Текст книги "Современный зарубежный детектив-13. Компиляция (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Дженнифер Линн Барнс,Майкл Коннелли,Бентли Литтл,Джо Лансдейл,Донато Карризи,Сюсукэ Митио,Питер Боланд,Джек Тодд,Лора Перселл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 109 (всего у книги 335 страниц)

Это была хорошая стратегия, но именно в этом пункте я собирался перевернуть все планы Фриман вверх дном. Юрист, выступающий в суде, должен всегда держать в голове три вероятности: известное, известное неизвестное и неизвестное неизвестное. Выступает ли он на стороне обвинения или на стороне защиты, его работа состоит в том, чтобы справиться с первыми двумя и быть готовым к третьему. В четверг мне предстояло явить собой одно из неизвестных неизвестных. Я за версту чуял стратегию Фриман. Она же моей не должна была разгадать до тех пор, пока не завязнет в ней, как в зыбучих песках, которые поглотят победный звук фанфар ее «Болеро».

Ее первым свидетелем был доктор Иоаким Гутьерес, заместитель главного судмедэксперта, который проводил вскрытие тела Митчелла Бондуранта. С помощью инфернального слайд-шоу, против которого я не слишком энергично и, разумеется, безуспешно протестовал, доктор повел присяжных в таинственное путешествие по телу жертвы, перечисляя каждую ссадину, царапину и каждый сломанный зуб. Естественно, большую часть времени он потратил на то, чтобы описать и показать на экране травмы, нанесенные тремя ударами орудия преступления. Он указал, какой из них был первым и почему он оказался фатальным. Два других удара, нанесенные, когда жертва уже лежала на полу, он квалифицировал как избыточную жестокость и подтвердил, что исходя из его опыта избыточная жестокость является проявлением эмоционального накала. Три столь жестоких удара свидетельствовали о том, что убийца испытывал личную вражду по отношению к жертве. Я мог бы возразить против его утверждений, но они играли мне на руку – были полезны для вопроса, который я собирался задать позднее.

– Доктор, мы имеем три жестоких удара, нанесенные по темени и расположенные кучно, в пределах окружности диаметром не более четырех дюймов. Каким образом вы определяете, который из них был нанесен первым и который оказался смертельным? – спросила Фриман.

– Это трудоемкий, хотя и несложный процесс. Удары, наносимые по голове, производят два вида рисунков повреждений. Непосредственное и самое разрушительное воздействие происходит в контактной области, где в результате каждого удара образовалось то, что в науке называют вогнутым церебральным изломом, а на обыденном языке можно назвать вмятиной или впадиной.

– Вмятиной?

– Видите ли, все кости обладают определенной эластичностью. Когда наносятся такие удары, как здесь – мощные и разрушительные, – черепная кость прогибается, приобретая в месте удара форму орудия, которым он нанесен, и происходят две вещи. По окружности образуются параллельные трещины – они еще называются террасными, а внутри – глубокий излом, вмятина. С внутренней стороны черепа этот излом порождает трещину, которую мы называем пирамидальным расщеплением. Это расщепление проходит сквозь твердую мозговую оболочку, то есть внутреннюю «подкладку» черепа, непосредственно к мозгу. Зачастую – как показало вскрытие, в данном случае тоже – вдоль расщепления образуются осколки, которые, словно пули, проникают глубоко в мозговую ткань. Это мгновенно приводит к прекращению мозговой деятельности и смерти.

– Вы сказали «словно пули». Значит, эти три удара были настолько мощными, что для жертвы это было равносильно трем выстрелам в голову?

– Совершенно верно. Но чтобы убить жертву, достаточно было одного из них. Первого.

– Что возвращает нас к моему изначальному вопросу: как вы определяете, какой из трех ударов был первым?

– Можно мне кое-что продемонстрировать?

Судья разрешил Гутьересу вывести на экраны рисунок черепа. Это был вид сверху с изображением трех мест, на которые пришлись удары молотка. Эти места были начерчены синими линиями. Остальные разломы – красными.

