Текст книги "Современный зарубежный детектив-13. Компиляция (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Дженнифер Линн Барнс,Майкл Коннелли,Бентли Литтл,Джо Лансдейл,Донато Карризи,Сюсукэ Митио,Питер Боланд,Джек Тодд,Лора Перселл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 325 (всего у книги 335 страниц)
28. Доротея
В эти дни я часто думала о леди Мортон. По правилам хорошего тона мы должны тоже пригласить ее к себе, хотя, полагаю, она отказалась бы под каким-нибудь благовидным предлогом. Как представлю это наштукатуренное лицо на пороге нашего дома… Жуть! Да после нее пудру неделями из всех углов выметать! У меня нет ни малейшего желания принимать ее у себя. Как и неотвязную миссис Пирс.
Папа однажды сказал мне, что, когда мама перешла в католицизм, все приличное общество отвернулось от него. Именно этим я объясняла себе отсутствие у нас друзей семьи, интересующихся моим воспитанием, а также то печальное обстоятельство, что моему бедному папе приходится довольствоваться вниманием миссис Пирс. Но теперь у меня возникли сомнения.
Леди Мортон вполне уважительно отзывалась о маме. Тем более, у Мортонов в роду тоже есть католики, поэтому неодобрение с ее стороны было бы по меньшей мере лицемерием. Чем дольше я размышляю надо всем, что увидела в усадьбе Хэзерфилд, – за обедом, а потом и за послеобеденным чаем, – тем больше убеждаюсь в том, что миссис Мортон перестала навещать нас по какой-то другой причине. А именно потому, что не любит моего папу.
Мама дружила с леди Мортон. Просматривая то немногое, что осталось из маминых вещей – и прежде всего карандашные наброски, засушенные цветы и маленькие носовые платочки с незаконченной вышивкой, – я наткнулась и на стопку писем и записочек, адресованных маме и подписанных «Ваша любящая Дж. М.».
И я точно помню, что, когда была совсем маленькой, леди Мортон часто приезжала к нам. Так что она не могла вот так просто взять и бросить нас, как убеждает меня папа. Но тем не менее она так ни разу и не приехала после смерти мамы.
Разве все это не странно? Болезнь болезнью, но можно было хотя бы иногда писать. Хоть что-нибудь. Не может женщина – тем более бездетная – похоронить любимую подругу, а потом совершенно не интересоваться ее единственной маленькой дочерью. Для этого должна быть какая-то очень веская причина. И я почти уверена, что этой причиной является папа.
Папа всячески лебезил перед ней, но все же у меня из головы не идет то ядовитое выражение лица, с которым леди Мортон говорила о «прискорбной болезни» мамы. Такое впечатление, что она винила его в недостаточной заботе о своей жене.
Вчера вечером, готовясь ко сну, я решила расспросить Тильду. В ночной рубашке я сидела перед трюмо, на котором стоял канделябр с двумя толстыми свечами, а Тильда расчесывала серебряным гребнем мои распущенные по плечам волосы, прежде чем заплести их на ночь в косы.
– Тильда! – начала я, глядя на ее отражение в зеркале. – Ты ведь уже работала у нас, когда умирала моя мама?
Тильда застыла с расческой в руках:
– Да, мисс! Я тогда работала на кухне.
– Точно! Теперь я припоминаю. Ненамного старше меня.
– Я думаю… Да, думаю, мне было примерно четырнадцать, мисс.
Да, мне тогда было семь, а ей четырнадцать. Я была еще совсем ребенком и многое не понимала, но Тильда… В четырнадцать лет она могла понять и запомнить уже гораздо больше.
– А ты что-нибудь помнишь, Тильда? Как умирала мама?
Рука Тильды дрогнула, больно дернув меня за волосы.
– Я мало что помню, мисс! Это было очень печально, конечно! Но я тогда целыми днями мыла посуду на кухне. Так что вы, скорее всего, помните больше, чем я, мисс!
А что я сама помню? Неудержимая рвота. Слабое кровообращение. Я часто сидела рядом с мамой, сжимая в ладонях ее ледяные пальцы, и дышала на них, пытаясь хоть как-то согреть.
