает меня к краю крыши. Шарп резко сгибается, словно я удерживаю его на поводке. Его дыхание щекочет мне ухо, когда он подтягивает меня назад. Несколько секунд он не выпускает меня из объятий, дольше, чем это необходимо. Его лицо, всего в нескольких дюймах, непроницаемо. Надеюсь, мое тоже. Всякий раз, когда он ко мне прикасается, я чувствую то, чего не хочу чувствовать. Страх. Темное, необъяснимое влечение.
Я отступаю на шаг назад.
– Мне кажется, с нами на крыше есть кто-то еще, – говорю я тихо. – Твой персональный призрак.
– Пожалуй, на сегодня с меня хватит, Рыжая.
Небо начинает плеваться дождем. Я поднимаю глаза. Марс и Венера пропали.
– Я не про Лиззи говорю. – Я продолжаю настаивать, и первая тяжелая капля шлепается мне на щеку. – Про другую пропавшую девушку. Хозяйку браслета с подвесками в листьях – на том снимке, который якобы случайно оказался среди колоды, которую ты разложил в участке, как кровавый пасьянс.
Я жду ответа. Его нет.
– Не переживай. – Я сдерживаю сарказм. – Я же не говорю, что она сейчас рядом с нами на крыше. И я верю, что ты хочешь раскрыть дело Лиззи. Но ты постоянно думаешь о той, другой девушке.
– Ты придаешь слишком большое значение небрежности детектива, который передал мне эти фотографии.
Его спокойствие меня пугает.
– Я думаю, ты держишь этот снимок на всякий случай, вдруг найдется кто-нибудь знающий. Не нужно обладать особым даром, чтобы разгадать твою реакцию, когда я выбрала эту фотографию. Ты же сотни раз смешивал ее с другими? И выкладывал перед подозреваемыми в преступлениях. Перед твоими студентами. Коллегами. Но первой заметила я. И поэтому сейчас мы стоим на крыше и проверяем на Лиззи мои теории, в которые ты не веришь.
Меня несет.
– Ты мог бы сказать своему боссу, что я ненормальная. Шарлатанка, из-за которой работа полиции получила нежелательную огласку. Мог бы убедить Майка отпустить меня, особенно под верещание Буббы Ганза. Мог бы сам от меня отступиться. Но эта таинственная девушка заставляет тебя задуматься, а вдруг я что-то знаю? Но ты сомневаешься.
Вся эта тирада – риск. Потому что я тоже сомневаюсь.
Шарп выключил фонарик. Нас разделяют несколько дюймов. Волосы начинают хлестать меня по лицу. Капли становятся все настойчивее. Деревья внизу раскачиваются, вступая в беседу.
– Спускаемся с крыши, – командует Шарп.
– Я понимаю, как сильно тебе хочется считать меня сумасшедшей, – говорю я тихо, – но какая-то часть внутри тебя сомневается. Боится меня. Потому что не приведи Господь, чтобы Бог существовал и я что-то видела сквозь крохотную дырочку.