– Чтобы определить последовательность нанесения ударов, когда речь идет о множественных травмах, мы обращаемся к вторичным повреждениям. Здесь они обозначены красными линиями. Ранее я назвал их параллельными трещинами, но их также называют террасными, потому что они похожи на ступеньки, разбегающиеся от центра, куда пришелся удар. Такой разлом, или трещина, может тянуться через всю кость, и, как вы видите на рисунке, в данном случае они простираются через всю височно-теменную область. Но такие трещины всегда обрываются, если натыкаются на другие, уже существующие трещины. Таким образом, изучая череп жертвы и проследив рисунок террасных трещин, мы можем определить, которые из них образовались первыми. А проследив их распространение в обратном направлении, к месту удара, нетрудно определить последовательность нанесения травм.

На рисунке места ударов были помечены цифрами 1, 2 и 3, показывающими, в какой последовательности удары обрушились на голову Митчелла Бондуранта. Первый – смертельный – пришелся на самую макушку черепа.

Фриман потратила большую часть утра, эксплуатируя показания судмедэксперта к своей выгоде и возясь с ними, пока допрос не превратился в топтание на месте, повторение очевидного, а порой и не имеющего отношения к делу. Дважды судья призывал ее двигаться дальше, к другим аспектам свидетельских показаний. И я начинал думать, что она просто тянет время. Ей нужно было продержать этого свидетеля в зале все утро, поскольку ее следующий свидетель, вероятно, еще не подъехал или даже улизнул от нее.

Но если у Фриман и были причины нервничать, она этого никак не показывала. Она сосредоточила все внимание на Гутьересе и неуклонно руководила его показаниями, пока не привела к самому важному моменту – к соответствию молотка, найденного в кустах, ранам на голове жертвы.

Чтобы провести эту часть допроса, она вынесла подставку. После вскрытия тела Бондуранта Гутьерес изготовил модель его черепа, а также сделал и принес серию снимков, запечатлевших раны в масштабе один к одному.

Вынув переданный ему молоток из полиэтиленового пакета, он начал демонстрировать, что круглая плоская поверхность его бойка идеально совпадает с рисунком травм-вмятин на черепе. На верхней части бойка имелась бороздка, предназначенная, вероятно, для удержания гвоздя. Эта бороздка ясно отпечаталась на вмятине с левой стороны черепа. Все вместе складывалось в идеальную обличительную картину-мозаику. Фриман сияла, наблюдая, как ключевой элемент доказательства выкристаллизовывается на глазах жюри.

– Доктор, можете ли вы безо всяких колебаний заявить присяжным, что данное орудие могло нанести фатальную травму жертве?

– Безусловно.

– Но вы отдаете себе отчет в том, что этот молоток не уникален, правда?

– Разумеется. Я не говорю, что этот конкретный молоток произвел все эти повреждения. Я лишь утверждаю, что это был либо данный молоток, либо молоток, изготовленный по идентичному шаблону. Точнее выразиться не могу.

– Благодарю вас, доктор. Теперь давайте поговорим о зазубрине на ударной поверхности молотка. Что вы можете сказать о расположении этой зазубрины на рисунке черепных повреждений?

Гутьерес поднял молоток и указал на зазубрину.

– Зазубрина расположена на верхнем краю окружности бойка. Эта часть намагничена. Вы помещаете гвоздь вот сюда, молоток удерживает его, потом вы направляете гвоздь в ту точку, куда его нужно вбить. Поскольку мы знаем, что зазубрина для гвоздя находится в верхней части окружности бойка, взглянув на повреждения, мы можем сказать, откуда наносились удары.

– И откуда же?

– Сзади. На жертву напали сзади.

– Таким образом, мы можем допустить, что он не видел, как приблизился к нему нападавший?

– Верно.

– Спасибо, доктор Гутьерес. У меня пока больше нет вопросов.

Судья передал свидетеля в мое распоряжение. Когда, направляясь к трибуне, я проходил мимо Фриман, она одарила меня взглядом, призванным транслировать послание: ну, теперь твой лучший выстрел, задница.