– В этом и дело. Конечно, я ухаживала за ней, насколько могла в силу возраста. Но даже сейчас я не вполне понимаю, от какой именно болезни она умерла. А что говорили у вас на кухне?
– Это была какая-то… смертельная болезнь…
Тильда разделила мои волосы на пряди и начала заплетать их в косы. Она смотрела на свои руки, избегая встречаться со мною взглядом.
– Но что же это была за болезнь? Ведь кто-то из слуг видел, что именно написал доктор в заключении о смерти?
– О, этого я не знаю, мисс!
– И что, вскрытия тоже не было?
Тильда довольно сильно потянула меня за косу.
– Нет. Ведь ее лечил доктор Армстронг. Он был близким другом вашего отца. И часто навещал вашу маму. До самой ее кончины.
Я очень настороженно отношусь к доктору Армстронгу. Он, как мне кажется, какой-то небрежный, невнимательный, словно занимается врачеванием по принуждению, а не по зову сердца. И я думаю, что так оно и есть, потому что неоднократно слышала, как он говорил папе, что жалеет, что не стал военным.
Может, в этом причина неприязни леди Мортон? Возможно, она полагает, что ему нужно было обратиться к более компетентным врачам. Но папа, естественно, обратился к другу.
Тильда просто не может не знать больше, чем она говорит. Слуги сплетничают. Это у них в крови.
– Я вот о чем беспокоюсь. – Я попыталась зайти с другой стороны. – Мне уже почти столько, сколько было маме, когда она умерла. А вдруг это передается по наследству? Мне просто необходимо знать, на какие симптомы обращать внимание!
В свете свечей я видела, что Тильда снова забеспокоилась и выпустила прядь моих волос из рук.
– Что вы такое говорите? Вы просто пышете здоровьем!
– Я уверена, что это комплимент с твоей стороны.
– Ну я имею в виду… То есть я хотела сказать… Понимаете, у вашей мамы был всегда такой странный блеск в глазах… И щеки были всегда красные. Такие женщины редко живут долго.
– Так ты думаешь, что это была чахотка?
Тильда успокоилась, и ее руки снова работали ловко.
– Может быть, но не знаю точно. Я же не врач.
– Она не кашляла, – мучительно вспоминала я. – Скорее всего, это было что-то похожее на острый гастрит.
– Вам лучше знать, мисс.
Какое-то время мы молчали. Я смотрела на свое отражение в зеркале, слегка подрагивающее в свете этих больших свечей, и все пыталась отыскать в своем лице черты мамы. Но я не очень похожа на нее… Ни лицом, ни формой черепа. Но вот по темпераменту мы с ней очень близки. У нее всегда была тысяча дел, которые она делала одновременно. И так до…
– Может быть, попросить папу показать мне свидетельство о ее смерти?
– На вашем месте я бы не стала, – быстро ответила Тильда.
И она права. Только зря расстраивать папу. Он на самом деле не так уж силен духом. У него настоящее отвращение ко всему, что связано с болезнью и смертью. Я почти не отходила от мамы до самого последнего ее вздоха. Спала с ней в одной комнате. А папа лишь появлялся иногда на пороге и осторожно заглядывал к нам.
Скорее всего, это его поведение – еще одна из причин, по которой леди Мортон перестала навещать нас. Тому, кто не знает папу так, как знаю его я, подобное поведение наверняка покажется трусостью или даже жестокосердием.
Я почувствовала боль в висках.
– Довольно, Тильда! Ты сегодня слишком туго заплела косы.
– Простите, мисс!
Тильда подала мне ночной чепец:
– Будут ли еще поручения?
– Нет. Спокойной ночи!
Тильда сделала небольшой реверанс и удалилась.
Без сомнения, она знает больше, чем рассказала мне. У нее очень большая и хорошо развитая зона скрытности, что не могло ускользнуть от моих наблюдательных глаз. Но она ни в чем не виновата. Люди далеко не всегда скрывают какие-то факты из злого умысла. Возможно, она просто не хочет расстраивать меня подробностями мучительной кончины моей матери. И даже если леди Мортон и мой папа действительно ссорились, Тильда вряд ли когда-нибудь расскажет мне об этом.
И все равно мне как-то не по себе. Неприятно уже от одной мысли о том, что, возможно, леди Мортон так или иначе винит папу в смерти мамы.
Но я заметила, что горе порой очень искажает видение реальности. Оно заставляет человека верить во всякие немыслимые и нелогичные вещи.
Вот та же Рут Баттэрхэм. Ее мозг с таким трудом справляется со всем тем ужасом и горем, выпавшими на ее долю, что рисует ей просто безумные картины – и ведь она всерьез верит в них!
Взять, к примеру, то, как она решила отомстить той, что так обидела ее в детстве. Какие-то детские фантазии! Это несерьезно, даже для ее шестнадцати лет!
Рут может продолжать наслаждаться своими бреднями сколько хочет, но меня она не проведет – ведь я уже обмерила ее голову! Она принимает меня за доверчивую дурочку – но я простила ее за это. В конце концов, пострадавшая здесь явно не я.
Это Рут должна признаться и покаяться в своих грехах.
День суда над ней все ближе. Нельзя терять ни минуты – нужно спасать ее душу! Нужно очистить ее покаянием перед тем, как она предстанет перед Господом.
Сколько ж можно лгать самой себе?
29. Рут
Кейт сняла все необходимые мерки, составила огромный список того, что нам надо будет сшить для Розалинды Ордакл. Пожалуй, этот заказ станет первым, над которым я буду работать с удовольствием.
Для лифа своего свадебного платья Розалинда выбрала ткань оттенка болотной тины. От одного взгляда на этот жуткий цвет начинало тошнить. Трудно выбрать что-то хуже, даже если очень постараться.
Я как можно сильнее сжала в кулаке планки из китового уса, которые обстрогала для корсета Розалинды. Мне казалось, что они слегка потрескивают в моих руках, словно я держу их у самого камина. Я уже знала, как ей отомщу. Знала задолго до того, как сделала первый стежок.
На столе, справа от наполовину готового корсета Розалинды, лежал мой собственный, стоивший мне многих усилий и бессонных ночей после того, как моя одноклассница так жестоко обошлась с ним. Она назвала его ненадежным и непрочным, но теперь она сполна почувствует его силу! Он так же крепок, как моя ненависть к Розалинде Ордакл!
Нежно и аккуратно я расправила свой корсет. Он показался мне таким маленьким! Я заметно выросла с тех пор, как этот корсет перестал сжимать меня в своих крепких объятиях. Теперь ему пришло время обхватить другое тело. И сгубить его!
Я вырезала из своего корсета маленький квадратик – небольшой кусок той самой коричневой ткани, что с любовью прятала под половицей. Прошлась пальцем по его краям, ощущая приятную мягкость нитей, поднесла к губам и поцеловала его. А потом поместила этот кусочек ткани в корсет Розалинды, между зеленой тканью и подкладкой. Придет время, и эта секретная черная метка займет место прямо у ее сердца.
После того как я это сделала, незаконченный корсет, казалось, ожил. Возможно, это была всего лишь игра света, но мне почудилось, что его планки начали слегка двигаться, словно при дыхании: вдох-выдох, вдох-выдох…
– Где она?! Где эта девка?!
Не успела я и глазом моргнуть, как занавеска цвета спелого баклажана резко раздвинулась – и передо мной выросла миссис Метьярд.
– Я отойду в туалет, Баттэрхэм. Ты отвечаешь за торговый зал!
– Но…
– Никаких но! – прогремела она.
Вздохнув, я отодвинула в сторону планки, обшитые тканью болотного цвета. Зато глаза хоть немного отдохнут!
Миссис Метьярд быстро исчезла. Я с опаской вышла из своего закутка и осторожно ступила на кремовый ковер. За окном была мрачная зима, но в торговом зале все сверкало и блестело. И вот я стою не перед, а за этой красивой блестящей витриной, в свете блестящих канделябров. Я – хозяйка всего этого великолепия. Пусть только на пару мгновений. Разноцветные перья, легкая тафта, ладанки, шелка… – все это мое и только мое!
Но нет! Уже нет…
В следующую секунду я увидела у окна Билли. Он надевал свою кепку. Волосы его были взъерошены больше обычного, словно он несколько раз подряд провел по ним рукой спереди назад. Мое сердце часто забилось…
– Добрый день, Рут! Ты… наверняка слышала все, о чем мы тут говорили.