Именно таким и было мое намерение. Положив блокнот на трибуну, поправив галстук и манжеты, я посмотрел на свидетеля. Прежде чем снова сесть, я должен был сделать его.

– В кругах судебно-медицинских экспертов вас называют «доктор Брюхо», не так ли, сэр?

Это был неплохой отвлекающий маневр. Вопрос должен был заставить свидетеля гадать, какой еще внутренней информацией я располагаю и что еще могу достать из рукава.

– Ну, иногда да, называют. Неофициально, разумеется.

– А почему, доктор?

Фриман, естественно, заявила протест: мол, не имеет отношения к делу. Судья поинтересовался:

– Не могли бы вы объяснить мне, мистер Холлер, каким образом ваш вопрос соотносится с тем, для чего мы здесь сегодня собрались?

– Ваша честь, полагаю, если свидетелю будет позволено на него ответить, станет ясно, что доктор Гутьерес не является экспертом по головным травмам и образцам орудий преступления.

Перри подумал, потом кивнул:

– Свидетель, отвечайте.

Я снова сосредоточился на Гутьересе.

– Доктор, вы можете отвечать на вопрос. Почему вас называют «доктором Брюхо»?

– Потому что, как вы сказали, я являюсь специалистом по определению заболеваний желудочно-кишечного тракта – брюшины, отсюда и прозвище.

– Благодарю вас, доктор. А теперь можете ли вы нам сказать, сколько раз вы выступали экспертом по соответствию характера орудия преступления рисунку ран на голове жертвы?

– Это мой первый раз.

Я кивнул, подчеркивая важность ответа.

– Значит, вы в некотором роде новичок в деле об убийстве молотком?

– Верно, но я провел сравнение тщательно и усердно. Мои выводы нельзя назвать неправильными.

Надо сыграть на его самомнении: я врач, я не ошибаюсь.

– Вам прежде доводилось ошибаться, давая показания в суде?

– Каждый может ошибиться. Конечно, и я ошибался.

– Как насчет дела Стоунриджа?

Фриман, как я и ожидал, тут же запротестовала и попросила о совещании возле судейской скамьи; судья жестом подозвал нас к себе. Было очевидно, что дальше пойти мне не позволят, но я уже довел свою информацию до сведения жюри. Теперь присяжные знали, что когда-то в прошлом Гутьерес, давая показания, допустил ошибку, а это было все, что мне нужно.

– Судья, мы оба понимаем, к чему клонит советник. Это не только не имеет отношения к делу. Следствие по делу Стоунриджа еще продолжается, и никаких официальных выводов не сделано. Какое…

– Я снимаю свой вопрос. – Она посмотрела на меня взглядом, исполненным испепеляющей ненависти. – Никаких проблем. У меня есть другие вопросы.

– Ах так, раз присяжные услышали вопрос, вам уже не важно, каков был бы ответ. Судья, я требую, чтобы вы сделали ему внушение, потому что то, что он делает, недопустимо.

– Об этом я позабочусь. Возвращайтесь на место. А вы, мистер Холлер, следите за собой.

– Благодарю вас, ваша честь.

Судья велел присяжным не обращать внимания на мой последний вопрос и напомнил, что будет несправедливо с их стороны во время окончательного обсуждения учитывать что бы то ни было находящееся за пределами улик и свидетельских показаний. После этого он велел мне продолжать, и я сменил направление допроса.

– Доктор, давайте сосредоточимся на роковой ране и рассмотрим ее немного подробней. Вы назвали ее вогнутым изломом, верно?

– Вообще-то я назвал ее вогнутым церебральным изломом.

Я обожал, когда свидетель-профессионал поправлял меня.

– Хорошо. Итак, вдавленная рана, или вмятина, образовалась в результате травматического удара. Вы измерили ее?

– Измерил? В каком смысле?

– Ну, например, какова ее глубина? Вы измерили ее глубину?

– Да, измерил. Можно мне посмотреть в свои записи?

– Разумеется, доктор.

Гутьерес пролистал свою копию протокола вскрытия.

– Да, мы квалифицировали смертельную рану как «один А». И еще я сделал замеры, касающиеся рисунка раны. Изложить?