Я достала из-под прилавка ленточку и начала усердно разглаживать ее, пытаясь скрыть волнение.
– О чем именно?
– Мы с миссис Метьярд говорили о свадьбе. Она, в конце концов, состоится. Первое оглашение в церкви уже в следующее воскресенье.
Слава богу, мои ладони были под прилавком и он не увидел, как они задрожали.
Билли, оказывается, был уже давно здесь, в двух шагах от меня – а я в это время так погрузилась в размышления о мести Розалинде Ордакл, что даже не слышала его голоса!
Может быть, я вообще слышу его в последний раз. Став мужем Кейт, он вряд ли будет часто появляться здесь. Он станет проводить время дома, в своем уютном гнездышке, с Кейт и их голубоглазыми малютками. Теперь Билли будет заботиться о них, а не вызволять в очередной раз меня или Нелл из угольной ямы. Я потеряю еще одного близкого друга.
– Э… Ты ничего не хочешь мне сказать? – Его бездонные голубые глаза смотрели прямо в мои.
– Я… – Боже, что я несу! Сейчас самый неподходящий момент говорить о себе! Надо как-то показать ему, что я думаю о его чувствах, а не о своих. – Думаю, это большое облегчение для вас обоих. Что ты чувствуешь сейчас?
Билли цокнул языком:
– Ну… не стану врать. Я очень волнуюсь, конечно. Но я очень счастлив.
Мне было одновременно и радостно, и больно слышать это. Возможно, в глубине души он это понимал. Или прочитал по выражению моего лица. Так или иначе, он быстро сменил тему:
– Ты тут, наверное, пашешь как вол, раз даже не слышала наш разговор. Очередной корсет, да? У тебя прекрасно получается, это все говорят. Даже намного лучше, чем у меня в свое время. Можно мне войти в твой закуток и посмотреть?
Я зарделась от смущения:
– Лучше не надо… Этот еще не готов.
– Ну, шедевры не создаются быстро. Это новомодный, из двух половинок [500]500
Такие корсеты впервые появились в 1829 г. Они скреплялись крючками спереди и сзади, благодаря чему женщина могла справиться с ним сама, без помощи прислуги.
[Закрыть], да?
– О нет-нет! Только не для этой девушки! Ей будут помогать одеваться сразу несколько служанок. Так что это цельный корсет на планках, обшитых замшей. Обхват его всего двенадцать дюймов, хотя он все равно кажется каким-то громоздким. Она, наверное, упадет в обморок, когда ее зашнуруют. Он приклеит ее живот к позвоночнику!
О, как бы я хотела увидеть это! Розалинда, еле дышащая в моем корсете! Раздавленная в его тисках. Но это будет только начало! Моя настоящая месть намного страшнее!
– Ох уж эти модные веяния! – подмигнул Билли. – Она, небось, и косточек туда хочет как можно больше, да?
– Ее корсет, – сказала я честно, – самое настоящее кладбище.
Билли рассмеялся. Если бы он знал о моей мести, ему бы стало не смешно…
Я бросила взгляд в сторону переговорной трубы. Но мы стояли достаточно далеко от нее. Там, наверху, нас не слышат.
– Это так странно… – тихо проговорила я. – Всего месяц… просто в голове не укладывается…
– Что? Что я женюсь на Кейт?
О нет! Саму свадьбу я представляла очень хорошо (хотя от этого мне становилось совсем грустно), но ведь после всех этих объятий и поцелуев начнутся будни совместной жизни. И я не знаю, как они станут ладить друг с другом.
– Вы с Кейт… Такие разные…
– Да, разные. Но для брака, для семьи это скорее хорошо. Знаешь, Рут… Кейт совсем не похожа на свою мать. Иногда мне кажется, что ты думаешь о ней хуже, чем она есть на самом деле.
Я молчала и с деланой увлеченностью разглядывала образцы цветных лент. Меня так и подмывало рассказать ему о том, как она била меня кочергой. Но зачем? Они уже помолвлены, и все уже решено.
– Может быть, я сделаю для нее корсет, – пробормотала я. – Как прощальный подарок…
– О, отличная идея! Она будет очень рада!