– Это как раз мой следующий вопрос. Сделайте одолжение, доктор, расскажите, как вы производили эти замеры.

Гутьерес, продолжая смотреть в протокол, стал объяснять:

– Замеры производились в четырех точках окружности, ограничивающей контур раны. Если использовать аналогию с циферблатом, то это точки на три, шесть, девять и двенадцать часов. Двенадцать – это точка, где на бойке молотка расположена зазубрина.

– И что показали эти измерения?

– Отклонение между цифрами по четырем точкам замера оказалось незначительным. В среднем глубина везде составляла не более семи десятых сантиметра, то есть четверти дюйма.

Он поднял голову от бумаг. Я записывал цифры, хотя уже знал их, ознакомившись с протоколом вскрытия. Взглянув на ложу присяжных, я заметил, что некоторые из них тоже писали в своих блокнотах. Хороший знак.

– Итак, доктор, я обратил внимание, что эта часть вашей работы не вызвала вопросов у мисс Фриман при прямом допросе. Исходя из этих замеров, что вы можете сказать об угле, под которым были нанесены удары?

Гутьерес пожал плечами, украдкой взглянул на Фриман и получил предупреждение: будьте осторожны.

– Из этих цифр практически нельзя сделать никаких выводов.

– В самом деле? Разве тот факт, что вогнутость в кости – вмятина, как вы ее назвали, – оставленная молотком, почти одинакова во всех точках измерения, не свидетельствует о том, что молоток ровно и плоско опустился на самую макушку головы жертвы?

Гутьерес снова заглянул в свои бумаги. Он был человеком науки. Я задал ему вопрос, основанный на научных данных, а он не знал, как на него ответить. Однако он хорошо понимал, что ступил на минное поле. Не зная почему, он отчетливо чувствовал, что прокурор, сидевшая в пятнадцати футах от него, нервничала.

– Доктор? Хотите, чтобы я повторил вопрос?

– Нет, в этом нет необходимости. Вы должны понимать, что в науке десятая доля сантиметра может означать большую разницу.

– Сэр, вы хотите сказать, что молоток опустился на голову мистера Бондуранта не плашмя?

– Да нет! – раздраженно воскликнул он. – Я просто хочу сказать, что все это не так примитивно, как думают люди. Ну, если хотите, да, похоже, что поверхность бойка соприкоснулась с головой жертвы плоско.

– Спасибо, доктор. А что касается замеров на второй и третьей ранах, они ведь не так же одинаковы, верно?

– Да, верно. В обеих этих ранах разница между глубиной по точкам измерения составляет до трех сантиметров.

Вот я и поймал его. Теперь не останавливаться. Спустившись с трибуны, я направился налево, в пустое пространство между ней и ложей жюри, и, засунув руки в карманы, принял позу абсолютно уверенного в себе человека.

– Таким образом, доктор, что мы имеем? Смертельный удар был нанесен идеально плоско на самую верхнюю часть головы. В отличие от двух других. В чем причина такого различия?

– В положении черепа. От первого удара деятельность мозга прекратилась в пределах одной секунды. Царапины и прочие травмы – сломанный зуб, например, – свидетельствуют о том, что тело моментально рухнуло в горизонтальное положение. Похоже, что второй и третий удары были нанесены, когда оно уже лежало на земле.

– Вы сказали, что «тело моментально рухнуло в горизонтальное положение». Почему вы уверены, что в момент нападения жертва находилась в вертикальном положении?

– Об этом свидетельствуют ссадины на обоих коленях.

– Значит, в момент нападения жертва не могла стоять на коленях?

– Непохоже. Ссадины на ногах не позволяют сделать такой вывод.

– А как насчет позы бейсбольного кетчера – в полуприсяд?

– Это тоже представляется невозможным исходя из характера травм на коленях: глубокие ссадины и трещина левого подколенника, или, как его обычно называют, коленной чашечки.

– Значит, у вас нет никаких сомнений, что Митчелл Бондурант стоял, когда ему был нанесен смертельный удар?

– Никаких.

Вероятно, это был самый важный ответ из всех, полученных мной во время этого процесса, но я продолжил так, словно он был всего лишь проходным моментом:

– Благодарю вас, доктор. Теперь давайте ненадолго вернемся к черепу. Насколько прочна черепная кость в том месте, на которую пришелся смертельный удар?

– Это зависит от возраста человека. С годами череп у нас утолщается.

– Здесь речь идет о Митчелле Бондуранте, доктор. Какова была толщина его черепа. Вы ее измеряли?

– Измерял. В месте удара она составляла восемь десятых сантиметра. Около трети дюйма.

– А проводили ли вы какие-нибудь исследования, касающиеся того, какой силы в данном случае должен был быть удар, чтобы рана оказалась смертельной?

– Нет, не проводил.

– Известно ли вам что-нибудь о подобного рода исследованиях в принципе?

– Да, они производятся. Выводы колеблются в очень широком диапазоне. Я бы сказал, что каждый случай уникален. Никаких правил здесь не существует.

– Разве не широко известно, что минимальное давление, необходимое для образования вогнутого излома, составляет тысячу фунтов на квадратный дюйм?

Фриман встала и заявила протест: я, мол, задаю вопросы, не входящие в компетенцию доктора Гутьереса как свидетеля.

– Мистер Холлер сам выяснил в начале своего перекрестного допроса, что свидетель является специалистом в области болезней желудочно-кишечного тракта, а не эластичности костей и следов от вдавливания.

Ситуация была для нее неминуемо проигрышной, поэтому она выбрала меньшее из двух зол: спалить своего свидетеля, но не дать мне продолжить задавать ему вопросы, ответов на которые он не знал.

– Поддерживаю, – сказал судья. – Мистер Холлер, переходите к следующему вопросу.

– Да, ваша честь.

Я стал листать страницы в блокноте, делая вид, что читаю: мне нужно было несколько секунд, чтобы сообразить, куда двинуться дальше. Потом обернулся и взглянул на настенные часы. До ленча оставалось пятнадцать минут. Если я хотел, чтобы присяжные отправились на перерыв, имея над чем поразмыслить, нужно было действовать немедленно.

– Доктор, – сказал я, – вы измеряли рост жертвы?

Гутьерес справился в своих бумагах.

– Рост мистера Бондуранта в момент смерти составлял шесть футов один дюйм.

– Значит, верхушка его головы должна была возвышаться над полом на шесть футов один дюйм. Это так, доктор?

– Да, так.

– На самом деле, учитывая обувь, он был еще немного выше, правильно?

– Да, может быть, дюйма на полтора, с учетом каблуков.

– Хорошо. Итак, зная рост жертвы и тот факт, что удар пришелся сверху плоско на макушку, что можно сказать об угле атаки?

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду под углом атаки.

– Вы уверены, доктор? Я говорю об угле, под которым молоток находился относительно места удара.

– Но это невозможно сказать, поскольку мы не знаем, в какой позе стоял мистер Бондурант, пытался ли он уклониться от удара, и вообще какова была ситуация, когда на него напали.

Произнеся все это, Гутьерес уверенно кивнул, словно был горд тем, как отразил мой удар.

– Но, доктор, разве вы не показали во время прямого допроса, что, по крайней мере с вашей точки зрения, на мистера Бондуранта напали неожиданно сзади?

– Показал.

– Не противоречит ли это тому, что вы сказали только что об уклонении от удара? Каким из ваших показаний следует верить, доктор?

Загнанный в угол, Гутьерес отреагировал тем способом, каким обычно реагируют загнанные в угол люди:

– Мои показания сводятся к тому, что мы точно не знаем, что произошло в том гараже, в какой позе стояла жертва и в каком положении находилась его голова в момент, когда по ней нанесли смертельный удар. Строить догадки по этому поводу глупо.

– Вы хотите сказать, что глупо пытаться понять, что произошло в гараже?

– Да нет! Я вовсе не хотел это сказать. Вы передергиваете мои слова.