Святая простота! Он подумал, что я серьезно! Я позволила себе улыбнуться.
Нет, Билли! Корсет из моих рук ей точно радости не принесет!
30. Доротея
В последнее время я умудряюсь появляться в Оакгейтской тюрьме именно тогда, когда там что-то происходит.
Вот и в этот раз, когда моя коляска подъехала к воротам, никто не вышел нам навстречу. Кучеру пришлось сойти с козел и искать кого-нибудь, кто помог бы ему открыть створки. Я тоже вышла из коляски. Слава богу, в этот день не было дождя, и из-за облаков то и дело проглядывало солнце. Две наши гнедые кобылы стояли, опустив голову и помахивая хвостом.
Наконец Греймарш вернулся с каким-то детиной. У того был крючковатый нос и довольно плоское лицо. Он сильным рывком открыл ворота и тут же вознамерился удалиться. Но я окликнула его:
– Ворота необходимо охранять круглосуточно. Ты куда это собрался?
– Извините, мадам! – весьма флегматично ответил он таким тоном, что было понятно: ему плевать, и он просто хочет, чтобы я поскорее отстала от него. У парня был довольно узкий лоб, что выдает человека, что называется, недалекого и весьма бесцеремонного.
– Что здесь происходит? Объясни сейчас же! Я член правления тюрьмы, ты обязан подчиняться мне!
– Отлично! Тогда вы, может быть, сможете хоть что-то сделать…
Только пройдя через ворота и попав во внутренний двор тюрьмы, я наконец поняла, о чем он говорит.
Вокруг не было никого: ни заключенных, ни надзирателей. Двор выглядел грязным, здесь явно давно не подметали.
Войдя в здание, я обнаружила, что и на подоконниках осел толстый слой пыли.
В воздухе стоял едкий запах уксуса и еще чего-то, горелого, словно здесь прижигали раны. Я испугалась, решив, что заключенные опять пытались устроить беспорядки. Но потом этот запах показался мне до боли знакомым… Боже, это же камфорное масло! Этот запах прочно ассоциировался у меня с той комнатой, где угасала моя мама.
– Мисс Трулав!
Навстречу мне шла запыхавшаяся словоохотливая миссис Дженкинс. Щеки ее алели от волнения и нетерпения все мне рассказать.
– Вы никогда в жизни не догадаетесь, что у нас тут произошло! У нас тут настоящий мор!
– Мор?!
Она быстро закивала:
– Да-да, именно! Язвы по всему телу, диарея… Женщин косит одну за другой!
Мне стало не по себе. Я быстро вынула свой надушенный бергамотом платочек и прикрыла им нос.
– Умершие есть?
– Нет! – ответила миссис Дженкинс, как мне показалось, слегка разочарованно. – Не все женщины заболели. Ваша Рут Баттэрхэм, например, совершенно здорова.
Почему-то меня это совсем не удивило.
– Я могу отвести вас к ней, но к другим, уж простите, не поведу. Не могу допустить, чтобы вы заразились.
Я запыхалась, пока мы шли по лестнице, и где-то под ребрами у меня начало покалывать. Слава богу, миссис Дженкинс меня ни о чем не спрашивала. Она сама трещала без умолку и была рада, что у нее хоть ненадолго появилась слушательница.
Похоже, все началось в тот день, когда одна из женщин упала в обморок во время работы в прачечной. На это мало кто обратил внимание, потому что стирка – достаточно тяжелый труд, к тому же в прачечной всегда очень жарко и сыро, и чем жарче становилось на улице, тем чаще женщины падали при стирке в обморок.
Но эта заключенная не смогла встать на ноги, даже когда пришла в себя. Главная надзирательница обнаружила странную сыпь у нее на теле. Пока ждали врача, еще три женщины потеряли сознание.
– Мы просто в панике! – продолжала разгоряченная миссис Дженкинс. – Мы стираем дважды в неделю, и в стирке задействовано больше половины заключенных! Слава богу, что никто из надзирательниц не заразился!
Я схватила ее за руку:
– Как вы сказали? Заболевают только заключенные? Точно? Никто из надзирательниц не чувствует недомогания?