Фриман была вынуждена что-то делать. Она встала и заявила протест, сказав, что я придираюсь к свидетелю. Ничего подобного я не делал, и судья это прекрасно понимал, но даже такой передышки оказалось достаточно, чтобы Гутьерес взял себя в руки, успокоился и принял самоуверенный вид. Я решил сворачивать допрос, поскольку уже достаточно подготовил «доктора Брюхо» на роль боксерской груши для своего собственного эксперта, которого собирался вызвать в качестве свидетеля на стадии защиты, и был уверен, что добился своего.

– Доктор, согласны ли вы, что если мы сможем определить позу жертвы и положение его черепа в момент первого, фатального удара, мы сможем понять, под каким углом убийца держал орудие преступления?

Гутьерес размышлял над ответом дольше, чем мне понадобилось времени, чтобы его задать, после чего неохотно кивнул:

– Да, в какой-то мере это можно будет понять. Но невозмож…

– Благодарю вас, доктор. Мой следующий вопрос: если мы будем знать все это – позу, положение головы, угол атаки, – сможем ли мы сделать какие-нибудь заключения относительно роста нападавшего?

– В этом нет никакого смысла. Мы это и так знаем.

Он возмущенно воздел руки кверху и обернулся к судье, словно бы взывая о помощи, которой, однако, не получил.

– Доктор, вы не отвечаете на вопрос. Позвольте повторить его. Если мы знаем все перечисленные факторы, можем ли мы сделать заключение относительно роста нападавшего?

Он обреченно уронил руки – сдаюсь, мол.

– Ну конечно, конечно. Но эти факторы нам неизвестны.

– Нам, доктор? Может быть, вы хотели сказать, что они неизвестны вам, поскольку вы ими не поинтересовались?

– Нет, я…

– Может быть, вы просто не хотите знать этих факторов, потому что они доказывают, что для обвиняемой было физически невозможно при росте пять футов три дюйма совершить…

– Протестую!

– …это преступление против мужчины, который был на десять дюймов выше ее?

Слава Богу, что в калифорнийских судах судьи больше не пользуются судейскими молотками, иначе Перри точно бы разнес свой о стол.

– Протест принят! Принят! Принят!

Я взял свой блокнот и перелистнул обратно все ранее перевернутые страницы, демонстрируя разочарование и невозможность продолжать дальше.

– Мне не о чем больше спрашивать этого…

– Мистер Холлер, – рявкнул судья, – я неоднократно предупреждал вас, чтобы вы не устраивали представлений перед присяжными. Считайте, что это мое последнее предупреждение. Еще раз – и вам не миновать последствий.

– Я это учту, ваша честь. Благодарю вас.

– Присяжные не должны принимать во внимание последний обмен репликами между защитником и свидетелем. Вычеркнуть его из протокола!

Я сел, не смея посмотреть в сторону ложи жюри, но и без того ясно ощущал царившее там напряжение. Все глаза были устремлены на меня. Сейчас присяжные мчались в одной упряжке со мной.

Не все, но достаточное количество.

38

Время, отведенное для ленча, я потратил, натаскивая Лайзу Треммел относительно того, чего ей следует ожидать от заседания во второй половине дня. Герба Дэла в зале не было – я послал его по неким выдуманным делам, чтобы остаться наедине со своей клиенткой. Насколько мог, я старался объяснить ей, какие подводные камни ждут нас, когда обвинительная стадия процесса закончится и начнется этап защиты. Она была напугана, но доверяла мне, а это, пожалуй, главное, чего следует требовать от клиента. Не веры, но доверия.

Когда заседание возобновилось, Фриман вызвала свидетельницу доктора Генриетту Стенли. Та представилась как старший криминалист-биолог Лос-Анджелесской региональной криминалистической лаборатории штата Калифорния. По моим соображениям, она была последней свидетельницей обвинения, и ее показания должны были состоять из двух чрезвычайно важных частей. От нее требовалось подтвердить, что ДНК крови, найденной на молотке, полностью совпадает с ДНК Митчелла Бондуранта и что кровь, обнаруженная на садовой туфле Лайзы Треммел, принадлежит жертве.