– Нет! – ответила она. – Просто удивительно!
Мы дошли до камеры Рут. Казалось, что зараза обступает меня со всех сторон, хотя все смотровые окошки были закрыты.
Дрожа от страха, я вошла к Рут. Та сидела у окна и теребила вонючую паклю. Затхлый запах сливался с резкими запахами уксуса и камфорного масла. Даже мой надушенный платочек не помогал.
Я закашлялась.
Рут подняла на меня глаза:
– Мисс! Я не думала, что вы придете. У нас ведь тут настоящий лазарет…
– Я не знала об этом. Рут, пожалуйста, убери веревку, я не могу на нее смотреть! Разве тебя не перевели на шитье?
Вздрогнув, Рут отодвинула от себя кучу разобранной на волокна пакли и отряхнула руки. Черные маленькие ворсинки взметнулись вверх, словно пылинки сажи.
– Да, я шила до тех пор, пока мы не закончили с постельным бельем. Но сейчас… Нам нельзя работать вместе с другими заключенными, чтобы не заразиться.
Мне показалось, или уголки ее глаз слегка дрогнули? Не произнесла ли она слово «заразиться» с легкой иронией, словно зная, что…
Нет, это просто мои нервы шалят. И придет же в голову такая чушь!
– И как тебе это? – спросила я, держась подальше от Рут. – Как тебе снова работать иглой? Насколько я поняла, желания заняться шитьем у тебя не было.
– Ну я привыкла шить, даже когда мне этого не хочется. Так что мне все равно.
Она сложила руки на груди. Грязные черные пальцы. Обломанные ногти. И я снова вспомнила все то, что она рассказывала мне. Всю ту ненависть, с которой она говорила о Розалинде Ордакл. Может быть, она и ко всем женщинам, заключенным в этой тюрьме, относится с такой же ненавистью? И поэтому попыталась…
Ну и дура же я, доверчивая и наивная глупышка!
– А о чем ты думала, когда шила постельное белье для других заключенных? – выпалила я. – Надеюсь, это были благочестивые мысли?
Она слегка склонила голову набок, отчего шея ее напряглась:
– А вы-то как думаете?
У меня от страха опять побежали мурашки по спине. Глупая Дотти, ты снова попалась! Она ведь ждала этого вопроса! Она все это время лжет, чтобы поиздеваться надо мной. И над испуганным выражением моего лица в те моменты, когда я слепо верю ей. Грош цена моим исследованиям, если я буду вот так доверять ее лживым россказням.
– Понятия не имею. Я спросила просто из любопытства. Рут, сядь, пожалуйста, на стул. Я бы хотела снять еще кое-какие мерки с твоей головы.
Она покорно уселась, и я принялась снова измерять различные зоны ее головы. Ворсинки пакли запутались в ее волосах, и мне пришлось расчесать ее перед тем, как начать замеры.
Я не могла сосредоточиться, потому что думала о тех женщинах, что сейчас страдают от неизвестной болезни буквально за стеной. Но все же сделала достаточно замеров, чтобы констатировать: ни одна из зон ее черепа не изменилась. Ни на йоту.
Согласно моей теории изменения все-таки должны были произойти. Ну хоть ничтожные. Даже если предположить, что она на самом деле ни разу не ходила к капеллану… Но она же врет мне уже не первый день! Соответственно, зоны, отвечающие за низменные качества, должны были увеличиться, а за нравственные – наоборот, уменьшиться.
Или все мои теории и выеденного яйца не стоят…
– Вы сегодня такая молчаливая… – заметила Рут. – Что-то не так с моей головой?
Я сложила краниометр.
– Нет-нет, все хорошо. Ты сама как себя чувствуешь? Я просто очень обеспокоена этой вспышкой болезни в тюрьме. И я бы очень не хотела, чтобы и ты заразилась.
– Вы так добры, мисс. Но меня зараза не пугает совсем. Лучше мне заболеть и умереть от нее. Все же не виселица…
– Ну, та болезнь, что у вас сейчас распространилась, не смертельная. От нее не умер никто из заключенных нашей тюрьмы, – уточнила я.
Рут не мигая смотрела на свои дрожащие перепачканные руки.
– Нет. Никто не умер. Пока.