Таким образом, выступления ученых-экспертов скрепят круг свидетелей обвинения кровью. Моим главным намерением было сорвать обвинению этот замысел.

– Доктор Стенли, – начала Фриман, – насколько нам известно, вы либо сами проводили, либо курировали проведение всех анализов ДНК, связанных с делом об убийстве Митчелла Бондуранта?

– Я курировала и перепроверяла результат одного из двух анализов, выполненного независимой организацией, и лично проводила второй. Но должна добавить, что у меня было два ассистента, помогавших мне, они выполняли большую часть работы под моим руководством.

– В ходе следствия вас попросили сделать анализ ДНК очень маленького пятнышка крови, найденного на молотке, чтобы сравнить его с ДНК жертвы, не так ли?

– Для проведения этого анализа мы обратились в независимую частную лабораторию, поскольку здесь был исключительно важен фактор времени. Я курировала этот процесс и впоследствии перепроверила полученный результат.

– Ваша честь? – Я встал из-за стола. Судья посмотрел на меня раздраженно, поскольку я в который уж раз намеревался вклиниться в допрос, который вела Фриман.

– Что там у вас, мистер Холлер?

– Чтобы сэкономить время суда и присяжных, избавив всех от пространных объяснений по поводу анализов ДНК, защита прибегает к праву стипуляции[117]117
  Формальный устный договор, устанавливающий некое обязательство.


[Закрыть] и заявляет о своем согласии.

– Согласии с чем, мистер Холлер?

– С тем, что кровь на молотке принадлежит Митчеллу Бондуранту.

Судья не хотел упускать шанс. Возможность сократить время процесса на час, а то и больше, он приветствовал – правда, с осторожностью.

– Прекрасно, мистер Холлер, но вы отдаете себе отчет в том, что таким образом лишаете себя права оспорить этот факт на стадии защиты?

– Конечно, судья. У нас не будет необходимости оспаривать его.

– А ваша клиентка не возражает против подобной тактики?

Слегка развернувшись в сторону Лайзы, я указал на нее рукой:

– Моя клиентка полностью осознает мои действия и согласна с ними. Она готова заявить это сама под протокол, если вы сочтете нужным.

– Полагаю, в этом нет необходимости. Что скажет штат?

На лице Фриман обозначилось сомнение: она подозревала ловушку.

– Судья, – сказала она, – я хочу, чтобы защитник четко заявил, что он согласен с тем, что кровь, найденная на молотке, принадлежит Митчеллу Бондуранту. И еще я требую официального отказа клиентки от права ссылки на неэффективность защиты в будущем.

– Не вижу необходимости в официальном отказе, – возразил Перри, – но вопрос обвиняемой задам напрямую.

Он попросил Лайзу лично подтвердить, что она согласна признать факт принадлежности крови с молотка Митчеллу Бондуранту.

После того как Фриман наконец была удовлетворена, Перри развернул свое кресло и подкатил на нем к краю стола, чтобы обратиться непосредственно к присяжным.

– Дамы и господа, свидетельница намеревалась представить вам подробные научные объяснения, касающиеся определения типов и сравнения образцов ДНК, чтобы обосновать результаты проведенных в лаборатории анализов, доказывающие принадлежность крови с молотка Митчеллу Бондуранту. Защита сделала заявление о том, что заранее согласна с полученными результатами и не будет их оспаривать в будущем. Таким образом, вам следует иметь в виду, что кровь с ручки молотка, найденного в кустах неподалеку от банка, действительно принадлежит Митчеллу Бондуранту. Отныне это доказанный факт, которым я буду оперировать в письменном обращении к вам перед началом вашего заключительного совещания.

Он энергично кивнул и, откатившись в кресле назад, велел Фриман продолжать. Выбитая из колеи моим неожиданным ходом, она попросила у судьи несколько минут, чтобы собраться с мыслями и найти в своих бумагах место, откуда следует продолжить допрос, после чего подняла наконец голову и посмотрела на свидетельницу.

– Итак, доктор Стенли, кровь с молотка не была единственным образцом, который вам довелось исследовать в ходе этого дела, верно?

– Верно. Нам также передали отдельный образец крови, найденной на туфле, как я понимаю, в жилище обвиняемой. Точнее, в гараже, если не ошибаюсь. Мы определили…

– Ваша честь, – перебил ее я, вставая с места, – обвинение снова заявляет о согласии.

На сей раз мое заявление было встречено гробовой тишиной в зале. Ни малейшего шепотка не доносилось со зрительских мест, судебный пристав прекратил говорить по телефону, прикрывая рот ладонью, пальцы стенографистки замерли над стенотипом. Наступила полная тишина.

Судья, опершись подбородком о сцепленные ладони, сидел довольно долго молча, потом, махнув обеими руками, подозвал нас к себе:

– Прошу подойти.

Мы с Фриман встали рядом перед судейской скамьей, и судья зашептал:

– Мистер Холлер, прежде чем вы вошли в мой зал, мне была известна ваша репутация, далеко не из единичного источника я знал, что вы чертовски хороший юрист и никогда не сдающийся защитник. Тем не менее хочу спросить: отдаете ли вы себе отчет в своих действиях? Вы заранее признаете правоту обвинения в том, что на туфле вашей клиентки найдена кровь жертвы? Вы уверены, что поступаете правильно, мистер Холлер?

Я кивнул в знак понимания того, что у него могли возникнуть основания усомниться в моей адвокатской стратегии, и сказал:

– Судья, мы сами провели аналогичные анализы и пришли к тем же результатам. Наука не лжет, и защита не имеет намерения вводить в заблуждение суд или присяжных. Если судебный процесс есть поиск истины, то не будем препятствовать истине выйти наружу. Защита осознанно заявляет о своем согласии с результатами анализов. Позднее мы докажем, что кровь была искусственно перенесена на туфлю. В этом состоит важнейшая истина, а не в том, принадлежит кровь жертве или не принадлежит. Мы признаем, что она ей принадлежит, и готовы двигаться дальше.

– Ваша честь, можно мне высказаться? – вступила Фриман.

– Прошу вас, мисс Фриман.

– Штат возражает против стипуляции.

Она наконец просекла мое намерение. Судья чрезвычайно удивился:

– Не понимаю, мисс Фриман. Вы получили то, что хотели: кровь жертвы на туфле обвиняемой.

– Ваша честь, доктор Стенли – моя последняя свидетельница. Адвокат хочет сорвать обвинению финал, лишив меня возможности представить доказательство так, как я это задумала. Показания этой свидетельницы сокрушительны для защиты, и он просто хочет смазать в глазах присяжных тот эффект, который они должны произвести. Но стипуляция, как известно, допускается только с согласия обеих сторон. Я совершила ошибку, согласившись на стипуляцию по поводу молотка, но на сей раз я ее не допущу. Штат протестует против стипуляции относительно крови на туфле.

Однако судья был непреклонен и не собирался упускать возможность сэкономить полдня рабочего времени.

– Советник, вы должны понимать, что суд вправе отклонить ваш протест в целях экономии времени. Мне бы не хотелось прибегать к подобной мере.

Он давал ей понять, что лучше не идти против него и принять стипуляцию.

– Простите, ваша честь, но штат тем не менее протестует.

– Отклонено. Можете возвращаться на свои места.

Дальше все развивалось по той же схеме, как и в случае с молотком: судья разъяснил присяжным смысл стипуляции и заверил, что к началу окончательного обсуждения вердикта они получат письменный документ с описанием улики и констатацией факта, с которым защита выразила согласие. Я благополучно сорвал прокурорское крещендо. Вместо того чтобы покинуть зал суда под бравурный барабанный бой, с начертанными на транспарантах словами: «Она это сделала! Она это сделала! Она это сделала!» – обвинение завершало представление доказательств под собственное жалобное хныканье. Фриман кипела от гнева. Она прекрасно отдавала себе отчет, насколько важен победный финал, наступающий в конце постепенного и неуклонного наращивания звука. Нельзя десять минут слушать «Болеро», а потом, когда до кульминации остается еще всего только две, внезапно выключить запись.